пейринг: Моран/Мориарти
варнинг: насилие; смерть персонажа; фрагментарное, нелинейное повествование; хэдканон.
примечания: написано на кошмарную, ужасную, пиздецовую заявку KCS New Year Fanfiction Fest.
драма, ангст, образы, галлюцинации, Бодлер;
— Закрой глаза, Себастиан.
Сложно представить, до какой степени нужно быть сумасшедшим, чтобы повиноваться этому пристальному взгляду и явно настроенному на высокопарную демагогию тону. Себастьян пьёт коньяк, Джеймс — приторный вишнёвый ликёр, и его глаза походят в кубовой тьме на переспелые вишни.
— Представь гниение того, что ещё живо. Когда не придётся опускать веки для того, чтобы это увидеть, тогда мы отметим этот день кровью в календаре, разорвём его на части, и больше не будем отсчитывать недели.
Морану слишком хорошо, чтобы думать сейчас о декадентских картинках Бодлера.
— … миру больше не понадобится обратный отсчёт.
— Ты пьян, аккуратней.
— Закрой, — холодная рука властно ложится на глаза, а другая сжимает предплечье.
— Начнём с того, что ты, задрот справедливости, будешь считать даже в аду. Чтобы никто не упустил своей очереди нахлебаться напалма.
— Секретарь дьявола — это слишком мелко. Считаешь, мне светит в аду такая скука?
Себастьян, убедительно сдавшись, прикрывает глаза за белой ладонью и с деланным усердием ищет какой-то смысл в алкогольном пафосе. Гниение живого, резкий запах, прозрачно-белёсые черви, провалы в черепе, некрофи… Стоп.
— Испорченный бифштекс действительно не воодушевляет, — почти с сожалением выдаёт Моран наконец, и, хрипло посмеиваясь, сдаётся соблазну напороться на праведный гнев в потемневшем взгляде.
— Под нами двести пятьдесят футов, Моран, и мёртвая Темза, — едко сообщает Мориарти, нехотя подаваясь к обвивающим его крепким рукам, но тут же приставляет острие складного ножа к кадыку снайпера.
— Высоко… Это ты к тому, что и говорить лишь о высоком можно? Ваше Высочество.
— Я к тому, что сейчас вырежу тебе весь сарказм из глотки и сброшу на корм несуществующим рыбам.
— Опять ты о еде.
— Идиот, — бурчит консультант сквозь придушенный смех, прижимаясь губами к аккуратному надрезу на расслабленном горле, и довольно выгибается под прикосновениями.
Ночной ветер сентября почти ласков с ними.
Впереди великая игра, на кону — драгоценные жизни. Себастьян в который раз наблюдает, как в мозгу Джеймса начинают двигаться филигранные механизмы, слышит, как жужжат в одной тональности раскалённые шестерёнки. Одержимый идеей Мориарти становится прозрачно читабелен, и Моран с каким-то нездоровым упоением смотрит на разворачивающееся под его кожей существо, вылепленное из засасывающей черни. Голем обретает материю. Себастьян впитывает очередной непрерывный эмоциональный шум, машинально вычленяя важное и успокаиваясь на общих частотах, внутренне тихо посмеивается с ребяческого азарта и молча восхищается неперегорающим гением, иногда внося корректировки в расшатанную детским запалом схему.
В этот раз преступник молчит долго, облизывает пересыхающие губы, и Моран физически, затылком чувствует впивающиеся в него острия зрачков. Мысль становится осязаемой, полковник выдыхает табачный дым сквозь ноздри, откладывая раздробленную винтовку и скипидар.
— Говори уже, а то взорвёшься сейчас.
— Примерь-ка фамилию по размеру. Себастиан Холден, Себастиан Уоррен, Войнаровский, Дитрих, хотя немцев нам тут только не хватало, — Джим перекатывает слова на языке, обсасывая и раскалывая зубами на части. — Всё не то, совсем не то, ты должен звучать одним запоминающимся выстрелом, как изменивший государству чиновник.
— Брайт.
— Изменивший государству, а не жене, Моран.
