такс такс такс што тут у нас мммм деанон ахаххах наканецта

[giarossin]

Название: Мария Целеста
Автор:  WTF Sebastian Moran 2015 [ джиа россин]
Бета:  WTF Sebastian Moran 2015 [ Nancy_boy]
Размер: мини; 1030 слов
Пейринг/Персонажи: Джим Мориарти, Молли Хупер, Себастьян Моран
Категория: джен
Жанр: angst, hurt/comfort
Рейтинг: PG
Предупреждения: намёк на мормор, нецензурная лексика
Примечание: саундтрек

Джим звонит ночью. Голос у него злой, ровный и очень тихий, будто сорванный.

— Мы будем у тебя через двадцать пять минут, — говорит он, едва Молли успевает прошептать «алло». — Подготовь бинты, анальгетики, всё, что у тебя есть.

— Хорошо, — сипло говорит она, прежде чем слепое морозящее осознание сжимает живот в комок. Она откидывает одеяло, приподнявшись на постели. — Джим, что…

Тот отключается.

Молли встаёт, быстро и неуклюже натягивает узкие джинсы под кремово-желтую ночнушку. Тело, вырванное из глубокого сна, плохо слушается, но мозг уже работает вовсю. Плеснув в лицо холодной водой из-под кухонного крана, она достаёт из аптечки — та занимает целую полку — все имеющиеся пузырьки и упаковки с таблетками.

Молли всё ещё немного влюблена в Джима. А через него немного влюблена в Морана. И боится обоих одинаково. Иногда она думает, что же будет, когда эта её привычка привязываться к каждому, кто требует её помощи, израсходует себя.

Она как-то раз спросила об этом у Джима.

— Всё это нормально, — ответил он, — восхитительно, отвратительно, по-человечески нормально.

И посмотрел на неё как-то глубоко, серьезно — в глазах у него была тоска бессмертной твари, уставшей смотреть на подыхающих людей.

А потом он рассказал ей про Морана, поглаживая по волосам, и Молли окончательно поверила.

Тогда он ночевал у неё в последний раз, хотя даже не спал — сидел на полу рядом с батареей до рассвета, покачиваясь и глядя в ноутбук. Молли ходила по квартире тихой беспокойной тенью, изредка садясь рядом и предлагая чай («кофе? воды?..»), пока он не прижал её к себе одной рукой. Крепко, тепло и совсем не больно.

Впервые она встретилась с Мораном, когда Джим исчез из страны и оставил им инструкции. Она изо всех сил пыталась увидеть в нём того человека, который числился под его именем в досье, и не могла. Наглухо закрытый, спокойный, молчаливый и сливающийся с толпой Моран был за пределами всех фактов.

— Адски злой мудак, — Джим говорил легко и улыбался, отчего звучал только убедительнее. — Прямо воплощение смертного греха гнева. При этом сдержан как Будда. Хочется падать на колени и распевать индийские молитвы.

Молли, правда, догадалась тогда, что падать на колени перед Мораном Джиму хотелось совсем не поэтому. Она невольно улыбнулась. Себастьян Моран звучал в устах Джима как страшная и завораживающая сказка. Без морали и счастливого конца.

Сейчас он сидит у неё на кухне, зажимая ладонью рану в предплечье. Как только они ввалились в квартиру (Джим вихрем, а Моран — замедленно оседая на ближайший стул), она мгновенно оценила ситуацию и остановила кровь. Джим зачем-то затянул жгут крепче, видимо, чтобы быть лично ответственным.

Теперь он изо всех сил сдерживает ярость. Молли хочется утешить его («Иногда я кричу в воду в ванне или в подушку, знаешь, это помогает»), но она вовремя прикусывает язык.

— Нужны опиоиды, — коротко говорит Джим. Молли тут же протягивает ему подготовленный шприц с раствором.

Всё происходит как-то быстро и почти безмолвно. Неправдоподобно, как во сне. Раненый Моран никак не отличается от своего привычного агрегатного состояния, разве что выглядит чуть бледнее. Дышит и смотрит ровно, почти не шевелясь. Затем, отпустив предплечье и позволив Молли продезинфицировать рану, подпирает окровавленной кистью тяжелую голову и закрывает глаза.

