26.06.2013 в 02:20

Пишет  Штэйн:

я просто соберу все эти наишикарнейшие амвэшки в одном месте.

Johnny Cash - God's Gonna Cut You Down

Ashes Remain - Right Here

Blessthefall - With Eyes Wide Shut

Future World Music - Final Judgement

Red - Take It All Away

Red - Fight Inside

@темы: #enjoy, #нарутень

---

всё, что я имею сказать по поводу просмотренных тридцати эпизодов.
Гаара — май спирит джинчуурики.

@темы: #нарутень

---

Этот момент, когда тебе показывают тизер третьего сезона, а ты ловишь себя на мысли, что это дюже любопытно, но чудно и диковато, ибо у тебя в голове третий сезон давно показан. И четвертый, и пятый даже, пока главные герои не послали нахер съемочную бригаду и не ускакали на гнедых скакунах в закат. Но эти твои главные герои совсем не те, что в показанном тизере.
Канон BBC встретил Хэдканон и охуел.
- Кто ты такой?! Почему ты такой огромный, полосатый и странный, - спросил Канон, ошарашенно ставя корзинку с новым тизером на стол.
- Это чтобы лучше тебя видеть, - объяснил Хэдканон и зубасто улыбнулся.

© земля ника



у меня этот тизер не вызвал ничего, кроме "pffff, r u kidding me?"
у Моффиссов явно нет ощущения той границы, за которой хулионмесячная интрига-ожидание-феерия форматируется в усталое кому-это-нахуй-нада. I'm disappointed in you, ordinary Sherlock (ц)

@темы: #random, #лес

---

01.08.2013 в 01:14

Пишет  Штэйн:

Тут меня слегка осенило.

Обито много в чем перекликается с Мориарти или с теми хэдканонными фактами, которые обычно привязывает к профессору адекватный фанон. с Мориарти и чем-то - Майкрофтом, хотя его мотивы совершенно, совершенно другие. Но. На протяжении многих лет он руководил всем из тени через других людей - это раз. Скрывался под личиной другого человека, который скрывался еще под одной личиной, вводя все пять стран в заблуждение - два. [Плюс ко всему, он сам наполовину стал тем, кого чересчур правдоподобно играл - тут Киши дал добро на домыслы: то ли раздвоение, то ли еще какая-то психическая напасть, но тут явно не всё в порядке. Параллель - Ричард Брук]. Причины другие, но в методах, средствах и частью в исходных чертах определенно угадываются черты того Джима, которого предоставил нам сериал BBC. Никогда не действует в одиночку, дергает за ниточки, планирует всё на тысячу шагов вперед, заручается поддержкой могущественных структур, соотнося их цели со своими - три. Ахринеть, блин, над этим фэндомом голову ломать можно до бесконечности.

@темы: #нарутень, #дежнёв

---

нувыпонели

Слепой|Сфинкс. and i have nothing else to say

текст

Каждой ночью без сна, поднимаясь со дна, кувшинки грустят.
Не узнает луна, как глубока глубина, кувшинки молчат.
Незаметно в течение вовлечены очевидцы и пленники тайн глубины.

Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь.
И ты скрываешь то, что я скрываю, что ты скрываешь.
Мы наблюдаем, стоя в темной нише.
Чужие сны не делают нас ближе.

Постоянно вдвоём, постоянно идём среди минных пустынь.
Каждый в мыслях один, но зато невредим, исступлённо молчим.
Стоит только шагнуть, о тропинке забыв,
Будет странных эмоций безудержный взрыв.

Из глаз в глаза, из глаз в глаза, без жеста и без слова
Улыбкой сфинксы незаметно обменялись снова.
В пустыне оказались мы случайно,
Обязаны хранить чужие тайны.

Так мы втянуты в вечность. И вместе, и врозь, накануне и впредь.
Чтобы лучше секреты хранить, нам пришлось окаменеть.
Мы не сможем уснуть, мы не сможем забыть,
Но попробуй у сфинксов о чём-то спросить.

@темы: #мальчики, не верьте, что в раю нет деревьев и шишек

---

блинсбекономобязательносбеконоооооом

блин с беконом, я пеку с беконом
ох уж эти адские кроссоверы и всплески укоротости на благодатной почве


Джим не помнит, где именно нашел свою челюсть, но помнит, что искал ее долго в то самое утро, когда, войдя на кухню, увидел нанятого накануне им снайпера, грациозным грудным басом распевающего сковородке новосочиненнную им серенаду.
Он помнит все – и лучи свежего воскресного солнца, и запах масла, и крепкую подтянутую задницу в полосатых пижамных штанах, и даже валенки, которые почему-то сейчас так красочно рисует мое воображение (ибо полосатые пижамные штаны без валенок моментально теряют весь свой пижамный шарм).
Но больше всего он запомнил виртуозно подбрасываемые слои подрумянившегося теста и мотив, что навечно залег в его памяти долгосрочным классическим хитом.
Именно в тот момент Мориарти принял самое верное решение за всю свою криминальную карьеру, и судьба полковника, с тех пор неукоснительно и прочно вошедшего в жизнь преступного гения, была предрешена.

©

дядя Саймон

Caelibem

@настроение: ukrt

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #ребята, приключений час, #пепел

---

отыгрыши и зарисовки для отыгрышей

отыгрыш с Лордом, завершен. июль '13

Каждый раз, попадая в это логово... Нет, это точно не логово. Это гнездо, самое настоящее, оплетенное травами, с выпирающими сухими ветвями, средь которых прячутся птицы и птенцы. К сожалению, или же, скорее всего наоборот, к счастью обитателей Дома, настоящая Птица, смотрящая на суетливый мир свысока, имелась в единственном экземпляре. Если бы не несчастный случай, то их было бы двое, но, Лорд, не решаясь задевать эту тему, старался даже перестать думать об этом, ведь Стервятник наверняка даже мысли читать умеет. Кто знает этого окутанного тайнами и загадками типа. Он, если быть честным, не приблизился к разгадке ни на милю, так что вожак третьей оставался для него загадочным и особенным.
Так вот, каждый раз в этом месте торжествуют новые запахи, переплетаясь с приглушенными прежними, въедаясь и смешиваясь с бодрящим ароматом свежей, недавно политой землей. Сейчас было очень трудно разобраться, но определенно чувствовалась дурманящая мелиса, присутствия которой тот, кого все в тайне считали эльфом, или не замечал раньше (что маловероятно), или же действительно Стервятник вновь экспериментирует с настойками.
У дракона начали болеть глаза от яркого света десятков ламп, так неожиданно вспыхнувших, когда дверь приоткрылась. Темный силуэт на пороге позволяет зрению на мгновение расслабиться, привыкая к окружающей обстановке. Вожак сегодня выделяется отсутствием подводки вокруг глаз, что довольно-таки странное явление. Конечно, можно было бы предположить, что он просто не успел подготовиться к прибытию гостя.
- Ты настолько рад принятию закона, что даже снял траур? - вопрос, конечно, был неимоверно глупым, ведь все прочие готические атрибуты присутствовали на местах. Тем временем Лорд сел на ближайшую свободную кровать, отбрасывая костыли в сторону и стараясь не задеть ни единого листа плюща, обвивающего все вокруг.

Стервятник внимательно наблюдает за Златовласым, не поднимая головы. Ему не нужно смотреть прямо, чтобы всё видеть. Затем стекает с насеста, прихватив настойку. Чайник горячий, сквозь сетку трещин проступают капельки влаги.
— А ты, — отвечает полувопросом, — настолько рад, что решил трауром разжиться?
Стервятник усмехается так незаметно, что губы не шевелятся. Ни о чем смешном, как и о серьезном, они не говорят в игральные ночи. Слова льются сказками, и это один из любимых способов бегства. Самое важное — соблюдать баланс, цепляясь когтями за края.
— В Гнезде уже трое. Чую, сегодня четвертого откачивать будем. Не умеют говорить, как и что надо, желторотые, только учатся. А девочки черновиков не признают. Хотя сами мало что умеют.
Увлекательные истории траура разбитых сердец. То, что нужно.
Стервятник не спрашивает больше о сердце Лорда, у того и так всё нараспашку. Кто хочет — смотрит, кто умеет — видит.
Лунная настойка заполняет стаканы, пока Птица разделяет карты и расправляется с козырями. Сегодня у них "джокер".
Несколько ламп трескотливо гаснет, остается увитый тенями и ветвями полумрак.
— Вчера открыл Лес, — говорит Стервятник, когда рассказывает о том, как нашел свежие травы.
— Тебе в нем бывать доводилось?

Для Лорда Стервятник говорил до жути много, ведь от болтовни четвертой спрятаться можно было в своем вымышленном замке, поднимая ворота с красующимся на них гербом с двуглавым монстром, а вот Птица... Он говорил со смыслом, пряча его между строками так, что нужно было искать беспрерывно и усердно.
Такой сложный человек.
Наверняка, читает эмоции дракона, словно открытую книгу. Рыжая сегодня приходила к Слепому и, сказав что-то, сразу ушла. Ушла, даже не бросив быстрого взгляда тому, кто ожидал ее прихода дольше всего.
Теперь ворота замка не откроются даже ей. Последний из рода двуглавых был сильно оскорблен, собираясь этим вечером заглушать обиду, смешанную с гордостью, играми и настойками.
— Слепой провел? Он там частый гость. Ест заблудших путников Наружности и выпивает реки, осушая те, — Лорд склонился с кровати, пристально наблюдая за действиями Стервятника, но избегая его черных глаз, остекленело смотрящих в одну точку. — Меня Лес не любит.
— Кто первый? — не дожидаясь ответа, тянет руку, чтобы тянуть карту. В надежде, что в этот раз вытянет старшую карту, обойдя чрезвычайно везучего в подобных вещах вожака.
Ангел, отворачиваясь к стене, что-то недовольно бурчит, чем и привлекает внимание Златоголового, но ненадолго, так как первый мгновенно замирает и вновь умолкает, попадая в плен Морфея.

— Слепой не водит на свои экскурсии, — легко мотнул головой Стервятник, пододвигая пальцем колоду ближе к матрасу, чтобы соигроку было ближе тянуть. — Есть секреты, которых не поймешь, пока сам не откроешь.
Он передал кружку Лорду и отпил сам. Жидкий янтарный огонь дракону навредить не сможет, а Стервятник привык к нему, как к собственной крови.
Тонкие пластины кроют одна другую, игра заходит на второй круг. Первый проигрыш за вожаком. Тот неторопливо выцарапывает галку на листе в клетку — ночь еще позволит отыграться. Куда интереснее процесс, чем результат.
Тень сидит рядом, у левого плеча, чуть покачиваясь и заглядывая в карты. Отводит клюв и сереет, стоит Птице оглянуться. Всё молчит. С каждым глотком Тень будто наливается соками, становится видна сеть полупрозрачных жил. Стервятнику интересно, чует ли Лорд этого призрака так же хорошо, как некоторые. И почему не боится присутствия.

С того момента в комнате не прозвучало ни единого слова, если не считать сопения Ангела. Проигрыш Стервятника заставил Лорда самодовольно улыбнуться, но лишь на миг, так как через секунду дракона насквозь пронзил холодный и безразличный взгляд, способный заткнуть не только на мгновение развеселившегося психа, но даже и какую-нибудь болтливую Крысу. Не действовало это лишь на солнечного Табаки, остающегося в любом обществе неповторимым весельчаком, шутки которого уже до тошноты приелись некоторым.
Лунный напиток как никогда прежде обжигает горло, теплом растекаясь в каждую клеточку тела. Жжется так сильно, что в серых глазах появляются еле заметные слезы. Мелиса, видимо, обладала особыми магическими свойствами, бодрящими как и морально, так и физически. Сонливость, постепенно одолевавшую Лорда все это время, как рукой сняло, а ежели быть точнее, то крылом старой Птицы, все время твердящей, что шишки в раю все-таки имеются.
Победу быстро сменяет поражение, а интерес к игре без ставок пропадает.
— Ставлю неделю комплексных обедов и завтраков! — с гордостью выкрикивает дракон, вытаскивает из кармана какую-то бумажку с явно поддельной росписью Акулы, тряся ей в воздухе.
— Даже не спрашивай, где откопал, — попытка сдержать удовлетворение от ставки, сделанной им, провалилась. Уголки губ Лорда приподнялись, а на ликующем лице ярко выражался хитрый прищур.

