пейринг: МорМор
жанр: повседневность (?)
варнинг: кровь, содомия, безобоснуй, хэдканон
посвящено майндфаку, [ё]Питеру и сурикату на стене.
за вычитку спасибище Штэйн.
поехали о/
январь; 427 слов
I watch this city burn
These passion slowly smoldering
A lesson never learned
Only violence
— Red
These passion slowly smoldering
A lesson never learned
Only violence
— Red
Холодно.
Так холодно Морану не было уже очень давно. Его, закалённого высокими плюсовыми и минусовыми температурами, пробивает по позвоночнику крупная дрожь, когда он смотрит на эти потрескавшиеся серые губы. Стоящий рядом Джим улыбается ему, из трещинок проступает кровь, тёмная во мраке, остаётся на его зубах. Джим кашляет, курит, стряхивает с сигареты столбик пепла, устало кутается в потрёпанный шарф, и, похоже, совершенно умиротворённо себя чувствует на морозе и с рукой Морана на плече.
Больной, живой, настоящий.
Морану хочется спросить — рад, спокоен, дурень? Он трогает чёрный заросший затылок, стряхивая налипший снег. Осторожно, медленно, будто опасаясь, что пальцы провалятся в дыру, в кровавое гнилое месиво. Коснутся всего, что в этой голове ещё осталось.
— Да, — хрипло бормочет Джим на немой вопрос, царапающий полковнику горло, утвердительно кивает, качнувшись. — Доволен. Переборщил только немного… Со временем. Мог и не успеть. Как бы ты тут справлялся без меня…
Себастьян ведёт кистью от плеча Джима к локтю, и тот приваливается к его боку, продолжая неразборчиво нести бред. От Мориарти неуловимо пахнет землёй. На промокших штанинах внизу — остатки густой грязи. Будто он брёл к Морану пешком через все болота и топи пригорода.
— Лягушек со стрелами не видел?
— С чем? — сонно отзывается Джим, вскидывая подбородок.
— Забудь. — Моран забирает из его пальцев влажный окурок и выкидывает через бордюр крыши.
Несколько минут они молчат. Пар от бесшумного дыхания поднимается над непокрытыми головами. Лондон боязливо звенит вдали праздничными мелодиями, изо всех сил пытается не замерзнуть. Продолжает гореть. Моран и не думает спрашивать, почему шизофреник организовал свидание именно на Бартсе — было бы даже странно, если бы не здесь.
Джим застывает в его объятиях, крепко вцепившись в подкладку пальто. Чует тыльной стороной ладони биение сердца о грудную клетку. Моран впервые чувствует себя от этого уязвимым. Два года опустошили нажитое сильнее, чем он предполагал. Периодические звонки, смс-сообщения с инструкциями, вопросы.
И ни единого ответа.
— Ты тоже думал, что тебе всё понятно, — глухо отзывается Джим откуда-то снизу (а кажется, что изнутри). — Да… Джеймс Мориарти всегда знает, что делает. Ты ведь тоже себе это внушил.
— А я знал только то, что не могу, не хочу подыхать. Это оказалось сложнее. На тебе оно выглядит лучше. — Моран кожей ощущает его улыбку, представляет окровавленные зубы. — Выживание.
— Ты злишься.
Неясно, вопрос это или утверждение. Моран не злится. Ему просто не хочется говорить, потому что чудится, что голос подведёт, заведёт не туда, как уже подвело тело. Потому что всё застряло в глотке, и Морану сейчас легче сглотнуть то, что уже неважно, чем выбросить.
— Пойдём домой, — тихо говорит он, смотря на сизое от недосыпа лицо, проводит большим пальцем по опущенным уголкам рта.
Теперь всё уже неважно. Кроме заколдованных болот на ботинках Джима.
февраль; 687 слов
Fearlessly you deny your involvement in my demise
But give me your open hand
— Seether
But give me your open hand
— Seether
В тот раз февраль на фронте встретил Себастьяна сезоном дождей и тёплой гнилостной вонью заживающих ран. Мысль о смерти прилипла к стенкам черепа, до нелепости простая и равнодушная. Ему не было дела до смыслов, заполнения душевных пустот, высокопарных материй. Ему просто не хотелось умирать. А Моран никогда не делал того, чего ему не хотелось.