Молли смотрит на скрестившего руки Джима, наблюдающего из тени. Он кажется таким жутким с этими его чёрными круглыми немигающими глазами, что она невольно стискивает спинку скрипящего стула. Просто чтобы почувствовать опору.

— Мы тебя напугали, — неожиданно произносит Моран хриплым голосом. — Я ему говорил, что не стоило к тебе идти.

— Из тебя литр крови вылился ещё на полпути, еблан, — скрипнув зубами, говорит Джим. Молли кажется, что он сейчас взорвётся. — Сюда было ближе и быстрее всего.

— Я в морге работаю, — напоминает Молли, перебивая его на последнем слове, и тут же слегка пугается своей смелости. Собственный голос кажется слишком громким. — Я и похуже вещи видела. Гораздо.

Моран поднимает на неё светлый нечитаемый взгляд, и она впервые за всё время его выдерживает, не отводя глаз.


Молли уходит в ванную, чтобы вымыть руки. Слышит, как они о чем-то приглушенно говорят, тихо льющийся голос Джима, перемежающийся короткими низкими репликами Морана — это похоже на белый шум, это успокаивает. Молли прижимает к горячему лбу мокрую руку, прислоняясь к косяку.

Успокаивают не голоса и не факт присутствия, а то, что всё уже в порядке. Что всё будет в порядке.

Перед тем как уйти, Джим подходит к ней, озабоченно рассматривает лицо.

— Хупер, ты как раскрытая детская книжка, — он повторяет её жест, опускает ледяную ладонь тыльной стороной на её лоб, затем заправляет спутанную прядь за ухо и гладит по затылку, — не бери на себя так много, Мария Целеста, мне нужно, чтобы ты ещё держалась на плаву.

Он прижимает её к себе одной рукой, как в прошлый раз. Молли, утыкаясь лбом в его плечо, вновь удивляется тому, что это совсем не больно. Обычные люди не умеют прикасаться так правильно.

Ей слишком часто приходится напоминать себе, что Джим — не один из них.

— Мне это нужно, — мягким шепотом просит он.

— Я не подведу, — так же шепотом обещает Молли.

Теперь это перестаёт быть обязанностью и становится похоже на их общую тайну.


Она предлагает Морану свою кровать. Тот молча ложится поверх одеяла на край, не пытаясь джентельменствовать и расположиться на диване или на полу, и Молли благодарна ему за это.

— Хочешь чего-нибудь? — спрашивает она, до боли сминая одну ладонь в другой.

Было время, когда она насильно отучала себя скрещивать руки на груди, теребить пальцы и кусать ногти, и это ей почти удалось, но под взглядом Морана нервная привычка возвращалась.

— Ляг и поспи, — озвучивает своё желание Моран после короткой паузы. Он несколько секунд рассматривает лицо Молли и закрывает глаза. — Ты устала.

Молли молча кивает. Она не удивляется тому, что слушается Морана так же легко, как Джима. Дело в том, что никто из них не давит и не приказывает, чтобы показать свою власть.

Она осторожно подворачивает одеяло и ложится, погасив прикроватную лампу. Стараясь ворочаться как можно тише, находит удобную позу, поджав ноги. Моран дышит ровно, чуть сипло. Молли чувствует, что ему больно.

Сквозь вязкий муторный сон она вновь ощущает холодную ладонь на затылке. С трудом разлепив веки, различает в серых влажных предрассветных сумерках силуэт Джима. Он так же касается лба Себастьяна.

Молли медленно забывается вновь.

Через открытую форточку тихо шелестит дождь.