Имя — это брэнд. То, что запоминается в первую очередь, везде значится на вершине списка, раскрывает двери в определённых кругах и сферах. «Ты — не я, — говорит Джим, акцентируя неписаную истину на первом слове, как только полковник поднимает на него испытующий взгляд, — ты не влезешь в чью-то выпотрошенную шкуру, она всё время будет предательски трещать по швам. Я шью тебе нечто совершенно особенное, в чем ты не сможешь себя выдать».
Себастьян лениво думает, что ему проще не выдавать себя, просто не выходя из тени в своём обжитом обличье, но пока что совсем не хочется прерывать льющийся поток вдохновенной речи. В голове Джима — щедрая ярмарка, каждая мысль зазывает себя использовать за бесценок. Только ребёнка упрямо тянет к цирковому балагану с уродцами.
Снайпер слушает, слушает, упёршись лопатками в потёртый бок кресла, курит, и где-то внутри, за запечатанной в сотню слоёв улыбкой, ощущает странную, извращённую гордость, словно отец за своё исключительное чадо.
«Что в тебе такого, — думает Моран, уходя, в который раз подставляя Мориарти спину, — что в тебе такого, отчего люди готовы стирать колени до кости, угождая тебе?»
Он повторяет это «такого», вкладывая в него все переплетённые пороки, но это не то отражение и не та действительность. Таблица инвертированных человеческих достоинств крест-накрест укладывается в значение. Обратная сторона добродетели страшна тем, что слишком хорошо знает стратегии обоих фронтов.
Моран видит обе стороны чётко и без призм, словно ровную статичность белого потолка.
Джим ничего не говорит, не просит, не приказывает.
Он молча снимает с себя одежду, деталь за деталью, наступает на неё, втаптывая в пыль этой старой квартиры на одну ночь; расстёгивает ремень Себастьяна, не сводя затопленного илом взгляда со льдистой радужки, цепляется за футболку и тихо сбито дышит, когда крепкие ладони перехватывают его запястья, а чужой вес становится прочно ощутим. Моран не может мыслить рационально и не может так просто сдаться омывающей щиколотки волне ощущений, но та, в конце концов, без спросу прицельно сбивает с ног.
Он понимает сейчас только то, что это всё бесконечно правильно — и молчание Джима, и горьковатый привкус влажного рта, и смертельно холодная кожа обвивающих его рук и ног. Тишина зарастает прерывистыми стонами, душным, солёным сплетением боли и возбуждения, Моран не скупится на отметины, а Джим — на крики, ему нравится быть громким, изживать всё до последней капли, заполнять собой пространство, нравится быть заполненным. Оргазм захлёстывает Себастьяна ударной волной.
В такие моменты напрочь забываешь о том, что умеешь плавать.
Моран не отвечает на сообщения на третий день после отъезда. Это нормально, говорит себе Джим, мысленно осыпая стрелка пожеланиями изощрённо сдохнуть семь раз подряд, всё в порядке вещей. На четвёртый день механический женский голос вежливо сообщает с того конца провода, что «аппарат абонента временно выключен, или…». Что может быть естественней, чем разрядившаяся батарея, пожимает плечами Джим, с размаха швыряя мобильником о паркет, что может быть нормальней, чем отсутствие, мать его, сети в таких ненадёжных, разрушающихся и отстраивающихся заново из пепла городах.
Что может быть страшней нормальности, завязанной на неведении?
Мысль о том, что может быть хуже, бьётся в черепной коробке набатом, разбивается в кровь, сворачивается, застывает и кроется тонкой трещиной сомнения. Ядовитую тяжеловесную паранойю, направленную в единое русло, сейчас некому вытряхнуть и разложить на простые уравнения.
На пятый день Мориарти отправляет все свои группирования и доверенных лиц на поиски. Тихо, без лишнего шума, под пристальным наблюдением многоокого Шивы — воплощённого Британского правительства с тысячей камер на каждом фонаре. Шиве, конечно же, скучно, ведь за последний месяц Джеймс ни разу не предложил ему даже партии в маджонг.