— Не спрашиваю, — соглашается тот, отправляя уже вконец упившегося ароматами мотылька на засыпанный вялыми листьями подоконник.
Кто в Доме может заморачиваться особенностями питания? Такой чепухой. Хотя и вкусной. Этого не отнять.
Ощетинившаяся первая и раздутый безымянный птенец с перекошенным лицом, которое Лорд мастерски разукрасил. В порыве любви к миру, без сомнений. Всё предстает перед взглядом четко, словно свежая фотография, накладывается фильтром на Лорда. Стервятник смотрит сквозь неё в глаза веселого эльфа, легко слоняет голову на здоровый бок.
— Смотри, как бы традицией не стало. Обиженные драконом Фазаны имеют склонность перелетать в четвертую.
Пальцы в это время бегают-плетут пасьянс, разделяют карты. Те кусочком цветного моря образуют на черном полу водоворот. Стервятник задумчиво в него смотрит.
— Выползет рука Пиковой Дамы, утащит к себе и поминай как звали...
Эту историю знают все, даже на Изнанке, наверное, и нигде не видно причин, чтобы ей не верить.
— Ставлю "хвойную радугу", — и кроет королем треф.
О "радуге" едва ли не легенды ходили, мол, что собирал её Папа с радуги в озере Чернолесном, и что его чуть не утащило на дно Нечто, и что слезы его там тоже есть — самый целебный компонент, у Пауков такого не сыщешь. Душу, мол, лечит. Куда там каким уколам и бинтам.
Скрипит дверью и входит Красавица, сияет, за ним вползает Конь — Стервятнику слышно, как в грудной клетке у того дребезжат осколки — и валится молча в своё гнездо.
— Божьей воли на вас не напасешься, — тихо вздыхает вожак.

— А ведь говорил, что четверо, — допуск к обедам оставляет на кровати рядом с собой, ладонью впечатывая его в матрас. Бумажка и так уже вся измята, а уголок чуть надорван, но та не теряет своей ценности даже в таком отвратном виде. Конечно, Фазан без боя не сдался, пытаясь отобрать свои обеды, но после повреждения челюсти, скорее всего, понял, что допусков много, а жизнь одна. Пересмотрел ценности.
— Не думаю, что Гуля переведут в четвертую. Они все какие-то чрезвычайно, — Лорд запнулся, подбирая более правильное слово, но то и дело оно не подходило, намереваясь испортить все предложение. — Фазаньи они слишком, вот что. Даже тот же Курильщик остался Фазаном в нашей стае, хоть он и довольно хороший человек. Задает глупые вопросы изредка, а так молчит, рисует. Боюсь, у нас намечается появление второго Леопарда, — дракон напрочь увлечен игрой, будучи уверенным в своей победе, но пристальный и тоскливый взгляд Коня, пытающегося без заинтересованности со своего насеста разглядеть ход азартного боя, то и дело сбивал с мысли, словно прогоняя Фортуну из этого места далеко за пределы Дома и, даже, самого Серодомного Леса. Все буквально насквозь пропиталось этой тоской, исходящей от Птицы. Даже Красавица, счастливый и сияющий, пытающийся налить себе чего-то (видимо, обычной воды, или же сока, ведь тот не являлся сторонником странных настоек Папы Стервятника), не мог разрядить обстановку. Он то и дело ронял стакан, пока бедняга, раза с третьего, не стерпел удара об угол стола, разлетевшись на десятки осколков с громким звоном. Так же, как и сердце Коня этим вечером.
Лорд, конечно, почувствовал неимоверное раздражение от того, что кто-то нагло ворвался в спокойное (до этой минуты) гнездо, спугивая только прибывшую удачу, заставляя ее прятаться в самый дальний угол и сливаться со стеной.
— "Хвойная радуга"? Да чтобы я поверил, что ты так расщедрился? Быть не может, — а про себя думает, что не плохо было бы успокоиться. Или уйти в другое место. Или выпроводить всех посторонних из их же гнезда. Или утихомирить Красавицу и спасти Коня от наступающей депрессии по поводу дел сердечных. Конечно, последнее было бы куда гуманнее, да еще и за такие поступки можно было прославиться добродеятелем, но только вот все это обещало быть чрезмерно сложным и нудным.

— Курильщик, — тянет Стервятник, будто силится что-то припомнить, — Курильщик не Фазан. В первой его не приняли. Он у вас просто Алиса. Бегающая за белым Кроликом, у которого, ей кажется, есть ответы. Алиса-я-не-хочу-общаться-с-сумасшедшими. — Он безмятежно допивает жидкость со дна чашки и наполняет обе заново. Пьет, прикрыв глаза. Под кожей становится легко, хочется стряхнуть с себя всё железное, а ключики да отмычки проглотить, чтобы не затерялись в воздухе. Хочется даже петь. "Нет, нет. Слишком стар ты, Папа, для полетов и щебета".
— Алисе нужен Чеширский кот.
От угла к углу вместе с шорохами флоры перекатываются чужие мысли, слепо натыкаются на стены, вяло жуют траву. Тень занимается их сторожей.
— Еще придут, и всего будет больше, — сообщает Стервятник, протягивая Лорду сигареты. — Спокойнее, двуглавый.
Ко Гнездовищу, как эпицентру разномастных психических расстройств, видимо, никогда не привыкнут. И хотя нормальных в Доме нет, отсюда энергетика особо тяжеловесная струится. Крысам не снилось.
Чьи-то мысли начинают гоготать и грызть друг дружку.
— А ну хватит, — беззлобно говорит вожак Коню. Тот сидит весь в сигаретном дыму, извазюканный зеленым соком и размазанный по стене. Хоть бери валик и раскатывай по поверхности. — Выпей. И спать.
Врачевание сегодня — процесс короткий. Красавица тихо допытывается у Коня о чем-то, или сон нашептывает, не разобрать. Стервятник оборачивается-возвращается к Лорду, нервам Лорда и его почти-проигрышу. Отмечает, что Лорд прекрасен в любой эмоции. И закуривает впервые за ночь.

— Мне кажется, что Алиса была обычной дурой, — в брезгливой полуулыбке эльф скалит зубы, зажимая между тонкими пальцами сигарету, протянутую ему Стервятником. Зажигалка в правом потайном кармане рубашки, но прежде, чем та обнаружилась, приходится обшарить все вдоль и поперек. Гордость не позволяет просить чужую.
Огонь играет рыжими язычками пламени, напоминая своим цветом об окрасе волос и вспыльчивом характере одной девчонки, имя которой Лорд собирался позабыть навсегда.
— И кот тоже был еще тем неразумным. Он не компания нашей Алисе. Да и почему-то мне кажется, что тот Чешир не имел передних лап. И шерсти, — сигарета уже оказалась меж сухими и потрескавшимися губами, а зажигалка выскользнула из дрожащих рук, падая на пол. Видимо, настойки на этот вечер достаточно. Оставляя все вещи на кровати, лениво сползает на черные ветхие доски. Вверх, падая на допуск, в тот же момент попадает зажигалка, а Золотоголовый с тоской смотрит на выступающие ключицы вожака, выглядывающие из под ворота рубахи.
Наконец Конь успокоился, пропуская мимо ушей слова Красавицы, или же, делая вид, что пропускает, направился в ванную комнату. В гнезде сразу стало куда оживленнее, исчезла та угнетающая атмосфера безысходности.
Вот в руках Лорда и оказывается та Дама Пик, наводящая ужас на большинство, но ничем не вредящая ее обладателю в данный момент. Глупые легенды, глупые сказки, глупый Курильщик, глупая Рыжая...
— Отправимся в Кофейник после игры, — то ли вопрос, то ли утверждение. Лишь бы не молчать.

Стервятник кивает, выпуская табачные струи из едва приоткрытого рта, смотрит в свои масти. Дым вьется медленно, без выдохов. Сплетается с дымом Лорда в густом, зеленоватом от лампочек воздухе.
Тень закрывает глаза.
У дракона — сплошные оголенные провода нервов, нити, паутина. Дотронься — ощутишь вибрацию. Птице даже хотелось протянуть руку, чтобы узнать кожей, чем тут можно помочь. Даже целебное пойло не справляется, лишь глушит на время. Все эмоции Лорда сильны и остры. Перченые на вкус, верно. Стервятник отчетливо представляет, как Златовласый извергает огонь порциями, когда кому-то удается его довести. Как давится пеплом и кашляет, а чье-то крыло заботливо и крепко стучит по чешуйчатой спине. Улыбается за карточным веером.
— Не твой день, — констатирует он, бросив последнюю карту из пальцев. Выигрыш седьмого круга. — Решим еще, кому пожертвовать завтраки-обеды. Кое-кому из четвертой они пригодились бы больше, — ясно подразумевая дистрофичного Лорда. Слепца или Сфинкса... Да там все почти. Дом, что уж там, ходячими скелетами полнится.
В несколько мгновений карты аккуратно собраны в колоду, остатки из чайника выпиты, перья сложены под стопку книг. Стервятник медленно поднимается, разминает ногу и бредет к выходу из пещеры растений. Опустив ладонь на лоб спящего Ангела, поджидает Лорда у двери.

Подавленный своим поражением, словно заставляет себя успокоиться, смириться, потупив взгляд в пол, краем глаза пристально следя за длинными пальцами, не такими, как у Слепого, не похожими на лапки какого-нибудь из опаснейших видов паукообразных, а красивыми, изящными. Эти пальцы собирали с пола карты быстро, но то и дело какая-нибудь пластина, переставая слушаться умелых рук, падала вниз. Тогда ладони напрягались, то ли от напряжения, то ли от усердия. Говорят, что бесконечно можно смотреть на разрушающее все вокруг пламя и на бегущую успокаивающую воду, но теперь Лорд добавил бы сюда еще одно зрелище. Он, кажется, даже начал завидовать Стервятнику, хоть этого чувства раньше и не испытывал, завороженный сидит, словно статуя мастера, искусно изобразившего какое-то божество, сидит, забывая дышать и думать, ненароком останавливая все жизненные процессы, но, к счастью, закашливается от сигаретного дыма, возвращаясь в этот мир. Стервятник уже у дверей.
Как он не заметил?
Последний из рода двуглавых оглядывается, вспоминая, куда же он бросил костыли. Они обнаруживаются около стены, и, кажется, плющ за столь недолгое время, уже собрался их забрать в свои владения.
— Нечестно не принимать выигрыш, — всматривается в черные глаза Стервятника, видя там отголоски давней тоски, но в большей степени, словно в озере с мутноватой водой, свое отражение. Странный человек, подумал Лорд, отдает себя миру больше, чем следовало бы.
В коридоре шумно. Неподалеку вторая, так что наслаждаться тишиной третьей доводится довольно редко.

— Верно, — Стервятник удивляется, хотя этого в голосе не сквозит. — Я принимаю и распоряжаюсь им.
Они идут медленно. Коридор послушно рассекает перед ними свои волны. Стервятник не любит покидать Гнездо, особенно надолго. Для этого у него есть свои четко выверенные часы.
Кофейник шумен и переполнен, но исконные места вожака у стойки всегда свободны. Стервятник забирается на центральное. Справа остается место для Лорда, слева — для призрака Макса.
Несколько Птиц за столиком напротив гадают двум колясницам на картах. Стервятник не сомневается, что тем в будущее пророчится чистое волшебство.
Птица смотрит в противоположный угол. Рыжая с Кошатницей, в кои-то веки показавшейся из четырех стен, сидит к ним спиной. Сгорблена и тиха. Отчетливый контур угловатых плечей под светлым свитером. Валет рядом весело щиплет гитарные струны, машет ладонью, перехватив его взор. Стервятник кивает в ответ и надевает очки. Черные мутные глаза, ставшие при рассеянном свете тигрово-желтыми, вновь темнеют.
— Возможно, ты несправедлив, — мягко предлагает Стервятник, перехватив траекторию взгляда эльфа в ту же сторону.