Название: Идентичность
Автор:  WTF Sebastian Moran 2015 [ Caelibem,  джиа россин]
Бета:  WTF Sebastian Moran 2015 [ Nancy_boy]
Размер: миди, 4300~ слов
Пейринг/Персонажи: Себастьян Моран/Ричард Брук; упоминается мормор и мориартицест
Категория: слэш
Жанр: ангст, психология
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: сомнительное согласие, сферический Моран, флэшбеки
Краткое содержание: После исчезновения Мориарти его близнец приходит к Себастьяну Морану за помощью.
Примечание: Все персонажи, вовлеченные в сцены сексуального характера, являются совершеннолетними

«Почему ты не хочешь просто поговорить?»

«Просто?»

«Пожалуйста, Себ. Давай встретимся. Нам нужно поговорить»

«Нужно — приедешь»

Ричард нелепо замирает, стоя перед подъездной дверью. Он был здесь, маячил под окнами около получаса и все никак не решался позвонить в домофон. Скорее всего, думает Брук, полковник его уже заметил. Глядя на задернутые шторы, Ричард надеется увидеть за ними тень знакомого силуэта, но за все то время, что актер ошивался тут, Моран так и не появился.

«Ты дома?», зачем-то спрашивает он, отправив очередное бессмысленное сообщение. Не дожидаясь ответа, набирает код и поднимается к двери квартиры. Ещё пару секунд тратит на то, чтобы собраться с силами, и нажимает на звонок.

О том, что было известно Бруку, полковник не имел понятия и старался не думать об этом. Мориарти никогда не делился с ним деталями их с братом «тренировок» — лишь упоминал вскользь и поверхностно об общих частях, как всегда, вычленяя лишь самое важное из потока.

После исчезновения Джима близнец долго не появлялся на периферии. Казалось, он умер вместе со своим именем.

А позже Морану стало уже не до него.

Себастьян открыл дверь. Сделав шаг назад, он впустил Ричарда в квартиру.

— Полчаса, — сообщил он вместо приветствия, облокачиваясь о косяк, и бросил взгляд на циферблат на левом запястье.

Здесь, в квартире, запертый в стенах, странно пошатнувшихся перед глазами вместе с ухнувшим в груди сердцем, Ричард чувствует себя еще более беспомощным, чем там, топчась на пороге под козырьком подъезда. Он глубоко вздыхает, пытаясь сделать это бесшумно. Ощущает неприятную влагу на вспотевших ладонях, потирает лоб, приваливаясь плечом к косяку двери гостиной, в которой, устав от тишины и выжидания, исчез Себастьян.

— Я хотел извиниться, — наконец лепечет он, посчитав, что диалог лучше всего начать с объяснений. — За то, что исчез, — поспешно поясняет, поймав на себе взгляд, от которого скрутило желудок и засосало под ложечкой.

Он знал, что Морану это не нужно. По правде, Ричард сомневался, был ли он сам когда-нибудь ему нужен, даже если дело касалось оставленных Джимом поручений, подразумевавших его присутствие. В первую очередь, это нужно было самому Бруку; в его голове было слишком много шаблонов, от которых, в отличие от брата, он так и не смог научить себя избавляться.

И теперь он стоит, скованный ими по рукам и ногам, замороженный собственным ужасом и растерянностью.

Ему всегда становилось не по себе при взгляде на Джима, ему казалось, что глаза Джима проглотят его. Но к Джиму он странным образом привык: это просто для Ричарда — быть поедаемым. С Мораном было сложнее. Наверное, ему Брук казался безвкусной жеваной кашей. Наверное, он удивлялся, как Мориарти может так долго и вкрадчиво его грызть. Такой добычей, как Брук, полковник пренебрегал.

— Вперёд, раз хотел, — говорит Моран. Последнее, в чем он был заинтересован, — это вытаскивание оправданий из Брука щипцами.

Он проходит в полумрак кухни, прикуривает оставленный в пепельнице окурок. Упершись поясницей в подоконник, спокойно ждет, скрестив руки на груди и внимательно глядя на Брука.

Отметая внешность, Моран никогда не находил в братьях ничего общего. Все схожие траектории у них соединялись в точках на острых углах и расходились оттуда противоположными прямыми. Вернее, первым уходил от них Брук — Мориарти же мог долго следовать по пятам и загонять в сеть из его же запутанных шагов. В играх с отражением есть особое веселье, особенно если отражение живет собственной жизнью. Или думает, что живет таковой. Во всяком случае, помутнение рассудка тут грозило далеко не оригиналу.