Поэтому он вернулся.
Лондон, до этого казавшийся ему заледенелым до самого дна болотом, превратился в большой, мутно мерцающий овраг. Чтобы раскопать в этом кислом иле то, что ему нужно, Морану пришлось убить ещё нескольких. Осторожно и выборочно — сеть от этого не пострадает, но информация резонансом дойдёт, куда надо.
То, что ему нужно, обнаруживается в средневековом фермерском доме на окраине. То, что ему нужно, курит и пьёт теперь куда больше, чем выдерживает. И, кажется, вполне откровенно наслаждается лохмотьями, засохшей кровью на стенах — изысканный цвет, дорогая краска — и парой полудохлых овец в хлеву.
— Не смотри так, — кривовато скалится Джим, покачиваясь в хрустящем кресле-качалке и закрывая глаза. — Тебя тоже не узнать.
Моран всё равно долго смотрит на него, ища зажигалку в глубоком кармане с кучей дорожного барахла. Его немного мутит от усталости — больше психологической, чем телесной. За год Джим разжился шрамом на шее, очередной оравой диких чертей в голове, весело и бесповоротно стал конченым психом.
Себастьян умел не увязать в городах, в отличие от Джима. Тому было нужно лечиться от Лондона. Его следовало вытаскивать из оврага за позвоночник. Тот и сам это понимал в критический момент, выползал, и его тут же отбрасывало в крайности. Как и сейчас.
Моран садится в кресло напротив, сметая на пол несколько газет за прошлый месяц. Нигде не видно ни намёка на технику и электричество. Видимо, болезнь пока длится совсем недолго.
Это нельзя было назвать ни спором, ни экспериментом, ни игрой. Возможно, взаимным сбоем в мозгах. Год назад Джим сказал ему:
— Пойди и посмотри на неё сейчас. Как она теперь выглядит. Как она теперь трахается. — И, улыбаясь, приказал низким интимным шёпотом: — Если тебе захочется остаться с ней, вернёшься и пустишь пулю мне в висок.
Морану остро захотелось всадить ему эту чёртову пулю прямо сейчас. Легче было сделать вид, что не расслышал.
Джим раньше никогда не хватался за оружие сразу после секса. В любой иной момент — постоянно, вертя стволы, патроны и ножи, как игрушки. Думая, размышляя, громко, напряжённо, скучающе, одержимо, провоцирующе — всегда уравновешивал слово предметом в ладони. Но никогда в те моменты, когда ему было хорошо.
Тогда это почему-то не показалось странным. Потом Моран не раз и не два задавал себе этот вопрос — пересекая границу Сомали, границу Сирии, границу Ливии, стоя на каменистом пляже посреди убитых, стоя на коленях и зажимая рану в боку, любуясь красотой мира, пока вокруг вились нити перестрелок, и вдали раскатисто грохотало, и за морем спокойно тонуло солнце.
Если бы он отметил это так же, как отмечал всё остальное в этом ходячем комке нервов, он бы не согласился на такую идиотскую затею. Не согласился бы, что это интересно. Искусственное многократное свидание с давней подругой, что может быть тупее. Пусть бы консультант и дальше вёл себя так, будто от этого зависела вся его жизнь (что, впрочем, удавалось плохо, ведь он этой штукой дорожил с трудом и как будто насильно).
По крайней мере, Джим не попытался себя прикончить.
Тогда.
Себастьян не отводит от Джима взгляда. Тот молчит, будто ему прижгли рот. Рваные джинсы и грязная футболка смотрятся на нём до неприличия органично. Но вместо комплимента Моран вытаскивает пистолет.
Как выглядит и как трахается война вне Лондона. Он не смог сам себе ответить на этот вопрос, и ему нечего Джиму рассказать. Как выглядит война внутри них двоих? Она двоится в глазах Морана, расползается на мясо, аномально развитый скелет и ворох взаимозависимостей.
— Это было увлекательное путешествие, — говорит он, неторопливо прокручивая в ладони холодный кусок металла.
Джим, застывший в расслабленной позе, ждёт с таким неподдельным интересом, что кажется абсолютно безразличным. Глаза у него огромные, чёрные и больные.
Давнее, сложенное в аккуратный инь-янь убеждение Морана в том, что ему самому без разницы, как жить, а Джиму без разницы, как умирать, даёт толстую трещину посредине.