— Все правители несправедливы, — он не груб, нет, лишь легкий отблеск гордости мелькнул в его словах. Заметив на себе пристальный и стеклянный взгляд Кошатницы, что-то говорящей в то время Рыжей, поспешил отвернуться. Как можно привыкнуть к девчонкам в Кофейнике? Теперь всегда на тебя будут пялиться, рассматривать с интересом, словно какого-то экзотического зверя.
Лорд уже начал жалеть о принятом решении, но, все-таки, из двух зол выбирают меньшую, а находиться в обществе Коня этой ночью желания не появлялось. Нужно было отвлечься от эмоций, волнами захлестывающих разум Златовласого, заполняющих комнату, лишающих кислорода окружающих, топящих их в пучине своих вод и поглощающих тех, кто отважится заглянуть в этот омут.
Стервятник вышел к людям без траурного макияжа, Кошатница расчесалась (что было заметно с первого взгляда), а Крысы впервые не атакуют Кофейник. Нет, явно сегодня ночь какая-то особенная. Кстати, на счет Стервятника. Очки ему, определенно, чрезвычайно шли. Он даже немного чем-то походил на Оззи Осборна. Лорд усмехнулся, подумав, что вожак, наверняка, в стародавние времена лазил вместе с Помпеем, имя которого теперь стараются не употреблять, на чердак, ловя там летучих мышей и откусывая им головы. Не просто усмехнулся, вдобавок потряс головой, словно отрицая свои же мысли. Притащил с собой эту глупую суеверную привычку из наружности.
— Только вот попробуй мне сказать, что не любил никогда. Ни за что тебе не поверю, — тяжелый вздох и остатки бывшей улыбки.

Стервятнику хочется выяснить, где же Лорд начерпался такой восхитительной ерунды. И нет ли у него в далеких предках короля Карла VI. Но предусмотрительно помалкивает — поющего Белобрюха, во-первых, не так легко перекричать, а во-вторых, многие другие английские Карлы методами правления тоже всяко отличались.
Кружки перед ними наполняются черным и молочным кофе. От напитка в этом, обычно, было лишь название. Сахар, привычно, кое-как спасал положение.
Крысы начинают подпевать Псам. Гам усиливается. Что характерно — слуху приятно. Не режет, как их хозяева.
От вопросов потомка Карлов о любви так разит лихорадкой, что начинает гореть больная нога. Пока не больно, но опасно тепло.
— Такая штука, как факты, существует независимо от веры, — Папа Птиц неудобно раскладывается на сидение, свешивает крылья вдоль боков. С интересом ловит настроение этого аристократа. Того даже тоска красит. Только вот ненадолго. Стервятник думает, что ему немедленно нужно мириться с Рыжей, или засыпать сейчас под действием "лунной". Или что-то еще такое врачебное. Но к влюбленным найти подход — что ту самую радугу в Чернолесе. Раз в тысячу лет в особую фазу Венеры удается.
— Любил, но тут нет речи о такой обсессии, — опустившись на тон ниже, Стервятник склоняется и говорит у самого уха Лорда, прикрыв пальцами, чтобы слышно. — И сейчас люблю, хотя он и мертв, но иначе не умею. Много чего еще люблю. Слишком многогранное слово, чтобы всё понимать.

Конечно, про правителей последний из двуглавых сказал в шутку. Хотя, свою родословную ему досконально изучать не довелось, так что, надежда на то, что где-то в троюродных сыновьях бабушек по отцовской линии и были горделивые принцы, все так же рьяно жила в сердце юноши.
Валет продолжает перебирать струны пальцами, и какой-то Крысеныш начинает вопить так, что от этакого "пения" появилось желание заткнуть уши, но Лорд, поборов его, лишь с отвращением поморщился.
Взяв в руки тот стакан, который был наполнен чем-то непонятным, белесым, принялся крутить его в руках лишь для того, чтобы согреть озябшие ладони. Ладони мерзнут не от холода, а от волнения. Чтобы заставить себя не смотреть назад уходит много сил.
Стервятник наклонился. От того ярко пахнет табаком и травами. И, пожалуй, еще чем-то мистическим и сладким. Шепот, хоть и низкий, грубый, словно затупившийся клинок, все равно пронизывает эльфа насквозь. Боясь говорить, он ожидает того момента, когда Птица отодвинется обратно, но этого, почему-то, не происходит.
— Пора искать кого-то более реального, — вновь вздохнув, рассматривает не без интереса плечо, скрытое под складками черного полотна, взгляд с которого падает на напряженную шею.
Лорд чувствует Тень. Он так же реален, как и все вокруг, даже более чем. Так Волк преследует во снах четвертую, так в спортзале живет напряженная атмосфера, после смерти Помпея.
Крысеныш, к облегчению большей половины Кофейника, замолкает, а дракон, не выдерживая, осторожно пихает рукой грудь Стервятника, заставляя того все-таки сесть на место. На них уже начали поглядывать со странностью во взгляде, что стерпеть было довольно сложно.
— Странное чувство, вызывающее волнение. Не более, — таким тоном, словно пытается убедить сам себя. Звонко, радостно, но не по-настоящему.

— Искать ни к чему. Кому нужно, тот сам находит. — Стервятник выпрямляется, достает сигареты, предлагает Лорду и закуривает сам, оставив после зажигалку на стойке. Призрак зеркально отражает его движения. Иногда Птице кажется, что брата это развлекает.
Ночь Крысиных воплей и Внезапных вопросов. Ещё, возможно, проявления на стенах Леопардовых рисунков. Как всегда, не произойдет ничего необычного, зато всё будет особенным.
Люд в Кофейнике перетекает, сменяя пестрые лица и одежды. За темными очками всё плывет равномерной рекой. К ним через сидение осторожно присаживается Дракон и делится соображениями об установлении музыкального порядка в более-менее общественных местах. Идея дельная, но безрезультатная, говорит Стервятник. Для околомасштабных планировок лучше задействовать Табаки — тот уж приведет все "виды искусства" в порядок на свои места. Все будут довольны. А недовольные привыкнут.
— Скоро выключат свет в коридорах, — докуривая, сообщает Стервятник. — Пора возвращаться.
_______________

отыгрыш с Л., пока завершен. декабрь '12

Your personal bedlam.

Итак, все разворачивается так, как и предполагалось.
На волосах Джима блестящий лак, кожу стягивает искусственный внешний слой; изучающе глядя в зеркало, он тренируется улыбаться так, как делает это его новый персонаж - устало, натужно, опуская уголки губ.
Мориарти поднял себе планку, задрал ее как можно выше - не придумал очередную личину, но присвоил чужую.
И теперь ему предстояло убедить медперсонал Бетлемской королевской больницы, что он - тот самый человек, с которым они бок о бок работали несколько лет и чьи повадки знали, как свои пять пальцев.
В этот момент дверь кабинета распахнулась. На пороге высился худощавый жилистый мужчина с пышными усами и ореолом седых волос вокруг лысины. Чем-то он напоминал Эйнштейна, вот только в голубых глазах с поволокой читалась не блаженная мудрость любознательного ученого, а хищность сметливой кошки. Он окинул Мориарти оценивающий взглядом и жестом пригласил внутрь.
- Добро пожаловать назад, мистер Хейфец.
Джеймс прикрыл за собой дверь, а врач вернулся в свое широкое кожаное кресло и по-хозяйски развалился в нем. Сесть не предложил, - да и некуда, - и у опаснейшего человека Лондона возникло чувство, будто он перед столом директора, и сейчас ему устроят выволочку за украденные из библиотеки книги.
Джим едва сдержал смешок. Врач резко вскинул брови.
- Что с вашим лицом?
- Попал в аварию, - консультант машинально прикоснулся к подбородку, - Год назад. Мне делали операцию по пересадке кожи. Вы знаете.
Голос был тихий, но жесткий и угрюмый, - и ни следа привычного ирландского мурлыканья, только немецкий акцент и раскатистое горловое "р".
Даниэль Хейфец - его новый персонаж, еврей. Он родился и провел детство в Германии, отучился в школе, поступил в технический институт Дрездена, но позже за безупречную учебу и стремительные успехи был направлен заканчивать образование в Англии. Увлеченный изучением психики умалишенных, он жадно поглощал знания, и к тридцати годам успел стать известным психиатром, доктором наук, автором более тридцати статей и около пятидесяти заметок, в которых рассказывал об основных душевных недугах и о том, может ли обычный человек распознать в себе или своих знакомых их зачатки. Он читал лекции, проводил бесплатные консультанции и частенько был консультантом на различных шоу по вопросам, касающихся душевнобольных - таким образом, его лицо и резковатый голос знала почти вся европа. Он любил славу, и слава любила его. Но все изменило случайное столкновение его машины с синей маздой - и, оставшись фактически без привычного лица, после операции он притих, пересмотрел свои жизненные ценности и посвятил себя целиком исследованиям и работе, углубившись в дебри чужих болезней.
- Да, знаю, - кивнул врач, сцепив руки на коленях. Пару минут он долго всматривался в неподвижное лицо собеседника, а потом продолжил, как ни в чем не бывало. Ввнутренне Джим слегка расслабился - приманка скормлена акуле. Врач явно сделал благоприятные для Джима выводы. - Нам очень лестно, что вы решили вернуться к работе в нашей больнице, и мы рады сообщить, что... вы сразу же приметесь за весьма интересного экземпляра, - врач облизнул губы. - У нас новый пациент, и если вы займетесь им, наши друзья, - тут он сделал многозначительную паузу, - будут весьма благодарны.
Джим смотрит прямо в холодные глаза и молчит. Внутри он напряженно вслушивается, но внешне лишь небрежно заинтересован. Хейфец птица слишком высокого полета, чтобы ожидать, будто его бывший коллега может подкинуть нечто ТАКОЕ УЖ интересное.
- ...Имя - Себастьян Моран.

Накануне они с полковником сидели в кафе. Оба были измучены до предела долгим (и кровавым) разрешением конфликта со своенравными мексиканцами, решившими, что под покровительством Мориарти им все позволено. Опуская этот пренеприятнейший факт, утро выдалось солнечным и легким, напоминая зефир, тающий на языке.
Потрясающе естественно смотрится парочка криминальных элементов на фоне обывателей. Иметь браунинг в кармане в наше время - совершенно нормально, - помешивая ложечкой крепкий черный чай, размышлял Джим.
- Есть заказы на неделю? - коротко вопросил снайпер. Солнечные блики плясали на его лице, и Джим невольно залюбовался им, стиснув ложку.
- Возможно, тебя упекут в больницу, - задумчиво проронил он.
Серые глаза вопросительно сузились.
- А может, и нет, - он безмятежно улыбнулся и сделал глоток. Жидкость резко обожгла полость, и на глаза невольно наворачиваются слезы. - Но если даже такое случиться, помни - моих хищников не обижают даже в чужой клетке.

Значит, первый этап пройден с блеском. Облачившегося в белый, до хруста отглаженный халат Джима провели в маленькую комнату. Обставлена она чрезвычайно скромно - стол со скругленными краями и два простых стула. Искусственная тишина и ровный свет вязнет в мягких белых стенах. В углу под потолком подвешен темный аппарат, глазок камеры равнодушно фиксирует происходящее.
Джим чувствует себя не то, что бы уютно. Он с детства испытывает нервическую неприязнь к строгому интерьеру больниц, в котором ему пришлось провести слишком много времени - и этот вакуум, пропитанный воспаленным молчанием и белым ослепительным цветом, действует на глубоко запрятанный нерв, искусно скрытый ото всех, но от этого не менее чувствительный.
Наконец, ручка двери за его спиной с щелчком поворачивается и услужливый голос вещает:
- Ваш пациент, мистер Хейфец.