Ричард послушно плетется за ним, ссутулившись и втянув голову в плечи, будто что-то его за собой волочит, словно кто-то при входе сбросил на него ошейник, повязав поводок у Морана на запястье. Он ищет поддержки, неосознанно, хотя знает, что сейчас неоткуда ее ждать: полагать, что Себастьян будет его понимать — или пускай даже пытаться понять, изначально выходило делом гиблым. Рядом с Мораном ему куда сложнее подбирать правильные слова.

— Я не должен был уезжать, — все же выдавливает он, — оставлять тебя со всем этим…

Брук запинается. Ему не хочется уточнять, с чем — «этим», и уж тем более не хочется давать «этому» какую-либо характеристику.

Он просто глотает окончание фразы, чтобы начать другую.

— Я испугался. Джим забрал все мои данные и оставил вместо них собственные документы. И письмо. Я покажу… Сейчас… Вот.

Пошарившись в кармане, Ричард достает измятый вскрытый конверт. На маленьком клочке бумаги, спрятанном внутри, игривым каллиграфическим почерком написано:

«Ты станешь вместо меня.
Всегда хотел этого, верно?
Иди к нему. Он знает, как»

— Это смешно… Ну. То есть. Нелепо. В смысле… Господи, — Брук выдыхает, раскрасневшись до кончиков ушей, закрывает лицо ладонями на пару секунд. Он все еще слишком отчетливо помнит, как Джим злился, если брат позволял себе относиться к нему «несерьезно». По мнению самого Ричарда, относиться так к Джиму было невозможно. — В плане, что да. Я знаю, Джиму нравились эти игры, но теперь, думаю, они не имеют смысла. Так?

Ричард в какой-то странной молящей надежде смотрит на Себастьяна и осторожно забирает письмо из его рук.

— Я хотел попросить помощи. Я не знаю, что делать. У меня его документы на руках. И какие-то люди постоянно звонят мне, они знают, где я, постоянно приходят, присылают какие-то бумаги, я не понимаю, что происходит, совершенно не понимаю. Они выслеживают меня. Вчера мне на телефон пришли сообщения с угрозами. Они думают, что я — это Джим, но, клянусь, я никогда не лез в его дела. Мне кажется, еще немного, и я с ума сойду. Я не хочу ни во что ввязываться.

Моран опускает взгляд на бумагу. В подлинности послания сомневаться не приходится, в отличие от искренности мотивов Брука. От назойливо знакомых интонаций в голосе Ричарда легко абстрагироваться — он не умеет ими пользоваться. Моран не верит ни единой эмоции на этом слепке чужого лица.

Не самому ли актеру всё время так хотелось заползти на этот пьедестал, освещенный смертельными прожекторами? Вне зависимости от того, в какую позу его там поставят. Всю свою жизнь Брук упивался вниманием, не отвергая суррогат. Вряд ли в его интересах было упускать шанс сыграть в таком грандиозном, хотя, возможно, и последнем в жизни спектакле.

— Сменишь имя, сделаешь фиктивные документы, обнулишь счета, всё имущество перепишешь на чужую фамилию. Я дам тебе денег. Хватит на то, чтобы исчезнуть со страны и обосноваться на первых порах.

Моран тушит окурок в пепельнице и сипло вздыхает.

— Всё, чем я могу тебе помочь.

Еще некоторое время назад Морану бы понадобились мельчайшие крохи информации, которые, без сомнений, остались у близнеца Мориарти. Сейчас это отходило на десятый план. Криминальная организация даже после исчезновения главной фигуры работала исправно, как часовой механизм, в мельчайших деталях. И у Морана более не оставалось сомнений.

Ричард же был балластом, создавая небольшую проблему одним своим существованием — одним своим лицом.

— У тебя есть знакомые, родственники в Европе?

Ричард отрицательно качает головой. Выходит как-то нервно, дергано, у него словно что-то перемкнуло в области шеи.