Себастьян с глухим щелчком одним точным движением разряжает глок. Патрон катится к расселине между подгнившими досками, но Моран, поднявшись, успевает его перехватить двумя пальцами.
Джим с кривой улыбкой протягивает раскрытую ладонь.
март; 424 слова
We're half awake in a fake empire
— The National
— The National
Лондон очищается от затяжной зимы, сбрасывает старую чешую, выздоравливает.
Джим апатично покачивается, стоя у окна во всю стену в отельном номере.
Как же он давно здесь не был. Ещё немного — и безумие снова сточит город, как чума.
«Надеюсь, мой преданный фанат встретит меня с плакатом и разноцветными шариками наперевес».
«Ему придётся тщательно подбирать надпись и цвета».
— Младший убил Магнуссена, — прошелестел минуту назад голос Морана в мобильнике.
— Даже я от него не ожидал.
По его тягучему тону снайпер понимает, что всё прошло даже удачнее, чем планировалось.
Лицо консультирующего детектива хмурится с экрана монитора в оставленной ещё утром вкладке новостной ленты. Джим смотрит на него с сочувствием коллекционера, напоровшегося на энный экземпляр некогда редкой и ценной вещицы. Стоит ему чуть прищуриться и склонить голову набок, и Шерлок начинает напоминать героя каких-то старых комиксов — такой же широколицый, глупый и всегда полный сил.
— Я бы написал для тебя ещё пьесу, — нежно говорит он. — Но уже поздно. Как-нибудь в следующий раз.
Майкрофт, конечно, позаботится, чтобы братца не наказывали сильно. Майкрофт вообще ничего не понимает в воспитании. Джим вздыхает. Ему лениво даже усмехнуться — чувство, словно вся усталость скопилась под кожей лица. Надежда на веселье пока теплится в мозгу, «симфония» для старшего Холмса покоится в бежевой папке на рабочем столе. Сейчас любые ноты отпляшут по его лихорадящему самолюбию. Магнуссен ювелирно обработал болевую точку британского правительства, надо отдать ему должное. Почти превзошёл Мориарти.
Всё это пустозвучие эхом отдаётся в голове Джима.
Не то чтобы он недооценивал своих соигроков, нет. Просто разочарование вошло в дурную привычку, стало ежесезонным рационом, как ненавистная в детстве овсянка по утрам. Старые игрушки даже ломать скучно.
Чёрное худое отражение Джима в двойном стекле на фоне вечернего города кажется вошедшему в комнату Морану призрачной сквозной дырой. В тёмной простой одежде, без дорогих брэндов, блестящего золота, без единой детали изящной роскоши — сейчас ему подходит это странное слово «повзрослевший».
На его опущенных ровных плечах больше никаких тяжестей заплывших трещинами империй.
«Думал, ты уже открыл шампанское».
«Сегодня — только твой отвратительный коньяк».
— Кажется, на этот раз они не выдержат, и придётся их убить, — произносит Джим, не оборачиваясь. Поднимает глаза на мутное отражение Морана в стёклах и почти искренне добавляет: — Так жаль.
— Кажется, в этот раз не выдержишь ты, если они сдохнут, — иронично отзывается полковник. Джим оскаливается улыбкой жнеца*. Наверное, Морану надоели эти подростковые мерки сантиметрами с Холмсами — так он называл это — ещё до того, как они начались.
Джим отдаёт ему флэшку.
— Наш эфир завтра ровно в три.
Смотря на закрывшуюся за полковником дверь, Джим поводит плечами осторожно, чтобы не стряхнуть обволакивающее тепло.
_________________________________________
* жнец (шинигами) — персонифицированная смерть.
апрель; 666 слов
You can't escape yourself
You can't just fall away
It comes to the point when you feel nothing
— Doves
You can't just fall away
It comes to the point when you feel nothing
— Doves
Они ещё совсем молоды. Тридцать пять и сорок два, разница в семь долгих спокойных лет, в семь смертных грехов. Джим говорит — мы застряли на этом круге, стремиться больше некуда, потому что следующий уровень ещё не создан, ведь никто не заходил так далеко. Джим любит громкие речи.