Комната – не помещение, а куб.
В квадрате белого потолка четко видны тонкие трещины, одна из них напоминает рожицу Микки-Мауса из старых мультфильмов шестидесятых. Моран прикрывает глаза, прислушиваясь к внутреннему напряжению: еще поутру туго стянутый жгут внутри теперь медленно, ползуче раскрывается под действием психотропного седативного.
Всё происходит в несколько раз быстрее и воспринимается безболезненнее, если готов ко всему. Его лучшая учительница в своё время точила из кожи и костей изваяния, лепила их из человеческого месива и вливала свою кровь в их глотки, отправляя на свалку неудавшиеся, а оставшихся отсеянных – выжигала в печке для вечной прочности. В такой школе не прогуляешь первый или последний урок, ошиваясь в курилке и пряча голову под капюшоном.
Закалённая готовность ко всему позволила выиграть и в этот раз. Всё обошлось тихо и почти легко, когда его взяли ночью, предварительно лишив всяких средств самозащиты; когда изъяли и скрытую камеру над входной дверью, у киллера не осталось никаких сомнений, что всё идёт по выверенной Джеймсом до мелочей схеме. Расслабившись, Моран старался запоминать характерные детали, пока мозговую деятельность бесцеремонно не пресекло вторжение иглы под кожу ниже локтя.
– Профессионально, господа, – со скрытой издевкой заметил снайпер и тут же вырубился.
Сомнений в стерильности иглы тоже не было.
Себастиан всегда считал себя достаточно устойчивым к наркотическим веществам. Но в этот раз ощущения после пробуждения идут по накатанной. Не дважды и не трижды.
Комната – не помещение, а куб. В квадрате белого потолка – чёрные трещины мультяшных морд, они расползаются на поверхности сетчатки, если долго смотреть. Дисней был фашистом и антисемитом. Себастиан пытается вытряхнуть уродливые картинки с глаз, но роговица слезится в заколоченном вакууме.
Себастиан ненавидит Микки-Мауса.
Скрип открывающейся двери в выхолощенной пустоте резко давит на перепонки, а белый струящийся яркий свет, отбивающийся от бесцветных поверхностей, взрезает поверхность сетчатки. Себастиан смаргивает, всё прекращается секунд через двадцать-тридцать. Недомаринованное сознание оттаивает вместе с предоставленной возможностью передвижения.
Когда чужой голос называет его фамилию, раскрошенный паззл в голове самостоятельно восстанавливает очередную деталь.
Перед ним выжидающе покачивается на тонких ногах чучело в халате. Снайпер жмурится, переводит взгляд мимо света, открывает глаза и снова смотрит. Чучело становится Джимом Мориарти в дурацкой маске, которая вот-вот с тихим хрустом отслоится от кожи. Пытливый карий взгляд сверлит дырку в его лбу, и Морану кажется, что время увязло в трясине, пока комната окончательно не прекращает шататься.
– Курить хочу, – мрачно сообщает он.

Дверь за ними беззвучно закрывается, и они остаются вдвоем. Нет. Втроем. Камера внимательно наблюдает за ними, и Джим осознает это.
Любое лишнее движение пациента - в комнату ворвутся люди в форме.
Мужчина перед ним, закутанный в белое, изможден, помят, и на его щеках заметна двухдневная щетина. Зрачки неохотно увеличиваются, реагируя на свет. Мысли, реакции и жидкости в этом теле текут так вяло, как вращается густая патока, варящаяся в чане. Криминалист фактически видит, как медленно тянутся нити крови под кожей, как неспешно скользят нервные импульсы, изучая свой многократно пройденный путь.
В свинцовых кружках радужной оболочки вспыхивает проблеск понимания – Мориарти узнан и идентифицирован мгновенно, без промедления, - но огонек интереса тухнет так же быстро, как и вспыхивает. Моран уже ничему не удивлялся. Он готов ко всему. Ведь он привык к такому, что обычного человека приводит к преждевременному старению и нервному тику.
А Джим, внутренне досадливо морщась, не может не восхититься волчьим чутьем своего правого руки. Он даже думать не желает, как под маской (которой он так гордился!) Моран сумел разглядеть консультанта, но полковник наверняка узнал бы его, даже вздумай Мориарти объявиться под черным колпаком и в плаще.
Курить? «Делайте все, что он попросит. В пределах разумного, конечно. Расположите его к себе» - звучат в голове четкие указания доктора. Эта двуличная сволочь недо-Эйнштейн не представляет, с каким удовольствием Джеймс сейчас выполнит просьбу пациента – угождая обеим сторонам, и при этом сам желая
этого. Ведь он настолько привык за прошедший год к струящемуся дымку, щекочащему ноздри и пробирающемся по трахее в легкие подобно отравленной змеиной твари, что, кажется, стал сам зависим от никотина, - от никотина, и от чертового Морана, пропахшего куревом. Пока тот растягивается на соседнем стуле, немного съезжая вниз по спинке, Мориарти вытаскивает из кармана пачку Уэста. Синее пламя зажигалки касается кончика сигареты, поглатывая его со всех сторон.
...Уэст – любимая марка Вейхеца. О да, Мориарти не пренебрегает мелочами. Внимание к деталям, внимание, леди и джентльмены!
- Держите, полковник, - он вкладывает дымящуюся сигарету в слабые пальцы широкой снайперской кисти, которую тот расслабленно устроил на столе. Мутный взгляд поднимается, и Мориарти демонстративно улыбается, с некоторым усилием растягивая приклеенные губы в улыбке. «Бархатные шепотки Мориарти сменились немецким акцентом, привыкай».
- Вы знаете, почему вы здесь, Себастьян? – пауза для ответа собеседника пропущена, и консультирующий преступник продолжает говорить, говорить тише и доверительнее. - Мы хотим помочь. Вас могли бы посадить в тюрьму за то, что вы сделали. Но вместо этого вы здесь. Нам пришлось изрядно побегать, чтобы увести вас из-под носа у полиции, но мы это сделали. А за все благодарите вашего старого друга. Мистер Сильверстайн, - Мориарти делает ударение на последнем слове, параллельно прощупывая под столом микрофон, который оказывается на месте, как и следовало ожидать. Конечно, все записывается. До последнего слова. - …также и наш добрый знакомый, которому мы многом обязаны. Он озаботился вашей судьбой. Он беспокоится, и поэтому, Себастьян… мы поможем вам. Вытащим из глубин безумия и иллюзий, ломающих вашу личность и заставляющих страдать. Вы будете здоровы и даже сможете продолжить полноценную жизнь. Это бесконечное везение, уж поверьте моему опыту... Но - все это будет, только если вы поймете, что мы хотим вам добра, и будете слушать то, что мы вам... посоветуем.
Замолчав на минутку после этой чудесной порции чуши и мысленно потешаясь над ней, Джим вскрывает папку, лежащую на столе, и выкладывает перед снайпером фотографии его последних четырех жертв.
- Скажите, за какие грехи вы убили этих добрых людей, любящих семьянинов, примерных граждан; людей, строящих свою жизнь на морали, законе и заповедях Библии? – укоризненно поцокав языком, мягко вопрошает он; рычащие звуки забавно притупляются, будто иглы ежа
пытаются сточить кусочком бархата. Медовые глаза испытыюще впиваются в серые.
Целый год Мориарти вертит полковника, проверяя его идеальную драконовую броню на зуб в самых неожиданных местах и ситуациях – есть ли прореха, есть слабое место? Но вместо того, чтобы вонзить клыки в плоть, он лишь наблюдает, как филигранный Моран разворачивается, подобно полированному алмазу, и сверкает все новыми, тончайшими гранями. Неуязвимый, непоколебимый, совершенный - как то мифическое существо, историями о которых Джим зачитывался, сидя со старинными пыльными фолиантами отца на коленях и разглядывая причудливых тварей, обвивающих хвостами номера страниц.

- Благодарю.
Сигарета привычно ложится в ложбину между пальцами, табачный дым приятно колет лёгкие и заворачивается спиралью под белой лампочкой. Очертания становятся чётче, а речь вливается в уши более-менее приятной интонацией. Придирчивый Мориарти отлично поработал над собой – но от нескольких характерных ноток так и не избавился. Может послужить недочётом в дальнейшем. О чем ему Моран и сообщает красноречивым насмешливым взглядом поверх кисти руки, упирающейся локтём в холодную поверхность стола.
Слова помимо воли становятся фоном – заученные и наверняка не один десяток раз отрепетированные, тщательно отшлифованные искренностью фразы не производят впечатления. Куда громче и конкретнее сейчас звучат внутренние сигналы разморозившегося после наркоты организма. Он мог бы отметить, что весь водоворот его «безумия и иллюзий», который «заставлял страдать», ограничивался сейчас урчащим животом, но был уверен, что Джиму и без того всё ясно, как божий день, поэтому мог лишь подавлять в себе желание спрятать смех в сухом кашле. Потребности своего тела Моран всегда ощущает ясно; те не проходят конвертирования эмоциями и не обрастают побочными фильтрами.
- Вам, сэр, хорошо известна философия сравнения жизни с войной, так что отмечу лишь, что в борьбе за выживание все средства хороши, и каждый делает то, на что способен. То, что человек делает – или не делает, в зависимости от угла обозрения, есть лишь явная или неявная уступка в побоище интересов.
Даже не взглянув на фотографии застывших в изображении мёртвых людей, отнюдь не невинно убиенных, Себастьян снова затянулся, сохраняя постное безразличное выражение лица.
- Правильно, что вы не уточнили, по законам какой именно библии и какой морали они жили. Не стоит разводить демагогию, переходите сразу к делу.
Игра в слова всегда казалась Себастьяну скучноватой. Но во всём были свои плюсы – иммунитет к психотропному и к новой в списке ипостаси Джима в белом халате и с германским акцентом, опыт и «безудержное» веселье в конце забавы.

- Плохо, когда иллюзорен враг. Хуже, когда иллюзорен друг, нашептывающий свою волю.

Джим любит красивые фразы, и сейчас не отказывает себе в удовольствии, даже зная, что рискует. Хейфец - практик, речь его предельно проста и доступна для понимания. Но Мориарти нравится... нравится незаметно дразнить падальщиков по ту сторону экрана.

- У вас диагностировали шизофрению. Комплексные галлюцинации. Это значит, что ваш мозг способен создавать полноценных людей и обстоятельства. А они, в свою очередь, могут влиять на вас, приказывать или просить исполнять их желания.

Он чрезвычайно серьезен, черты словно заостряются, брови сдвигаются, образуя складку между ними. С таким лицом врачи сообщают пациенту о раке.

- Мистер Сильверстайн*, - фамилия должна психологически надавить на полковника, неприятно скрежетнуть по его самообладанию. Джим произносит ее как ни в чем не бывало, ровно и безэмоционально. - сообщил, что во время последней вашей встречи вы упоминали, что у вас есть некий... постоянный заказчик. Все бы хорошо, но есть одно но.

Джим вновь раскрывает папку, и на столе оказываются фотографии раскрытых кейсов, доверху заполненных бумагой.

- Это то, чем он вам платил. Мы проверили ваши входящие и исходящие звонки, сообщения, почту, все средства коммуникации, а также пробили имя Джеймс Мориарти по базам, пытаясь хоть где-нибудь найти малейший намек на его существование.

Мориарти смотрит полковнику в глаза, и гадает, удержит ли он смешок от сюрреалистичности происходящего.

- Мориарти не существует.


* Рэндалл Сильверстайн |фото|, фельдшер второго саперного полка, старый друг Морана, спасший ему жизнь в Ираке 99'го. #headcanon_fact

_______________

Ирак, Аль-Нумания; в отыгрыш с Пеплом. ПОЖИЗНЕННЫЙ.