— Нет, — выдавливает он тихо: голос почему-то отказывается подчиняться. — Спасибо.

Когда Джим впервые пригласил Морана в их гостиную, Брук расслабленно курил в кресле. Он умел быть раскрепощенным, мог даже стать душой компании, если хотел. Он мог сыграть кого угодно и что угодно изобразить. Разумеется, его мастерство было далеко от того, коим владел Джим. Тот всегда казался настоящим, вне зависимости от образа, что решал себе присвоить. Ричард не умел перевоплощаться так, он обращался в фантом — на том уровне жизни, для тех простых, лишенных изысков опасной игры людей этого было достаточно.

Его считали неплохим актером, на его спектакли набирались залы. Помнится, он даже участвовал в съемках какого-то дешевого сериала, успел откусить себе второстепенную роль. У Джима были связи повсюду. Ричард считал, что он слишком горд, дабы позволить себе просить брата о помощи. Джим знал об этом. Он мог бы сделать ему подарок, во всяком случае, Ричард никогда не уставал этого подарка ждать. Ему мешал один лишь факт: больше всего Джиму нравилось, когда Ричард о чем-то его просил.

— Вот в чем твой истинный талант, Ричи.

Он хватал его за подбородок. Было больно, но Брук не сопротивлялся.

— Мне нравится, как ты просишь. Тебя будто всего перемалывает внутри. Знаешь, это очень красиво.

И Ричард знал, зачем Джим пригласил тогда Морана в зал. При виде него его тут же начало перемалывать, а Джим смотрел и наслаждался зрелищем. Брук уходил от них опустошенным и обессиленным.

— Тебе стоит только попросить.

— Поверь, Ричард. Ты умеешь это делать.

И Ричард просил.

А теперь он стоит весь перемолотый, понимая, что больше не сможет сделать ни единого хода. Он слишком боится Себастьяна, слишком боится, что тот откажет. Джим велся на то, что в его глазах выглядело красивым, ради красоты он был готов на многое. Он видел в Ричарде особую красоту, и Ричард пользовался этим настолько, насколько ему это позволяли.

С Мораном же все иначе.

— Ты ведь занял его место теперь, да? — осторожно интересуется Брук, ломая пальцы и пытаясь не встречаться с Себастьяном взглядом.

— Я остался на своём месте, — вопрос настолько тупой, что Моран ощущает сухое раздражение.

— В общем, я подумал… Если это будет нужно, я бы смог играть его. Иногда. Я хорошо его знаю. Его повадки и жесты. Никто не заметит разницы.

Уходить Брук явно не торопится. Он думает предложить себя в качестве собственной признательности. У Ричарда никогда не получалось быть достаточно благодарным, зато у Ричарда хорошо получалось просить.

— У меня осталась его одежда.

Моран ни разу не брался оценивать, насколько далеко Ричард мог зайти в своём стремлении втиснуться в — якобы — пустующую нишу брата. Но в этот момент он понимает, что тот способен на многое.

Было в этом что-то по-человечески жалкое и нечеловечески жуткое одновременно.

Моран молчит, протягивая руку к окну, толкает раму. Та со стуком поддаётся.

Улицы города зашиваются вечерними сумерками. Подвесной светильник с тусклой желтой лампочкой скрипит и легко покачивается от порыва резкого ветра.

«Если это будет нужно».

Это нужно лишь актеру. Очевидность факта просачивается сквозь все побочные смыслы. Тяжелый взгляд Морана, неотрывно ввинчивающийся в Брука, становится чёрным в сплетающихся тенях.

Брук перед деловыми партнёрами, затягивающий невидимые петли на их шеях по очередному выверенному сценарию. Те же движения кистей, тот же тембр голоса. Тот же костюм. Морану поневоле становится смешно.

Непременно с перламутровыми запонками.

Ричард бы, без сомнений, справился.

Себастьян подходит к Бруку вплотную. Близнец на два сантиметра ниже Джима. Незначительная, но ощутимая при привычном жесте рукой разница. Он сжимает в кулак волосы на затылке Брука, оттягивая так, чтобы тот не мог отвернуть голову.