Простые вещи он тоже любит. Просто вскрывать словами, снимать с людей изолирующие слои, шаблоны поведения, напяливать их на себя и гордо демонстрировать, как хорошо ему всё идет.
Морану идет всё противоположное, и не похоже, чтобы это его хоть как-то волновало.
Город затопила слякоть. Расцветающие на фоне серых заплёванных улиц деревья выглядели так, будто их вырезали и вклеили в зияющие следы сигаретных ожогов на черно-белом фото. Всё вокруг было красивым и отвратительным одновременно. Джима тянуло блуждать по старым улицам и районам, как зверя по кровавому следу. Его снова начало ломать от недостатка новых впечатлений и адреналиновых авантюр. В этом они с Мораном редко синхронизировались (что, возможно, к лучшему).
— Я не делал этого хрен знает сколько лет. Не восхищался всякой падалью, не говорил с чумными бомжами, не делился кокаином с умирающим наркоманом, не слушал откровения старой проститутки в баре. У таких багаж сведений о жизни. В Кембридже подобного не проходят по программе.
— Знаю, — отвечает Моран, скидывая назойливо копошащуюся в волосах руку со своего затылка. — Только меня они уже ничему не научат.
Пока ведомый жаждой бесценных познаний Джим гуляет, с весёлым эксгибиционизмом демонстрируя своё желание нарваться на пулю в дурную черепушку, Себастьян пишет. Что-то вроде припозднившегося дневника. Но достоверность гарантирована, ведь каждое событие остается прежним, не стирается временем, разве что боль и эмоции фильтруются сквозь канал рационализма. Моран всегда был в хороших отношениях со своими воспоминаниями, со всем своим залитым кровью прошлым. Всё произошедшее имело своё место в памяти, своё значение в его личности. Это отчасти объясняло то, что у него не было никаких поствоенных синдромов и депрессивных расстройств. Они подохли в зародыше. Джим же был тому основной причиной, в то время с упоительной осторожностью заполняя собой каждый пласт его жизни.
Правда, вначале потребовалось много времени. Привыкнуть к Мориарти окончательно не получилось до сих пор.
*
Впервые он позволил себе выговориться лет десять назад, когда Джим приполз к нему раненным и истекающим кровью. Блуждая по кварталам, тот в приступе самоуверенности распустил всю свою группу прикрытия. Он знал, как много людей желает ему смерти. Ему хотелось вкусить настоящей опасности.
Моран не бьет его, хотя желание велико. Сломанная челюсть не поможет стереть это вдохновенное выражение с рожи, перекошенной осознанием собственного бессмертия. Он лишь молча дезинфицирует бок и туго перевязывает эластичным бинтом. Ему хочется многое высказать, но слова, как часто бывало в подростковом возрасте, царапают горло, словно остроугольные камни. Ему проще сделать или показать, чем объяснить свои чувства. Проще убить, чем раскрыться.
— Делись, рассказывай, — говорит Джим убедительно. Оплетает шею холодными ладонями и шепчет на ухо. — Знаешь, во мне сидит многовековой демон, он видел больше насилия и смертей, чем грёбаных звезд на небе, он чует твоих послушных злых бесов, ты не сможешь ничем меня поразить.
Моран знает, он видит эту тварь постоянно. Она сидит у Джима в груди, просвечивая сквозь кожу, и скалится, вцепившись в кости, как в прутья решетки. Морану спокойно рядом с ней. Быть может, в этом вся суть того, что они до сих пор вместе.
Глубоко вздохнув, он долго молчит перед тем, как начать.
Тяжелое и огромное в его груди неторопливо распадается на частицы.
Страха перед словами больше нет.
*
Сейчас Моран не сдерживается от удара. Джим, прижимая к себе простреленную руку, не испускает дух, как бы полковнику того не хотелось, — живучий, как ёбаный плющ. И не сопротивляется, растягиваясь на полу. Не дожидается, пока с него снимут одежду или окажут медицинскую помощь — сам расстёгивает пуговицы и слюнявит сквозную рану на тыльной стороне ладони, не позволяя одернуть кисть ото рта. Моран стягивает с него штаны, придавливает к теплым доскам, освобождает беснующееся существо за ребрами.
*
Кончив в Джима, Моран протягивает ему бутылку и антисептик.
Кажется, он наконец привык.
Кажется, они оба наконец перешли на новый круг.