Ничего, ещё наверстают. Новыми костями, новыми формами. Традиционный коврик из водорослей, Майкрофт, тростниковая циновка или карта Европы?
Всё это будет потом, потом, потом…
Закрой глаза и представь гниение того, что живо.
— Я продлил твою линию жизни.
Джим самодовольно усмехается, глядя на результат своих стараний, откладывает лезвие и слизывает с ладони Морана багровые капли, проросшие из тонкого пореза.
Выстрел. Неожиданный выстрел правдой вслух, которая вскрывает ткани и застревает в миллиметре у цели. Правда скручивается в груди Себастьяна, заворачиваясь в спутанный клубок нервов. Он сгибает пальцы, гладит консультанта по скуле, размазывая кровь, соскальзывает ниже и притягивает за шею к себе.
— Кому расскажешь — не поверят.
Себастьян поднимает простреленную дрожащую ладонь к уровню глаз, замутнено и безразлично наблюдает за тем, как из аккуратной дырки неспешно струится кровь, заполняя сухие полосы, огибая вены и скапливаясь у локтя. Проторённые борозды ран на спине воспалились, жаркая перманентная боль уже который час звучит на одном и том же уровне, изредка мнимо утихая.
«Больница скорбная, исполненная стоном, — шепчет Моран строки, выхваченные в каком-то столетии своей прошлой жизни, — распятье на стене…», но голос сбивается на кашель, а кашель — на исступлённый болезненный смех.
«Страдальческой тюрьмой» эту вонючую каморку с мокрыми стенами не назовёшь, а вот перспектива сыграть роль распятья светит сейчас довольно ярко. Понимание этого едва ли не раздирает полковнику бронхи от сдерживаемого надрывного хохота. Таких нелепых трюков не выкидывали даже узкоглазые монархисты, повязавшие его группу на границе Афганистана.
Ярмарка пылает огнём. Представление бродячего театра сорвано, отдавайте злотые и убирайте свои жизни со сцены.
Моран практически не чувствует своего тела. «С гнилых помостов — прямиком в клишированный низкобюджетный голливудский триллер, — думает он, с первого дня хладнокровно отмалчиваясь в ответ на все расспросы и пытки и не давая доступа к ясности своего разума. — Уберите от экранов беременных женщин и детей».
Кровь заливает глаза, когда двое громил, наконец, освобождают стрелка из ржавых массивных колец на запястьях и прислоняют к стене; слабый щелчок со стороны возвещает о нацеленном на него объективе старой камеры. Смотреть больно, мигать — тем более. Жгучая ненависть, смешанная с надрывным презрением, выхолащивает внутренности, заглушая громкую боль плотной стеной.
— Ну-ка, улыбнись, служивый, — ускользающее сознание ещё успевает захватить звук ломкого противного голоса, принадлежащего боссу этой шайки, — твой хозяин будет рад небольшому презенту.
*
«Уберите от экрана Джима Мориарти, вручите ему билет в один конец на другой континент, рейс «интуиция», первый класс для богов на пенсии. Там его примут за своего. Вряд ли ты ещё захочешь играться своим конструктором, бедный мальчик, ведь столько мелочей сломано.
Дорогой Джим, помоги мне с моей небольшой проблемой…
Дорогой Джим, ты ведь знаешь, что такое «вовремя». Оставь это. Найди новую игрушку, пока не сломал себе шею, споткнувшись о какую-нибудь крохотную деталь.
Дорогой Джим, я знаю, ты можешь мне помочь. Ад мы оставим для живых. Ходов для проигрышей больше не осталось».
*
У Морана давным-давно отмерло то место, которым сдаются; хроническое выживание и пара патологий в виде войны и смерти отняли вкус уникальности последнего вздоха. Он не чувствует конца и приглушено верит в то, что осознание не постучится в его разбитую голову до самой последней секунды.
«Какое удовольствие в том, чтобы отнимать жизнь у того, кто её не любит?»
