14.06.2013 в 14:05
Пишет Caelibem:Я вернулся сюда из мест, где выгорала жизнь. Туманы Лондона ― синие, черные, фиолетовые ― охлаждали нервы и приглаживали подпаленную баррикадным огнем шерсть. Воздух здесь казался вязким, насыщенным сотней ароматов, в нем отчетливо дышалось парфюмом, церковным ладаном и приторно-сладким грехом; за все те годы, что я не был здесь, Лондон не изменился ни на йоту, не стал ни спокойнее, ни глуше, он все также был стар и простирал к небу световые марева, когда к нему откуда-то сверху мягко опускалась ночь.
читать дальше
Лондон был далеко от войны, от знойных пустынь Афганистана. Песок до сих пор скребся у меня в легких, я выхаркивал его с дозой столичного пряного табака, к роскоши которого все никак не мог себя приучить. Там, на фронте, мне сулили счастливое возвращение. Они говорили, что в Лондоне для каждого найдется свое место ― но я его не находил. Я прекрасно помню его таким, каким он был еще до призыва ― со множеством бродяг и просящих милостыню на Паддингтоне, больным туберкулезом и наставлениями отца. Воспоминания истлели, а Лондон все стоял, и какая-то старуха, не осмелившись дернуть меня за рукав, протянула ко мне в дряхлых лапах открытую для милостыни шляпу. Будь у меня выбор, я бы остался на фронте, но выбора мне не представили.
Прошло несколько лет. Я вспоминал Индию. Я многое писал об Индии, о Персии, об Афганистане, говоря то, что ни пустило бы в свет ни одно издательство; признаться, мне было плевать. Для того, кому осталось одно только прошлое, правительство предъявило ко мне слишком много условий. Оно ничего не смогло дать мне взамен. Из открытых дверей джазовых кафе с ночи до утра лилась музыка, и я крепко захлопывал ставни: начинала болеть голова. К началу зимы я не мог заснуть без обезболивающего, мигрени сдавливали виски в перезревшей ноябрьской лихорадке. Ветер нес с Темзы гудки речных судов, саксофон замолкал, на место него вставали скрипка и виолончель, в окнах снова загорались квадратные пятна. С приходом темноты Лондон ускорял свой пульс.
На улицах осталось множество старых клубов с вековыми списками, глубокими креслами, стрекочущими пастями каминов и игорными столами. В один из них я уходил, когда уставал от стен, предпочитая сменять их другими. Там я впервые встретил его; помню, на сцену вышла заправская певичка ― прима элитной эстрады. Она начала петь, и зал погрузился в тишину, а я смотрел за нее, в другой конец зала, я никак не мог понять, что за темнота клубится у стены, но мне казалось, будто я чувствую на себе ее взгляд.
Пение смолкло. Темнота скользнула ко мне и села за стол, достала сигарету из пачки. Я щелкнул зажигалкой, давая прикурить, и тогда, в свете огонька, наконец смог рассмотреть лицо этой загадочной тени.
Ею оказался кот, черный, как смоль, с огромными омутами вместо глаз. Зрачок ненамного сузился от блика, но его глаза словно поглощали свет.
Я защелкнул газ, огонек пропал. Казалось, огонек задушил его взгляд.
― Что Вы делаете здесь? ― поинтересовалась тень.
― Я состою в клубе, если Вы об этом.
― Нет, ― тень улыбнулась, и во мраке сверкнула широкая белая улыбка. ― Вы ведь прекрасно поняли меня, полковник. Что Вы делаете здесь, в Лондоне?
Я молчал.
― Я прекрасно вижу, когда вещи не на своих местах, и уж, тем более, ― когда не на своих местах люди. ― Тлеющий кончик щелчком пальца отправился в пепельницу. ― Они могут быть разными, сколь угодно сильными, сколь угодно жесткими, но видели бы Вы себя со стороны: насколько потерянным Вы кажетесь здесь. Так что, Вы не поделитесь своей маленькой тайной? Не за музыкой же Вы явились сюда?
― Кто Вы такой?
― Не за музыкой… ― смешком повторил незнакомец. ― Я ― Тень, полковник. Обратная сторона Британской Короны. Все вещи ― и даже Корона ― имеют свою тень. Ее не отбрасывают только святые, ну, а Ее Величество отнюдь не святы.
― Это мне известно.
― Я пришел предостеречь Вас. ― Его голос вдруг стал серьезен, и он вновь поднял на меня взгляд; от него вставала дыбом шерсть на загривке, хотелось ощетиниться и зашипеть. ― Вы дали Короне слишком много света. В Ваших книгах ― слишком много правды. Чем ярче свет, тем гуще тень, и Короне это известно. Все яркие огни в Лондоне гаснут. Короне нужен сумрак. Ей нужно пение, чтобы за ним не было слышно плача. Не светите слишком ярко, полковник, а то потушат и Вас.
Его слова не звучали, как угроза, и в них играло столько жажды борьбы и противостояния, что я не видел повода не верить ему. Я догадывался о последствиях и знал то, что может произойти. Я лишь не знал, сколько времени мне еще оставалось; теперь, по его словам, я мог судить, что времени не осталось совсем.