— Ты сломаешь шею, едва успев выйти за порог конференц-зала, — произносит он. — Там нет кулис. Нет отведённого времени на представление. Уж это-то ты должен осознавать.

— Смотри на меня.

Он сжимает пальцы крепче, преодолевая растущую в груди потребность грохнуть эту башку лбом об острый угол так, чтобы осколки черепа разлетелись по всему паркету.

— Покажи, как хорошо ты его знаешь.

Широкая ладонь скользит ниже, крепко надавливая на шейные позвонки. Неспешно прижимая руку, ощущая, как с легкостью ломаются под чужой кожей барьеры сопротивления, Моран ставит Ричарда на колени перед собой.

— Я не должен заметить разницы.

Ричард застывает, прижимая к груди руки, как перепуганный и застигнутый врасплох сурикат. Он не знает, сказал ли он лишнего, не видит и не чувствует той грани, за которую не следует переступать. Но что-то подсказывает ему, что он уже переступил и сделал это давно — в тот самый момент, как решился написать офицеру.

В движениях Морана почти не читается угрозы, точнее, ее не больше, чем обычно.

В присутствии Себастьяна Брук привык ощущать себя под угрозой, он слишком хорошо чувствовал испытываемую к нему неприязнь, он хорошо чувствовал людей, мог видеть их так же, как видел Джим. Разве что Джиму хватало ума использовать это себе на пользу. Брук же просто шел, будто закрыв глаза, напарывался грудью на шипы и делал вид, что не замечает их вовсе. Так ему проще жилось.

Он знал, что не умрет. Кто угодно бы сломался под взглядом полковника — но только не Ричард: он слишком податливо мялся и легко гнулся в руках.

Он предпочел бы не смотреть — но смотрит, не из-за страха ослушаться и не из-за тянущей боли в волосах. Он смотрит просто потому, что Моран сказал ему — смотри.

Все авторитеты в жизни Ричарда задавал и выбирал для него Джим. Себастьян был самым главным авторитетом после самого Мориарти, пожалуй, Брук даже мог бы гордиться тем, что при всей своей немощности сумел обжиться столь могущественными покровителями.

Покровитель был во многом похож на всех тех, под кого подстраивался Ричард в жизни повседневной. Он перенимал нотки и настроение, манеру речи и повадки, находил идеальные составляющие, он для каждого мог стать его личной тенью и единственным другом, и тогда его просьбы становились опасным, бесхитростным и ядовитым оружием.

Брук скапливал в себе всю грязь, что некогда лилась с Мориарти. Он был самым гнусным и лживым его порождением, у Ричарда практически не было лица — и эта пустота пряталась за маской робости и страха. Страх в его образе отважно играл свою роль, но только тогда, когда Ричарду это было нужно.

И теперь страх есть, но стоит на подтанцовках, создавая изысканный, неотъемлемый аккомпанемент.

Ричард опускается перед Мораном на колени. Ричард смотрит ему в глаза. И его почти трясет от ужаса, но сам Брук словно об этом забыл. Он смотрит в глаза Себастьяну с такой преданностью и покорностью, что еще немного — и он, кажется, начнет благодарить за брошенный ему шанс.

Для покровителей он не старался быть другим. Покровители знали о нем то, чего не следует знать другим людям. Брук ниже обычных людей, он стелется у них под ногами. Он не Джим, что парил в поднебесье — он вечно следующая за ним голодная послушная темнота.

— Ты зря недооцениваешь его, полковник, — говорил Морану Джим, а потом вскидывал руку и изображал под светом лампы теневого зайчика на стене. Ричард во хмелю мирно спал, положив голову брату на колени.

Пальцы Ричарда благоговейно проходятся по чужому ремню, идут выше, нащупывая выступающие кости таза.

Ричард не знал, была ли между этими двумя интимная связь. Он понимал, что все это может оказаться не более чем издевательской уловкой.