Джима всё ещё потряхивает на влажных простынях, он вцепляется в полковника в полузабытьи, что-то бессвязно шепчет и улыбается, хотя улыбкой это не назовёшь. Жмётся, будто от страха или предчувствия, и Морана всё никак не накрывает блаженной посторгазменной расслабленностью. Нега плещется у изголовья, отступая, привычное напряжение грозит вот-вот занять свои угнездившиеся лунки в теле. Снайпер беззвучно матерится сквозь зубы и бережно сжимает Джима в кольце рук как можно крепче, укрывая собой и утихомиривая его мелкую, неподдельную дрожь.
— … И как бы я был огорчён, если бы кто-нибудь нашёл слабое место ублюдка Мориарти раньше меня, — скрежещет над его ухом насмешливый тон. — Может, всё-таки одумаешься, полковник? Выскажешь что-то поинтереснее критики моих «неизящных методов»? Кому, как не тебе знать, что в этом деле эффективнее.
— Да, — скалится Моран, с хриплым присвистом выталкивая из себя воздух и слова. — Да, я скажу…
Носитель голоса, черт лица которого Себастьян не может сейчас внятно разглядеть, захлопывает рот и склоняется ниже, напряжённо вслушивается в тишину, приняв на веру обещание полутрупа высыпать такие желанные крохи информации.
— Ты… Тебе давно следовало об этом знать, — голос Себастьяна неожиданно обретает привычную чёткость. Впереди брезжит осознание, но не слепит, не раздражает.
«Глупое чувство, Джим. Будто ты добрёл, наконец, до выхода из лабиринта, в котором метался всю осознанную жизнь, но до этого момента тебе уже давно и крепко стало всё равно. И банально лень переступать черту».
Морану становится смешно.
— Ты такой жирный, Барри, что меня сейчас вырвет.
*
Лежать в луже собственной крови тепло, липко, вязко. Хорошо.
К солёному привкусу крови и пота примешивается из вспыхивающей памяти замороженная вишня и пряный имбирь. Цепкие пальцы затягивают в коматозный сон, усталый голос с того конца рассудка уже встречает изысканным проклятием, и Себастьян впервые за бесконечность засыпает спокойно.
Звук шагов отзывается в пустом зале гулким расползающимся эхом.
Высокая фигура в длинном тёмном пальто неторопливо проходится подле стен, увешанных шедеврами изобразительного искусства начала семнадцатого столетия. Острый взгляд скользит по прямоугольным полотнам в драгоценной оправе механически оценивающе и беспристрастно, изредка задерживаясь на каком-либо выразительном изображении человеческой эмоции.
Фигура останавливается на полшага позади у левого плеча невысокого темноволосого человека. Перед ними разверзает пасть сумрачное пространство, комната с отсырелыми стенами и умирающими людьми, заточенная в рамки золота и масла.
Из-под чёрного плаща изящного кроя брюнета виден белоснежный воротник, безупречно ровной линией обвивающийся вокруг горла. Ровно три сантиметра ткани манжет из-под пиджака. Мориарти скользит пальцами в белых перчатках по своей тонкой трости, обхватывает чуть выше рукоятки и проводит ею с тихим шорохом, как указкой, по поверхности картины.
— Больница скорбная, исполненная стоном, распятье на стене страдальческой тюрьмы*, — слоновая кость вырисовывает плавный Х-образный крест, две пересекающихся линии от верхних углов к нижним. Голос бархатно, нараспев стелет вслед движениям.
— Мы родились не в том веке, Себастиан. Если бы застали мир во время процветающей смертной казни, представь, каким чистым он был бы сейчас.
— Он никогда не был бы чистым, пусть даже твоими молитвами.
____________________________
* Ш. Бодлер «Маяки», строки о Рембрандте.
Сны консультанта обретают постоянную форму, пока реальность плавно утекает сквозь пальцы. Форма обзаводится человеческими очертаниями, низким голосом и окровавленными подошвами ботинок.
«Это не полковник», — бездумно говорит Джим своему отражению, когда то демонстрирует яркие подтеки бессонницы на лице. Полковник не умеет влиять на психику пагубно, он держит крепкой константой то, что уже нажито. Не позволяет развинчиваться, не может разрушать.