Спокойного отбоя у Морана так и не вышло: сначала пришлось лично озаботиться о двух раненых, пострадавших при неудачной кладке широких брёвен при сооружении моста – нелепейшая случайность, учитывая предстоящие дни. Затем подсознание активно снабжало его воспоминаниями, связанными с прошедшими боями, в большинстве из которых всплывало лицо выведенного им из зоны боевых действий афганца, который наводил на него пистолет. Август Аль-Нумании врывался в пыльную палатку запахами грязи и душным, сухим воздухом с пылью, которая оседала на стенках глотки и от которой несвежая вода из фляги спасти не могла. Впрочем, последнее Себастьяна не особо заботило. Казалось, что после афганских бурь, когда неделю ещё потом выхаркиваешь из лёгких песок и ещё около двух слышишь его навязчивый скрип на зубах, для него уже никогда не будет страшен летний воздух каких-либо других мест.
***
Арабская ночь рассекает толщу тишины звуками, делая это так, что сама тишина начинает казаться звуком, сама ночь наполняется тишиной и становится мелодией. В это невероятное сплетение вливается дым тлеющей сигареты с крепким табаком, накрывает сферу сеткой, покрывает невидимое, обличает его только слепцам.
Поэтому Себастьян закрывает глаза.
Он расслабляется ровно настолько, чтобы оставить каждый фибр каждой мышцы в незаметном напряжении. Постоянное состояние, уже давно не граничащее со срывом. Так прогуливаются по узловатым крепким верёвкам канатоходцы, перекатывая в себе каучуковый шарик с левой на правую, сшивая каждую часть своего тела равновесием на каждом вдохе и выдохе. Баланс на краю тончайшего лезвия превращается в танец на месте. Отточенность реакций и внутренний покой, обретённый под свистом пуль и взрывами снарядов.
Десять лет между обгоревшим дипломом Оксфорда и настоящим днём. Если посмотреть со стороны на жизнь в разрезе – она окажется рассечена на несколько разных частей, не имеющих подходящих ложбинок для соединения. Коматоз одиночества в промежутках, тысяча дней тупого, липкого ожидания, осознание, что ожидать больше нечего, что ничего больше не дадут и не предложат.
Он давно перестал считать.
Зато момент, когда первый вспоротый твоей гильзой человек падает, впаивается в память намертво. В ту ночь сеялся мелкий, колючий дождь, во взводе зарождалась пневмония, а где-то на противоположном конце земли пили в честь дня Благодарения.
Подобную иронию простить, конечно, невозможно.
Реальность, угловато составленная из жёсткого, пульсирующего и неприкрытого человеческого фактора, рушилась и строилась без перерывов, не давая времени на реванш. Времени не было никогда. Обычно его приходилось урывать самому, вместе с живыми тканями. Тут не до сравнений с книжными героями, которые внезапно соскреблись с обгоревших страниц. Моран не был героем. И он никогда не мог бы сказать, что жизнь происходит по его выверенной системе. Он подминал под себя готовое, данное, прорабатывал по наиболее приемлемой схеме то, что попадало ему в руки, он способен был отстрелить ему жизненно важную часть и выбить из строя, но ручаться за своё творение он не станет.
Неожиданное прикосновение всполохом оседает на коже, рассеивает мысли, заставляя на секунду напрячься. Себастьян совсем забыл о журналисте. В лице он не меняется, лишь мгновенно перестраивается внутренне, стряхивая приятное оцепенение.
- Не спится, - коротко подтверждает он, изображая подобие на вежливую улыбку, не заметную в сумраке, но придающую оттенок интонации. – Симметрично.
Прикосновения – запрещённый приём при любом раскладе, список исключений был давно утерян и захоронен под накопившимся хламом принципов. Но сейчас остаётся лишь сделать мысленную пометку в мозгу на «потом», несмотря на то, что это врождённое, въевшееся в спинной мозг – анализировать каждый случайный жест случайного человека. Сейчас слишком мало фактов. Несоответствия перевешивают.
Скользнув взглядом по практически нечитаемым во тьме деталям фигуры Олфорда, полковник снова поднял взгляд на небо. На разговор он настроен не был, но и против ничего не имел.
Всё же гуманнее для мозга, чем смотреть кошмары по внутреннему телевизору.
- Долина в той стороне, между рекой и притоком Евфрата, - Себастьян указал куда-то на юго-запад кистью с зажатой между пальцами сигаретой, - как-то стала неплохой площадкой для развития цивилизации в Ираке. Седьмой век до нашей эры, если не ошибаюсь.
- Забавно, что именно она, по подсчётам, и станет отправной точкой во всей последующей вакханалии. Всё возвращается на круги своя.
Даже сейчас нельзя было сказать, что факт не относился к той информации, которую не было принято выдавать первому встречному, несмотря на лиризм в качестве приправы. Но на несколько часов, в конце концов, можно было спустить с поводка паранойю.
- Так зачем вы, в действительности, здесь? – подпустив в тон учтивое безразличие, интересуется Себастьян после краткой паузы, закуривая новую.
Он прочищает горло – голос затянулся хрипловатостью после долгого молчания. Хочется пить, но вода в фляге – тёплая, и едва ли не густая. Смочив горло, Моран предлагает жестом емкость Джеймсу и слегка отстраняется, чтобы табачный дым в безветренном пространстве направлялся в другую сторону.

запись создана: 16.12.2012 в 11:23

@темы: #role-playing

---

что-то совсем обожаю этого типа

Стервятник делится со Слепым планами организации своих похорон.
— Прошу поместить меня в стеклянный саркофаг и не оплакивать дольше суток.
— А как же бедные Птички? — спрашивает Слепой.
— Птичек можете замуровать рядом. Их и все мои кактусы. Процедура будет подробно описана в завещании, так что не беспокойся ни о чем.

<...>
— Как в старину погребали, с лошадьми и с челядью, — мечтательно говорит Стервятник. — Так и меня прошу схоронить среди кактусов. На каждое веко положите по серебряному ключику, а в руки — две скрещенные отмычки…

© «Дом, в котором...»

@музыка: Deftones

@темы: #мальчики, не верьте, что в раю нет деревьев и шишек

---

первый штрих

Аромат трав из поплывшего трещинами заварника заплетает дух падали. Стягивает на нем узлы. Дух вернется, его не выгнать ничем, слишком прижился и вжился. Даже джунгли не спасают, даже ядовитый кровожадный плющ, за которым не видно стен. Но сегодня Стервятник ловит его в капкан.
Пальцы в кольцах и мелких порезах от секущихся трав. Тонкие, как спицы, они вяжут дымок нагретой янтарной настойки, мотают его на сухой стебль. Теплый ритуал. Один из его любимых.
Гнездовище всегда полнится неуловимыми звуками. Шелест, возня насекомых — еще не поняли, куда угодили. Ночной мотылек вяло ползет по увечной лодыжке. Ближе к наркотическому колдовству. Все на свет, а он на запах. Особенный. Или дурак.
Стук в дверь — тихий, быстро гаснет. Лорд умеет появляться так, чтобы ничего не вспугнуть. Стервятник выпрямляется, разминает затекшие крылья.
Заспанный птенец, теребящий на полу амулеты, вскакивает, неслышно проламывает в стене отверстие из листвы. Ангел тихо сопит на своей койке в коконе простуды. Даже не открыл глаза, или не хотел.
Больше в третьей никого нет. Новый Закон развязал даже самых скованных.
— Входи, — вожак не поднимает взгляда. Ловит в клетку из пальцев пьяного мотылька. — Никто, кроме нас, сегодня не играет.
Он смотрит на Лорда и думает, что сокола в нем всё же больше, чем эльфа.
Тихо улыбается про себя.

@темы: #мальчики, не верьте, что в раю нет деревьев и шишек, #сублимативное

---

urrr. my precious

14.06.2013 в 14:05

Пишет  Caelibem:

The Cat Piano
МорМор по мотивам одноименного мультфильма

Я вернулся сюда из мест, где выгорала жизнь. Туманы Лондона ― синие, черные, фиолетовые ― охлаждали нервы и приглаживали подпаленную баррикадным огнем шерсть. Воздух здесь казался вязким, насыщенным сотней ароматов, в нем отчетливо дышалось парфюмом, церковным ладаном и приторно-сладким грехом; за все те годы, что я не был здесь, Лондон не изменился ни на йоту, не стал ни спокойнее, ни глуше, он все также был стар и простирал к небу световые марева, когда к нему откуда-то сверху мягко опускалась ночь.

Лондон был далеко от войны, от знойных пустынь Афганистана. Песок до сих пор скребся у меня в легких, я выхаркивал его с дозой столичного пряного табака, к роскоши которого все никак не мог себя приучить. Там, на фронте, мне сулили счастливое возвращение. Они говорили, что в Лондоне для каждого найдется свое место ― но я его не находил. Я прекрасно помню его таким, каким он был еще до призыва ― со множеством бродяг и просящих милостыню на Паддингтоне, больным туберкулезом и наставлениями отца. Воспоминания истлели, а Лондон все стоял, и какая-то старуха, не осмелившись дернуть меня за рукав, протянула ко мне в дряхлых лапах открытую для милостыни шляпу.

Будь у меня выбор, я бы остался на фронте, но выбора мне не представили.




Прошло несколько лет. Я вспоминал Индию. Я многое писал об Индии, о Персии, об Афганистане, говоря то, что ни пустило бы в свет ни одно издательство; признаться, мне было плевать. Для того, кому осталось одно только прошлое, правительство предъявило ко мне слишком много условий. Оно ничего не смогло дать мне взамен. Из открытых дверей джазовых кафе с ночи до утра лилась музыка, и я крепко захлопывал ставни: начинала болеть голова. К началу зимы я не мог заснуть без обезболивающего, мигрени сдавливали виски в перезревшей ноябрьской лихорадке. Ветер нес с Темзы гудки речных судов, саксофон замолкал, на место него вставали скрипка и виолончель, в окнах снова загорались квадратные пятна. С приходом темноты Лондон ускорял свой пульс.

На улицах осталось множество старых клубов с вековыми списками, глубокими креслами, стрекочущими пастями каминов и игорными столами. В один из них я уходил, когда уставал от стен, предпочитая сменять их другими. Там я впервые встретил его; помню, на сцену вышла заправская певичка ― прима элитной эстрады. Она начала петь, и зал погрузился в тишину, а я смотрел за нее, в другой конец зала, я никак не мог понять, что за темнота клубится у стены, но мне казалось, будто я чувствую на себе ее взгляд.

Пение смолкло. Темнота скользнула ко мне и села за стол, достала сигарету из пачки. Я щелкнул зажигалкой, давая прикурить, и тогда, в свете огонька, наконец смог рассмотреть лицо этой загадочной тени.

Ею оказался кот, черный, как смоль, с огромными омутами вместо глаз. Зрачок ненамного сузился от блика, но его глаза словно поглощали свет.

Я защелкнул газ, огонек пропал. Казалось, огонек задушил его взгляд.

― Что Вы делаете здесь? ― поинтересовалась тень.
― Я состою в клубе, если Вы об этом.
― Нет, ― тень улыбнулась, и во мраке сверкнула широкая белая улыбка. ― Вы ведь прекрасно поняли меня, полковник. Что Вы делаете здесь, в Лондоне?
Я молчал.
― Я прекрасно вижу, когда вещи не на своих местах, и уж, тем более, ― когда не на своих местах люди. ― Тлеющий кончик щелчком пальца отправился в пепельницу. ― Они могут быть разными, сколь угодно сильными, сколь угодно жесткими, но видели бы Вы себя со стороны: насколько потерянным Вы кажетесь здесь. Так что, Вы не поделитесь своей маленькой тайной? Не за музыкой же Вы явились сюда?
― Кто Вы такой?
― Не за музыкой… ― смешком повторил незнакомец. ― Я ― Тень, полковник. Обратная сторона Британской Короны. Все вещи ― и даже Корона ― имеют свою тень. Ее не отбрасывают только святые, ну, а Ее Величество отнюдь не святы.
― Это мне известно.
― Я пришел предостеречь Вас. ― Его голос вдруг стал серьезен, и он вновь поднял на меня взгляд; от него вставала дыбом шерсть на загривке, хотелось ощетиниться и зашипеть. ― Вы дали Короне слишком много света. В Ваших книгах ― слишком много правды. Чем ярче свет, тем гуще тень, и Короне это известно. Все яркие огни в Лондоне гаснут. Короне нужен сумрак. Ей нужно пение, чтобы за ним не было слышно плача. Не светите слишком ярко, полковник, а то потушат и Вас.

Его слова не звучали, как угроза, и в них играло столько жажды борьбы и противостояния, что я не видел повода не верить ему. Я догадывался о последствиях и знал то, что может произойти. Я лишь не знал, сколько времени мне еще оставалось; теперь, по его словам, я мог судить, что времени не осталось совсем.

Но я не собирался бросать свои книги. Почему-то я был уверен, что Тень понимал это не хуже меня.

Я спросил его, почему я должен верить Вам?

И Тень ответил, что он мне обязан.




После той короткой беседы я стал замечать множество глаз, смотрящих мне в спину. Они высматривали меня в толпе и поджидали по углам, от них разило щенячьей вонью.

Я снова запахивал ставни, чтобы не слышать пение с улиц, и гасил в окнах свет, а затем садился за печатную машинку, и клавиши сами собой играли у меня под пальцами, чем больше я писал, тем больше во мне рождалось злости. Я хотел отомстить. Я хотел дать Короне столько правды, чтобы ей выжгло глаза.

Это был медленный уход на дно. Я чувствовал, как тону, и в этой глубине ― кругом, нигде ― не было дна. Я слепо глядел вверх ― на гладь, скрывающуюся под толщей, смотрел на потолок, лежа в своей спальне и пуская из легких сигаретный дым. Там, на поверхности, я все еще видел Ее ― ту, которую отняли у меня. Я видел вспышки огней, и вой сирен был для меня слаще, чем голоса всех счастливых лондонских певцов.