Но я не собирался бросать свои книги. Почему-то я был уверен, что Тень понимал это не хуже меня.
Я спросил его, почему я должен верить Вам?
И Тень ответил, что он мне обязан.
После той короткой беседы я стал замечать множество глаз, смотрящих мне в спину. Они высматривали меня в толпе и поджидали по углам, от них разило щенячьей вонью.
Я снова запахивал ставни, чтобы не слышать пение с улиц, и гасил в окнах свет, а затем садился за печатную машинку, и клавиши сами собой играли у меня под пальцами, чем больше я писал, тем больше во мне рождалось злости. Я хотел отомстить. Я хотел дать Короне столько правды, чтобы ей выжгло глаза.
Это был медленный уход на дно. Я чувствовал, как тону, и в этой глубине ― кругом, нигде ― не было дна. Я слепо глядел вверх ― на гладь, скрывающуюся под толщей, смотрел на потолок, лежа в своей спальне и пуская из легких сигаретный дым. Там, на поверхности, я все еще видел Ее ― ту, которую отняли у меня. Я видел вспышки огней, и вой сирен был для меня слаще, чем голоса всех счастливых лондонских певцов.
Там, в Афганистане, Война умирала у меня на руках. Ее заглушили скандалом, лишили смысла, то, чем я жил все эти годы, обратилось в пустую безликую маску. Если Короне нужно было проиграть ― мы проигрывали. Если Короне нужен был выигрыш ― мы шли и стреляли холостыми. Когда я уезжал из Афганистана, там уже ничего не осталось от Войны. Были лишь прогнившие интриги и разлагающиеся тела тех, кто воевал, думая, что воздает долг ― на деле, служил расходным материалом.
Я писал обо всем, о чем мне довелось узнать, рылся в самых дальних отголосках своей памяти.
А затем голоса с улиц начали затихать.
Помню, ослепленный яростью, я не сразу понял это. Я очнулся лишь тогда, когда тишина зазвенела громче, чем мои мысли. Я вышел на улицу; клубы, рестораны и кабаре стояли пустыми, Темза дышала студеными колкими вихрями.
В тот вечер я в странном одичалом оцепенении бродил по городу. Я видел, как прятались певцы и как тени набрасывались на них, поглощая в ничто. Во мне не было страха, многие из чувств я потерял еще десять лет назад: они были выжжены на мне незримым клеймом, превращавшим жизнь в привычку. Понимание происходящего неслышно скреблось о стенки сознания, но тогда я все еще не понимал.
Вернувшись домой, я нашел конверт у себя на пороге, подтиснутый под щелку двери.
«Вы ведь не за музыкой явились сюда, полковник?», гласила записка, и сомнения исчезли совсем. Тень прислал мне страницы из книги. Схему музыкального инструмента, ужасного в своем средневековье, фортепиано, заменой механической части в котором служили живые коты.
При каждом нажатии клавиши иглы вонзались им в хвост, заставляя кричать.
Теперь каждое слово, сказанное мне Тенью тогда, начинало обретать смысл. На обороте записки, в углу, он написал: «С крыш домов на набережной открывается чудесный вид на Биг-Бен».
А потом стрелки часов начали бить полночь ― и Лондон наполнился воплями. Никогда прежде я не слышал таких криков. Я сбежал с крыльца. Небо над Лондоном озарилось алым мерцающим сиянием. Циферблат часовой башни горел, как глаз Дьявола, и по звукам я мог представить, как с каждым новым ударом курантов сотни иголок впиваются в привязанные истерзанные хвосты.
Я спустился к набережной. Со всех улиц сюда стекались толпы с ружьями и горящими факелами. Впервые за много лет Лондон горел по-другому.
Ни на одной из крыш я не нашел Тени. Но он был прав: отсюда и впрямь был виден весь Вестминстерский дворец. Крик из башни поднимался вверх и метался над рекой раскатистым бегущим эхом. Разъяренная чужой болью толпа текла к аббатству.
― Вы ведь вернулись из Афганистана? ― раздалось позади меня. Я обернулся.
Тень стоял, поглощая весь льющийся на него свет от костров; я видел лишь его силуэт ― и глаза, которые были еще чернее всего исходящего от него мрака.
― Да, я был прав. Вы явились сюда не за музыкой. Вы явились сюда за местью, потому как месть ― залог истинной войны, а кто, как не Вы, знает толк в войнах. ― Как и тогда, он улыбнулся мне, сверкнув рядом острых зубов, и добавил, уходя. ― Идемте, полковник. Я покажу Вам много войн.
Еще около минуты я стоял и смотрел на пожар, на дерущихся, на Лондон. Тень дал Короне слишком много правды, и свет превратился в огонь. В этом огне я видел всю правду и всю свою злость, которая, наконец, усмирела, заурчала, улегшись где-то под сердцем.
И я пошел за ним.
Спасибо за "Кроличью нору" :]
URL записи