Залёгшие в мешках под глазами тени насмешливо молчат в ответ.
Ночью ему доставляют тонкий прозрачный пакет с потёртым диском.
Наутро весь Лондон крест-накрест полыхает огнём.
Комната на стене захлопывает створки капкана. Лунный свет, сочащийся сквозь стекла за их спинами, ярче приглушенного освещения этого зала.
— Но ведь ещё не всё потеряно, не так ли? — после короткого молчания интонация Джеймса соскальзывает на наивные нотки надежды, когда он с улыбкой обращает взгляд на Морана. Так дети спрашивают перед сном о своих любимых героях в недослушанной истории, чтобы успокоиться — «но с ними ведь всё будет хорошо?». Он ожидает ответа, слегка покачиваясь от носков до пяток, упирается лопатками в грудь стрелка и мерно выдыхает, когда широкие ладони скользят по его плечам, сминая их и утихомиривая трепыхающиеся нервы, опускаются по предплечьям к локтям, сжимают крепко, почти до боли. Именно так, как Джиму нужно.
— Будь всё потеряно, нас бы здесь не было.
— Ты загниваешь, — слышит Джим сквозь боль, расцарапывающую холодными когтями виски. Его подбрасывает на кровати разрядом.
— Где ты? — шевелит он губами, беззвучно повторяет вопрос, бесцельно вглядываясь во мрак.
— Календарь пора выбросить. Я сам сожгу.
Студёная ладонь крепко сжимает левое предплечье, и Джима снова трясёт внутри, за обмякшей оболочкой. Он подаётся назад, но там нет опоры, там ничего нет, и его колотит, как в приступе. Джим готов поверить своему телу, отнимая у разума право голоса. Он почти верит, когда другая ладонь накрывает его влажные глаза; желание зарыдать пробуждает рвотные позывы.
— Что ты видишь сейчас? — слышит он снова, хватает ртом воздух, пытаясь сказать — говори ещё, говори, говори, напомни мне, как это делается с живыми, ты ведь живой. Пальцы с предплечья укладываются в ложбины между рёбрами, гладят, легко сдавливают, и Джиму кажется, что он задохнётся, если эта рука сейчас не вскроет — раскроет — раскроит его грудную клетку, освобождая дыхание из заточения.
Закрой глаза и беги от разложения.
У ткача дрожат фаланги, титановая иголка не попадает в намеченную траекторию стежка. Веки будут пришиты криво, ведь нити каждый раз при попытке моргнуть вспарывают сморщенную синюю кожу и постилают кровью к уголкам губ. Ткач старается, но натянутая сноровка трещит и рассыпается журчащим звоном бусин. Всё разлагается, Джим, распадается на твоих глазах, которые даже не можешь заштопать без прорех.
Что ты видишь сейчас?
Перед незашитыми глазами вспыхивает картинка с помехами, плёнка залита вином по краям. Джим вновь видит эту улыбку разорванного рта Морана в плохом качестве и неестественном изломе, прижимает ко рту пропахшее лекарствами одеяло, вцепляясь в него зубами, ему кажется, что крик сейчас вывалится изо рта гнилыми кровавыми сгустками. Крик сдавливает трахею, неумолимыми толчками подбираясь к полости. Как он мог не учуять, как они могли допустить, как их синхронный компас допустил такую погрешность, как он мог не... Как он мог так долго терпеть боль?
Собственный голос, наконец, прорывается сквозь зубы, и хрипло рыдающего Джима выворачивает за край постели желчью.
Мориарти шепчет непрерывное «ненавижу» почти в беспамятстве, так и оставшись лежать на животе поперёк матраса, в конце концов затихает и проваливается сквозь него, едва ощутив тёплую ладонь на влажном затылке.
«Дорогой Джим, я знаю, тебе это под силу».
Продлённая линия жизни покоится на шее, отпугивая смерть до самого рассвета.
*
— ... Спасибо, Шерлок Холмс. Благословляю тебя.
*
— Для них уже всё потеряно.
— Поэтому мы — здесь.
*
You never go
You're always here
Under my skin
I cannot run away