Там, в Афганистане, Война умирала у меня на руках. Ее заглушили скандалом, лишили смысла, то, чем я жил все эти годы, обратилось в пустую безликую маску. Если Короне нужно было проиграть ― мы проигрывали. Если Короне нужен был выигрыш ― мы шли и стреляли холостыми. Когда я уезжал из Афганистана, там уже ничего не осталось от Войны. Были лишь прогнившие интриги и разлагающиеся тела тех, кто воевал, думая, что воздает долг ― на деле, служил расходным материалом.

Я писал обо всем, о чем мне довелось узнать, рылся в самых дальних отголосках своей памяти.




А затем голоса с улиц начали затихать.

Помню, ослепленный яростью, я не сразу понял это. Я очнулся лишь тогда, когда тишина зазвенела громче, чем мои мысли. Я вышел на улицу; клубы, рестораны и кабаре стояли пустыми, Темза дышала студеными колкими вихрями.

В тот вечер я в странном одичалом оцепенении бродил по городу. Я видел, как прятались певцы и как тени набрасывались на них, поглощая в ничто. Во мне не было страха, многие из чувств я потерял еще десять лет назад: они были выжжены на мне незримым клеймом, превращавшим жизнь в привычку. Понимание происходящего неслышно скреблось о стенки сознания, но тогда я все еще не понимал.

Вернувшись домой, я нашел конверт у себя на пороге, подтиснутый под щелку двери.

«Вы ведь не за музыкой явились сюда, полковник?», гласила записка, и сомнения исчезли совсем. Тень прислал мне страницы из книги. Схему музыкального инструмента, ужасного в своем средневековье, фортепиано, заменой механической части в котором служили живые коты.

При каждом нажатии клавиши иглы вонзались им в хвост, заставляя кричать.

Теперь каждое слово, сказанное мне Тенью тогда, начинало обретать смысл. На обороте записки, в углу, он написал: «С крыш домов на набережной открывается чудесный вид на Биг-Бен».




А потом стрелки часов начали бить полночь ― и Лондон наполнился воплями. Никогда прежде я не слышал таких криков. Я сбежал с крыльца. Небо над Лондоном озарилось алым мерцающим сиянием. Циферблат часовой башни горел, как глаз Дьявола, и по звукам я мог представить, как с каждым новым ударом курантов сотни иголок впиваются в привязанные истерзанные хвосты.

Я спустился к набережной. Со всех улиц сюда стекались толпы с ружьями и горящими факелами. Впервые за много лет Лондон горел по-другому.

Ни на одной из крыш я не нашел Тени. Но он был прав: отсюда и впрямь был виден весь Вестминстерский дворец. Крик из башни поднимался вверх и метался над рекой раскатистым бегущим эхом. Разъяренная чужой болью толпа текла к аббатству.

― Вы ведь вернулись из Афганистана? ― раздалось позади меня. Я обернулся.
Тень стоял, поглощая весь льющийся на него свет от костров; я видел лишь его силуэт ― и глаза, которые были еще чернее всего исходящего от него мрака.
― Да, я был прав. Вы явились сюда не за музыкой. Вы явились сюда за местью, потому как месть ― залог истинной войны, а кто, как не Вы, знает толк в войнах. ― Как и тогда, он улыбнулся мне, сверкнув рядом острых зубов, и добавил, уходя. ― Идемте, полковник. Я покажу Вам много войн.

Еще около минуты я стоял и смотрел на пожар, на дерущихся, на Лондон. Тень дал Короне слишком много правды, и свет превратился в огонь. В этом огне я видел всю правду и всю свою злость, которая, наконец, усмирела, заурчала, улегшись где-то под сердцем.

И я пошел за ним.

Спасибо за "Кроличью нору" :]

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #пепел

---

that's so epic i can't even stand it.
Питер Джексон должен жить вечно, чтобы экранизировать Толкиена до конца времен.

11.06.2013 в 23:07

Пишет  Штэйн:

@темы: #enjoy

---

«За синие горы, за белый туман»

фэндом: МорМор
персонажи: демоны
категория: сказки

far over the misty mountains cold...

Far over the misty mountains cold
To dungeons deep and caverns old.
We must away, ere break of day,
To find our long-forgotten gold.

Волки вдали воют, поют, воюют пением со вьюгой. На изнанке горячих век Джим видит стаю, и та мягкой поступью держит их след. Он заговорил бы с ними, ведь когда-то (всё ещё) помнил волчий язык, но не может пошевелить своим.
Горный ветер гонит перед Себастьяном густые потоки белых хлопьев. Холод, вьюга, снег — у них большая компания проводников. Моран не заговаривает с ними, и они не мешают идти.
Моран не чувствует ничего, кроме налитого жаром тела в своих тяжелых руках. Теплое и липкое из раны на темени Джима, свернувшееся в волосах под шапкой из грубой шерсти, сочится в крепкую перемерзлую ладонь.
Джим знает, у Морана — сила этих столетних деревьев ирландских лесов, тысячелетней тьмы между их стволами и ветвями. Тьма разверзает высокие стены с четырех сторон света. Все четыре — северные.

Они идут домой. Идут, а не возвращаются, туда, где раньше никогда не были.

Тьма поет голосами своих мертвецов, пропавших без вести, балладами из глубин заброшенных гробниц, утерянными в огне и порохе легендами. Черные демоны в разбитой голове шепчут ей в такт, тянутся к ней детскими маленькими руками, рвутся с поводков и стекают кровью сквозь пальцы Морана.
Мы найдем дорогу обратно, — зачем-то хрипло сообщает Джим, голос рвется в сухой глотке.
Мы всегда найдем дорогу, — договаривает за него ветер, — по хлебным крошкам, по пустившим корни в лед красным растениям. Вот увидишь, из крови черных демонов распускаются самые красивые цветы, Моран.
Вот увидишь.

За ними по пятам крадется ночь, кроет, глушит все вокруг тишиной.
С каждым шагом Моран увязает всё глубже в бесцветную трясину. Не трудно, не тяжело — все так, как и должно быть.
Джим ему верит. Но отдохнуть все-таки надо. Зубы, говорит, окаменели, крошатся.
Лечь в снег, — шепчет Джим в бреду, вжимаясь полным ртом колючих камней в открытую шею полковника, а метель продолжает бормотать за него, — уютно укрыться под боком смерти, поспать несколько дней и пойти дальше. Уже по ту сторону стен, вливаясь в тамошних бесов, выливая из себя прежних. Вот увидишь, Моран, из крови белых демонов прорастают самые сказочные призраки.
Вот увидишь.

Моран молчит и не останавливается. Холод забирается в него внутрь через раскрытые навстречу слепоте глаза. Плотная кора снега вяжет каждый глубокий шаг, хватается за колени, держит. У незрячего духа полей нет вековой силы, зато есть подземные воины.
Оркестр тьмы выбивает ритм далекими выстрелами, звоном железа, мечей, бряцаньем доспехов, стальными диезами клинков. Белые демоны в глазах щетинятся, мечутся, рычат, корчатся в унисон. Бурая кровь на ладони под безумной головой стягивает кожу, чтобы с хрустом отслоиться вместе с ней.

Моран начинает тихо, низко петь. О далеких горах, средиземных расах, средневековых смертях, свирепых драконах, подземных сокровищах, о тумане, который как саван.
Джиму бы спать, скрючившись на его руках в своей заледенелой горячке, но он, зашитый-перешитый болью, упрямо чувствует. И слушает.
И видит.
Кровь остывает по капле, и Джим вжимается в Морана сильнее, судорожней. Цепляется за толстую ткань куртки, пытаясь пробраться поближе к груди, туда, где всегда тепло, вечно горит.
Страхи Джима — змеи, ползающие под его кожей, вьющиеся меж костей. Себастьян ловит его отчаяние посреди лопаток — давит широкой ладонью, душит ползучую тварь, двумя пальцами сворачивает ей шею.
Оттаивающая рука мягко накрывает раненые виски, гладит чело, и тьма рвано утихает, захлебывается, давится своим адом.
Всё хорошо, Джим. Мы идем домой.
Вот увидишь.

Джим чувствует, и слушает, и видит. И верит.

И волки, подпевая, следуют по пятам незримой защитой.

The pines were roaring on the height,
The winds were moaning in the night.
The fire was red, it flaming spread;
The trees like torches blazed with light.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное

---

эхо над горами Ирландии

07.06.2013 в 14:05

Пишет  Caelibem:

Это должно быть здесь вместе с моим неиссякаемым спасибо

сами-знаете-кому

to Colonel  giarossin. Шестеренки в мозгах ускоренно вертятся и так приятно жужжат, что я почти впадаю в эйфорию. Я бы предложил себя ученым в качестве подопытного образца: почему-то мне кажется, что здесь не обходится без эндорфинов, организм уникален, организм заточен под МорМор, организм медленно, но верно тонет, уходя от реальности.

Как правило, все начинается с броска хэдканонной детали. Сидишь ты такой, а она — БАМ! — прилетает тебе в затылок или в темечко где-то в районе двух часов ночи. Потирая ушибленное место, ты наклоняешься, чтобы ее подобрать — ее, очередную новенькую запчасть или же не совсем новенькую, ту, еще не пристроенную, но которую так приятно держать в руках. Их все приятно держать в руках. Их хочется лелеять и холить, и спрятать куда-нибудь во внутренней карман куртки, но окститесь, дорогой, и не будьте эгоистом! У вас есть дело всей вашей фандомно-задротской жизни, вы строите летательный аппарат! Вы строите ракету, на ней уже можно делать вылазки на короткие дистанции. Ее опасно достраивать, ее завершение — это путешествие в абсолютный космос, и восхитительно, и страшно вместе с тем.

Р — значит "Ракета", как завещал нам Бредбери.

И вот ты смотришь на эту деталь, а потом на свои чертежи, ты с полминуты думаешь, куда бы и как деталь эту пристроить, а когда вырисовываешь — видишь, и, ох черт! Там появляется целый хэдканонный сектор из пружин, гаечек, винтиков и шурупчиков, и этот сектор фандомно незаменим, и он работает так четко и слаженно, и так вписывается во все уже построенное ракетное нутро, и вот она — эйфория. Снова. Опять. До бесконечности.

В этот раз все начинается с Misty Mountains, темноволосой головы в руках Морана. Голова Джима в руках Морана — нечто сокровенное, интимное, личное. Эту деталь он кинул мне в затылок. Больно прилетела и приятно легла в руку. А потом Colonel сказал:
— После стен МИ-6 Джим явно получил новую нотку сумасшествия.

У Джима слезы — неосмысленные, разрыв на мелочах.

Могли бы быть причиной прикосновения чужих людей?

Так давно работает пунктик про прикосновения, своя непристроенная деталь. И тут ты видишь: можно объединить, деталь к детали, зубцы к зубцам. Закрутится одно — и дальше, как цепная реакция. И вот — новый сектор, и у ракеты новое крыло.

Далее скопировано из диалога:

•

О сущности прикосновений.

Почему я не думаю касательно прикосновений, не уверен. Потому что сами по себе прикосновения ничего не значат, важно то, что вкладывается в них самих, это язык тела, который Джим неосознанно читает, и ему мерзко читать то, что обычно закладывают люди в жесты, именно поэтому он так терпеть не может прикасаться к ним. То есть, в рукопожатиях он видит лживость, подоплеки, о которых даже не идет речи, и то, что его отталкивает в первую очередь — это сальный примитивизм, сальные улыбки, игры, которые он сам давно уже перерос. Но, думаю, Джим был бы не против пожать руку Майкрофту.

Джим в конце пожимает Шерлоку руку. Но это настолько пропитано иронией, что воспринять это прикосновение серьезно, кажется, тяжело даже самому детективу. Он как-то не верит в то, что Джим ему протягивает руку, неуверенно пожимает ее в ответ, а Джим просто смеется над ним, уже одним этим жестом. Это как старому закореневшему профессионалу подыграть новичку, дав ему выиграть и тем самым выставив его шутом.

И почему я в таком мерзостном контексте не вижу прикосновения в МИ-6. Потому что они не несут ничего, что могло бы скрываться под маской. Они несут лишь прямой смысл — насилие, над которым Джим смеется. Это нагое, обличение, отсутствие каких бы то ни было масок. Голое средство, которое Джим не воспринимает как средство против себя.

Подкосить его, думаю, в гораздо большей степени может то, что Майкрофт на фоне этого насилия зацепил в нем что-то, что сделало Джима в какой-то момент уязвимым. Майкрофт вычленит в нем какую-то слабость, в которой Джим ни за что не признался бы себе сам, Холмс просто подцепит ее коготком, вытянет наружу, а потом, по ней — по этой слабости — будут бить. И перед тем, как Джим снова затолкает это себе во внутрь, под броню, пройдет какой-то промежуток времени.
Он не захочет себе признаться в том, что это было. Потому что это минипроигрыш. Но оно все равно будет болеть и саднить, и Джим не сможет осознать, что именно болит, потому что первый путь к излечению — это признание боли, а Джим не хочет и не собирается ее принимать.

•

О не принимаемых слабостях.

Я думаю, этой слабостью могла стать идея, что все, сделанное руками Мориарти, не имеет смысла. Он живет ради игры, моментом, но моменты иссякают, и Джим обречен их вырабатывать их сам, жить, придумывая себе врагов.

У Стругацких хорошо было об этом:

...И я, в общем, понимаю, почему это с тобой происходит. Где-то в подсознании у тебя сидит идейка, что любая сверхцивилизация — это все-таки цивилизация, а две цивилизации всегда сумеют между собой как-то договориться, найти некий компромисс, накормить волков и сохранить овец... И уж в самом худшем случае — сладко покориться этой враждебной, но импозантной силе, благородно отступить перед противником, достойным победы, а там — чем черт не шутит! — Может быть и получить
награду за свою разумную покорность... Не выкатывай, пожалуйста, на меня глаза. Я ведь говорю: это у тебя в подсознании. И разве только у тебя? Это же очень, очень человеческое. От бога отказались, но на своих собственных ногах, без опоры, без какого-нибудь костыля стоять еще не умеем. А придется! Придется научиться. Потому что у вас, в вашем положении не только друзей нет. Вы до такой степени одиноки, что у вас и врага нет! Вот чего вы никак не хотите понять.

Первое: Это же очень, очень человеческое. Джим не любит отождествлять себя с людьми.
Второе: Вы до такой степени одиноки, что у вас и врага нет!

Боль, которая раньше имела смысл, ее теряет. Игра с Холмсом, ради которой Джим и попадает туда, тоже теряет смысл. Все, что делается им, обесценивается в мозгу, это похоже на медленное отмирание клеток и его самого.

Единственное, что у него остается и что действительно имеет смысл — это Моран, поэтому Джим так цепляется за него в истерике потом. А тот держит его, держит его темноволосую безумную голову и поет ему Misty Mountains.

•

О степенях свободы.

Джим. Джим Мориарти. В зеленых лугах Ирландии, где дышится спокойнее, чем в Лондоне. Джим смотрит в небо и впервые принимает спокойствие, которое не переносит, о котором уже почти забыл. И в какой-то момент он не может понять, почему уехал отсюда, никак не может вспомнить, хотя когда-то причина была для него очевидна. Сейчас уже слишком поздно, чтобы возвращаться. В нем будто перестроилась вся молекулярная цепь, стала абсолютно адаптирована под тлеющий Лондон со смрадным запахом дизеля и нечистот Темзы. Он понимает, что если останется здесь, то просто погибнет, задохнется от рухнувшей на него свободы.

Или в сказках, которые разрастутся в своей природной среде до чудовищных размеров и поглотят его, говорит Colonel.

Тени и образы, ползущие по закатному небу.

В Джиме сокрыта невиданная более ни в ком сила созидания, которая в рамках тесного жалкого мирка превращается в силу разрушения, потому что создаваемое им рушит стены привычных границ. А еще ее так много, что она разрушает его самого. Поэтому Джиму нужна окантовка. Ему нужен Лондон. Лондон-окантовка. Что-то, что будет гореть, но никогда не сгорит.
Моран и Лондон — две вещи в его жизни, которые будут гореть, но никогда не сгорят.

Моран в Лондоне, Лондон в Джеймсе, Джеймс в Лондоне.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #психосоматическое, #хэдканон, #пепел

---

МорМор, АУ Страны чудес, падение в кроличью нору.
спэшл фо  Caelibem

Лицо зла в сердце тьмы. Идеально. ©

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное

---

байки дядюшки Морана

обычно, когда Джимы на эквиуме просят рассказать им сказку, это ничем хорошим не кончается.

о Вредном Принце и Сером Кардинале;

Некогда, а было это давно, жил в одной долине Вредный Принц. Прозвище ему дано не из-за разбалованного детства — а от течения жизни; на самом деле, он очень любил мир. Слушался в детстве родителей, прилежно читал книжки, чистил зубы утром и вечером, мечтал создавать сказки. Но мир не оправдал любви к себе — оказался недостаточно хорош, слишком призрачно интересен: всё тайное и притязательное быстро раскрывало свою тёмную и мерзкую сущность. Принц перестал различать лица — сплошные серые, унылые пятна.

Принц огорчился, потом отчаялся, потом разозлился. Как так? Почему тогда его занесло на эту планету? Он верил словам, что у каждого есть свое предназначение, никто не может быть лишним. Мир — тоже механизм, иррациональная точность, пересекающиеся параллели. Так что же он должен сделать на этой земле, чтобы оставить своё весомое слово? Он больше не мог что-то людям давать.

Но мог помогать, отнимая.

Вредный Принц перестал проводить грань между поддельной дрянью и подлинной: хотя он различал, препарировал, читал и видел людей, как сквозь стеклянную призму, что было его вшитым под кожу призванием — он считал грязью мира и настоящих, и фальшивых. Фальшь куда более непростительна, никто не смеет так ярко лгать и набивать себе цену.

Ум Принца горел, раскладывая сферы на бинарный код, видя все недостатки, прорехи, гнилые внутренности. Вместе с ним пылала ненависть за людскую однородность, полыхала и радость за свою несхожесть с ними. Но Вредному Принцу нужно было что-то большее, ему всегда нужно было больше, чем у него есть, он не мог останавливаться, не мог простить своей жизни, когда в ней ничего не происходило.

Однажды Принц встретил Серого Кардинала, который уравновесил его огонь, спас от самосожжения в собственных сказках и в последний момент подхватил над пропастью.

Принца короновали. И с тех пор он ни разу не проиграл.

о драконе Море и его принцессе, которая принц;

За тридевять земель от экватора, на богом забытых да человеком нетронутых просторах располагается крепость дракона Мора, окруженная огненно-кислотным рвом и трупной эссенцией. Дракон тот издавна слывет в узких кругах мудрым и величавым хранителем тайн рода людского. Ну, а в более широких кругах — его же чистильщиком. Он играет с другими драконами в покер, легко загребает их золото и принцесс, покуривает трубку войны и ревниво охраняет свои апартаменты. И, как водится, свою личную кукующую в башенке принцессу заодно, которая на самом деле принц в качестве бесплатного приложения.

Принц скучает, вредничает, заставляет похищенных принцесс устраивать между собой шахматные турниры, жрет съестные припасы, играет в игрушки, ноет по расписанию и практикует магию слов на тупых смертных. Иногда, вспоминая канон, он демонстративно запирается в своей каморке на вышке и активно делает то, что положено — томится. Томится он до тех пор, пока раздраженный дракон не приносит в зубах несколько идиотов-рыцарей на лошадках в яблоках. Тогда принц с визгом и восторгом стреляет в них из своей башни, попадая раза с десятого, любуется растворением останков в кислоте и поет им гимн соединенного королевства. От его пения прячутся дикие звери, а дети в округе прекращают реветь, убоявшись конкуренции.
Зато дракон зачастую баюкается под эти вопли, дивясь самому себе.

Никто уже и не помнит, как судьба свела этих двоих вместе. Но факт оставался фактом — принц не спешил выбираться из замка, а дракон не собирался его отдавать. Да и думать об этом все забыли.
Так и продолжают они себе весело, взаиморазрушительно и в полноте глубинного смысла жить. Недолго, но счастливо.
Конец.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сны мои в тигровых шкурах в маковом гуляют поле, #сублимативное

---

«There you are»

фэндом: ШХ ББС
персонажи: Моран, Мориарти
категория: фемслэш

зарисовка в 212 слов;

Дни тянутся в Лондоне вязкой мокрой цепью синонимов. Джейм отряхивает календарь на несколько листов вперёд — эта привычка увязалась за ней из детства, никаких сантиментов — и отрывисто чертит красным маркером на восьмёрке несколько слов. Ожидание кажется легче в иллюзии бесконечного одного дня.
Себастианн стреляет в подворотнях Кардиффа, обратная сторона которого давно сгнила до привычного. Стреляет в Нью-Порте глухим вечером, пока на отсырелом и прелом побережье собираются любители тривиальных ощущений. Стреляет в Понтипрайде в упор, соскользнув с привычной траектории убийства — на лице псевдомагната застывает вежливое глупое удивление.
Её выстрелы Джейм соединяет на свежей карте Великобритании аккуратным красным треугольником — никаких сантиментов, любовь к символизму тянется из прошлой жизни — и, беря из полки китайскую мифологию, дорисовывает на углах подобие подвешенных мечей.
Мориарти пишет их хроники мелкими деталями в пределах всего, что попадается под руку. Никаких сантиментов, певуче заверяет она в трубку, лишь естественная необходимость.
Моран вычисляет по пути из аэропорта скинутый сообщением ребус, наложив картинку на карту Лондона в google maps. Координаты сходятся на галерее Саатчи.
Снайпер любуется черноволосой чертовкой в прицел из чердака соседнего здания, решив оставить проклятия этой демонстративности на несколько часов.
Джейм задорно подмигивает, блестя красной улыбкой под бледными лучами, и через сотую секунды Моран спускает курок в низкорослого уродца за ее спиной.
Ритуал обратного отсчёта заканчивается последним на этой карте багровым штрихом.

косплей фем!Мориарти;

прелестная  вокруг одно добро

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #закрытый колледж грешниц, #сублимативное

---

«Cinderella»

фем!МорМор.
эксперимент чистой воды и ни на что не претендует.

девочки из сказок братьев Гримм;

Часы большого Бена звучно бьют полночь, а та отзывается живым гулом.
Мориарти не превращается в Золушку, не сбрасывает превращённое в лохмотья платье и не теряет туфельку, хотя в какие-то секунды снайперу кажется, что так всё и произойдёт. Черноволосая ведьма опутывает сетью и подчиняет себе общество, к которому не принадлежит. Сказочной глупой конформистке следовало бы у неё поучиться.
На лицо Себастианн мазками ложатся тени, и она с тихим стуком отодвигает стул, чтобы скрыться в них целиком. Бедро холодит приятная сталь глока. Моран ловит усмешку рта, красным пятном вспыхивающего на бледном лице. Думает о том, как хорошо в нём будет смотреться ствол оружия.
На большой экран дворцового зала накладываются кадры тесной тёмной комнаты. Люди и оркестр исчезают, но ничего не меняется — Моран видит лишь стройный силуэт в белом платье и блестящие тёмные глаза, не слыша музыки. Джейм устало и небрежно скидывает с себя дорогую тряпку, отшвыривает её носком под кровать. Приспускает белый чулок, наклоняется, чтобы расстегнуть ремешок туфли, и копна тяжёлых вороньих волос соскальзывает с острых угловатых плеч на пол.
— Нравится? — интересуется консультант. Вопросительно-утвердительное слово виснет в густой темноте, вибрирует между ними двумя, прощупывая ложбинку в двух крайностях своей интонации.
Отпускается на колени, разводя ноги Себастианн, поглаживает пистолет на бедре сквозь серое платье. Знает, что нравится.
Моран никогда не произносит этого вслух. Взгляд всегда красноречивее — протяжный, тяжёлый, зашивающий светлую сетчатку тенью — тянется, ласкает, вылизывает каждый сантиметр, от него становится влажно в паху. Снайпер закуривает, и ткань дыма опутывает голое тело Джейм.
Как хорошо будет смотреться ствол оружия у неё между ног.
Никто не видел эту сумасшедшую женщину, и никто не знал её настоящего имени, пока она сама не разрешала. «Удачники» часто получали право на счастливую пулю в висок — залог долгой и процветающей смерти. «Меня нигде не принимали», — смеётся она — резко, громко, наверное, заразно для кого-то другого. «Не примут и нас, — добавляет годом позже, — не примут в день премьеры».
И снова смеётся. В её смехе разбивается хрусталь.
Чёртова гениальная Золушка-убийца.
Моран зажимает сигарету между средним и указательным, и наклоняется, вплетая пальцы другой руки в густые длинные локоны. Плавно поводит ладонью по затылку и вдыхает запах волос, от которого всегда ведёт.
— Пусть попробуют, — говорит она.
И накрывает большим пальцем красный рот.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #закрытый колледж грешниц, #сублимативное

---

#всёникакнеотпускает

fem!МорМор

Эта версия куда лучше.

Как говорили древние китайцы, Евой Грин пейринг не испортишь. © земля ника

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #закрытый колледж грешниц, #хэдканон

---

впечaтлительный Дaнте ©

@темы: #чёрные демоны, белые демоны

---

«Causa Mortis»

не можешь сам написать фичок — пойди и впарь соавтору как идею для ролевой.
спонсор кинкa: bit.ly/111LIC1

авторы: giarossin,  Caelibem
фэндом: ШХ ББС
пейринг: Шрёдингера

надрыв, маты, злой Моран;

Там оттяну крайнюю плоть пистолета и упьюсь оргазмом спускового крючка — я всегда был верным последователем венского шамана.

© В. Набоков «Лолита»

Пустить пулю в лоб вместо завершающей точки в разговоре — проще простого. Мориарти знает, что снайпер не упустит из виду ни одной технической детали.

Пять кварталов перебежек на два потраченных заряда глока, и они оказываются зажаты между двумя развалинами. Снайпер успевает оттолкнуть едва ли не зевающего Джима в узкий кирпичный проем — за секунду на уровне ушей разочарованно просвистывают пули.

Непоколебимость Морана не железная, считает консультант, к чёрту клише. Выдержка — сплав драгоценных металлов. Каждый её сантиметр хочется прощупать, исполосовать лезвием, пройтись по изгибам языком, согнуть и расплавить. Джим скованно потягивается и с блаженством следит за лицом Морана. А тот начинает сомневаться, в чью маячащую перед ним физиономию целесообразнее будет выпустить свинец.

— Ты в себе, ебанат?

— В себе, — Джим заливисто ржёт в его плечо. — И тебя приглашаю.

— Мы опять попали в блокбастер, Моран. Подними башку, там куча камер.

Вместо ответа Себастьян оглушительно отстреливается из-за угла.

Моран верит Джиму на слово — Джим ведь эти камеры правда видит. Заматывает себе всё самое интересное на плёнку, стягивает, как сорока, а потом воспроизводит сквозь фильтр слов.

Вся эта беготня и перестрелка с мексиканскими вшивыми неудачниками и впрямь снята с образца дешёвого кино с отголосками экшн.

Джиму весело до пьяни, до нездорового возбуждения. Моран, положа руку на ближайший орган, не может не согласиться, что всё это в самом деле чертовски смешно.

Главное — не запороть перспективный дубль.

В целом, Джим вполне себе бессмертен, пока в его мире есть этот оплот спокойствия и относительно здравого смысла. Эту аксиому он готов испытывать на прочность каждый день и сейчас испытывает ее вновь.

Он успокаивается на пару десятых. На искажённом улыбкой, азартом и алчностью лице играет меланхолия, плескаясь в глубине расширившихся зрачков и чуть ли не давая через край. Себастьян не верит ни капли этой напускной, грубо напяленной на глаза скуке. Порой игра Джеймса крайне приторная, но это не мешает консультанту в полной мере упиваться ею.

От Морана пахнет пылью, порохом, кровью и потом. В метрах десяти от угла падает чья-то бездыханная туша, и маска трескается, осыпаясь под подошвы изодранных и некогда безупречно вычищенных ботинок Vuitton, Джим подается вперед, прихватывая зубами чужой кадык, языком слизывает выступившую соль на коже, вдыхает полной грудью. Он играет в голод, давится им сквозь собственный смех, его руки лениво опущены вдоль тела. Его заводит сама возможность поиграть. Когда Моран хватает его за поясницу, резко делая в сторону два шага и уклоняясь от мазнувших по стене выстрелов, на его шее остается налитый карминовый след.

Мориарти перехватывает отблеск резких серых глаз, вторит ему чернильным переливом, кривя губы в улыбке.

Порой достаточно самому поверить в собственную игру. Дисперсия ощущений льётся рядом параллельных потоков, один сменяет другой, переходя на красное от зелёного; Джим не различает собственных мотивов, и потому зубы уже абсолютно неприкрыто впиваются в изгиб чужого плеча, и консультант стонет — показательно и пошло, силясь заглушить шквал бушующей над головой перестрелки.

— Расслабься, — поёт Джим офицеру на ухо, прощупывая напряжённые мышцы спины под своими ладонями. Он льнет к нему всем телом, обдавая жаром и с трудом проталкивая воздух в собственные легкие, едва справляясь с удушливым терпким весельем. От веселья тоже можно устать, веселье не всегда легко вынести.

— И Сталлоне некогда начинал карьеру с порно, чем не шанс?

— Он оговаривал гонорары заранее, — скалится Моран, перезаряжая глок и уже едва сдерживаясь, чтобы не впечатать темноволосую башку в стену, прихватывая волосы в кулак и сдирая чувствительную кожу на затылке. Движения и без того ограничены, позиция чертовски неудобна, проклинать кого-либо за стечение обстоятельств поздновато. Киллер снова стреляет, отклонившись, чувствует отдачу в упирающийся в стену локоть.

Плёнка шипит и замедляется.

Шаги за углом стены становятся отчётливо слышны. Вероятно, последние недобитки вызвали подмогу, и фильм грозил закончиться преждевременно. Мексиканцы ничего не смыслят в кинематографе.

В «заткнись» — крайняя степень терпения Морана. Это слово у них никогда не звучит повсеместно и всегда отличается особой интонацией. В ответном «заткни» — целый жертвенный ритуал, оно спускает с поводка, кажется, всё, что рвалось.

Если и принимать правила игры, то лишь самостоятельно настроив уровень сложности.

Себастьян резко запрокидывает его голову, сдавливает челюсть и проталкивает стальной корпус в неугомонный рот. Злость не умаляет расчётливой аккуратности. Палец покоится в угрожающей близости от спускового крючка, пока Моран не завершает дубль двумя выстрелами с другого пистолета.

«Стоп, снято».

За пару секунд Джим подсчитывает, сколько обойм вместится в каждого из них, зажатых в укромном уголке, и на какой по счету они сдохнут. Крепкое сплетение мышц под мокрой обжигающей кожей, которую консультант беспардонно оглаживает ладонями, пробравшись ими под одежду, кажется непробиваемым, точно выплавленное из титана. Джеймс уверен в незыблемости полковника настолько, что не подставить того под пули чудится почти нереальным.

У Джима от слюны вяжет рот и сводит язык, и тёплое играет в паху, его душит, ведёт; меньше, чем за три минуты, он оказывается совершенно пьян, даже не сделав глотка из сувенирной фляжки, припрятанной во внутреннем кармане его пальто.

Если бы хоть одна из стальных ос пробила защиту, Джим бы ощутил разочарование.

Разочарование — единственное, что Моран не должен ему давать; на подобную роскошь у Себастьяна нет прав, это знают оба. И потому, когда языка касается пахнущее металлом и машинной смазкой дуло, Джеймс едва ли не верещит от восторга, кажется, абсолютно не чувствуя, как болезненно тянет желваки. Он замирает, затыкается, его дыхание становится глубоким и размеренным; Моран делает рывок в сторону, фаланга опасно оглаживает курок впихнутого в глотку Мориарти оружия — и тлеющие угли вспыхивают полноценным огнём.

Джим замирает, ловя чужой взгляд. Им выпадает пять секунд, которые оба предпочитают провести «глаза в глаза». Он прикрывает веки, прощупывает отверстие в глушителе, шумно сглатывает — кадык подскакивает на бледной шее — а после подаётся стволу навстречу, максимально расслабляя горло.

Зубы скользят по металлу, и губы плотно обхватывают его, чья-то пуля опять переходит звуковой барьер, и в этот раз Моран реагирует с опозданием на четверть секунды. Джим усмехается, своей усмешкой напоминая ему о правилах, о разочаровании, об обоюдных ролях — и медленно выпускает ствол из своего рта, упираясь затылком в кирпичную кладь.

Сраные позёры, думает снайпер, когда за стеной грохается, как набитое землёй чучело, очередной любитель кокса, разом поволочив за собой весь свой гордый стаж.

Пистолет хочется впихнуть в глотку глубже, ещё лучше — заменить металл членом до судорожных хрипов их обоих, а Мориарти — выебать вскользь рельефного кирпича до кровавых ссадин и гематом на белой спине. Но Моран лишь смотрит сверху вниз, опуская руки, прячет второй пистолет и вдавливает бедра консультанта в жжёную глину.

Самое время вспомнить о выигранном выстрелами времени. Самое время покинуть площадку, пока разлитая вокруг кровь не доползла до носков осыпанной кирпичной крошкой обуви. Самое время уйти по своей траектории, заблокировать двери, резко затормозив где-то у обочины, и расслабленно стирать потом отпечатки ладоней с запотевших стёкол, едва не трескавшихся от криков и стонов.

Самое время. Самое очевидное и предсказуемое.

Ты бесишь меня.
Ты вытрахиваешь все нервы до внутренностей.
Ты ёбаный психопат, мировая язва, прогнившая насквозь моральная блядь.

Как обычно, всё самое интимное и сокровенное остаётся за пределами озвученного.

Моран резко запрокидывает голову Джима, упирая отверстие влажного дула в шею под подбородком. Вожделение вплетается между азартом и злостью, которая, в свою очередь, завязывает на втором тугой узел. Киллер накрывает ладонью пах Джима, крепко сдавливая, впивается укусом в его губы и проникает языком в рот, перекрывая дыхание к чертям. Это грубо, почти больно; язык имитирует во рту фрикции, консультанту от этого хочется зажмуриться и расплавиться, когда зашкаливающее возбуждение током плещет через край.

Джим поддаётся, раскрывается навстречу, как зубастый плотоядный цветок. Обычно громкий, играющий в вульгарность на публику, он как-то странно затихает, упиваясь паузой, растянутой между ними горькой жевательной резинкой. Он не слышит секунд, он задыхается, он так и не успел вздохнуть до, и, в тот момент, когда начинает кружиться голова, сознание почти гаснет — чёрт бы знал, виной тому отсутствие кислорода либо же схваченная под диафрагмой лихорадка, которую закупорили внутри, не дав полноправного выхода — рука Джима осторожно, неуверенно ложится Морану на плечо.

Преступник ещё не дошёл до той грани, за которой в нём открывается осознание права просить. Но искусанные в кровь губы саднит. Ствол пистолета изодрал внутри нёбо и десны, и Джиму становится почти невыносимо, желание разрастается в нем раковой опухолью, перерастая из игры в неврастению. Его подбрасывает, как от удара током — всякое движение пресекается вдавленной в него тяжестью чужого тела.

Джим скулит на ультразвуке. Ещё немного — и заготовленная просьба вырывается наружу в виде судорожно сжимающих чужую куртку пальцев. В этом жесте больше отчаяния, чем в агонии, застывшей в глубине рыбьих глаз подстреленных и распластавшихся вокруг них ублюдков.

Джим дёргается, пытаясь получить больше, но большее уже дано, и он сгорает, плавится, бьётся в предоргазменных судорогах, никак не достигая пика.

Оргазм накрывает его, слишком вымученный, болезненный, липкий и душный. Стоит только Себастьяну отойти на шаг, как колени подкашиваются — Моран хватает Джеймса под локоть, он всегда успевает поймать.

*

Они идут по развалинам вдоль обветшалых домов и побитого кирпича, дышат угарным газом, ароматом железа и крови — и никак не могут надышаться.

— Causa mortis, — Джим прижимается к Морану сбоку, доставая у того из кармана измятую пачку сигарет. — Особый вид афродизиака и опиата в одном флаконе. Никто не желает признаваться, но если к ней нет отсылки в фильме, тот почти лишается возможности получить «Пальмовую ветвь».

Он смеется, закуривая, подцепляет пальцами папиросу и выдыхает в небо дым, запрокинув голову, и вспугнутая им Смерть ворошится у Морана на плече, тревожа когтями раздернутое ранение сквозового.

@музыка: Porcelain Raft – Talk To Me

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное, #пепел