Его положение унизительно и тем, что Джим никогда бы не оказался в идентичном, если бы не захотел этого сам. Для Джима это было бы не более чем игрой: он умел подстраивать под себя обстоятельства. Он выстраивал под другими шахматные доски, делал их фигурами, а себя — королем. У Джима было много талантов, и он в полной мере умел наслаждаться каждым из них.

И Брук пытается наслаждаться. Пытается представить, что это его талант. Он снова поднимает взгляд — и тот меняется, чернеет, приобретая знакомый оттенок. Почти такой же, но в нем все еще много фальши.

Он расстегивает брюки, приспуская их на бедра вместе с нижним бельем.

Пульс штормит где-то у него в глотке. Ричарду кажется, что это сердце принадлежит другому, а потому не должно его волновать. Он мягко обнимает ладонями чужие бедра, он пытается представить, что бы делал Джим, пытается вспомнить движение его губ, когда тот говорил — по словам можно узнать о человеке гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.

Оттягивает крайнюю плоть, обхватывает головку губами, смакуя приторный вкус на языке.

Моран не возбужден, он не хочет его, Ричард играет слишком плохо. Но он пытается играть, для начала рассчитывая хотя бы на механическую реакцию, подается вперед, расслабляя горло, углубляя дыхание, подушечкой большого пальца поглаживая горячую сухую кожу.

Ему нужно совсем немного, чтобы забыть о себе. Совсем немного, чтобы вспомнить Джима, спародировать его жесты.

Самое сложное — это взгляд. Без зеркала. Сейчас зеркалом ему служат глаза Морана. По ним Ричард узнает, как близко подобрался он к цели, куда отступить, что поменять и насколько.

Член твердеет у него во рту, и через секунду в стальных глазах Себастьяна мелькает странный чужеродный блеск — Брук хватается за него, позволяет себе усмешку, ведет ладонью вверх, забираясь ей под рубашку и оглаживая грудь.

Джиму нравилось трогать то, что не было доступно остальным.

Себастьян ощущает кожей страх Ричарда, сжимая его шею; ту особую форму страха, когда единственной возможностью спастись от угрозы является абсолютное ей подчинение. Хуже не будет — уже не будет — только если останешься на месте.

Моран не думает отпускать себя в ощущениях, но и не проставляет границы. Рот Брука хочется оттрахать грубо, больно оттягивая волосы, чего никогда не приходило в голову сделать с Джимом — тот предугадывал все желания на десятую секунды вперед. Прочувствовать членом мягкую глотку до сжавшихся стенок, до саднящей нехватки кислорода в чужих легких.

Ричард играет хорошо. Забывается в усердной чувственности, начинает вживляться в роль. Моран фоном отсчитывает ритм, ожидая пометки, за которой он сорвется.

Он смотрит неотрывно. Тени скрывают всё в глазах Брука, оставляя лишь большие, влажные черные дыры.

Пока Ричард отсасывает — Джим удерживает Морана взглядом. Ричард стонет — Джим вцепляется пальцами. Ричард делает то, что диктует Джим, и Морану на мгновение чудится его хрипловатый голос при остром движении мокрого языка под плоть.

— Дефектное творение, — говорил Моран Джиму, не отводя пристального взгляда от сцены. Брук копировал интонации близнеца всё так же неумело, хотя и за этот уровень ему могли посулить тысячи. — Но твоей вины в этом нет.

Моран учащенно дышит через рот, не позволяя себе прикрыть веки. Отпускает волосы, прижимая к затылку широко раскрытую ладонь. Напряжение скапливается внизу живота неторопливо, не блокируя хода мыслей.

Джим смотрит на него через чужое тело и закрывает глаза.

Моран прихватывает кисть, блуждающую по ребрам, больно сжимает. Оргазм не торопится подступаться к нему — есть лишь бесконечные, почти болезненные короткие разряды механического возбуждения. Один за другим. Во рту пересыхает до самой глотки. Чуть ниже разгорается утихшее было раздражение.

Ричард задыхается, когда давление на затылок заставляет его протолкнуть член глубже в рот. Глаза слезятся, становится трудно и больно дышать, но он не пытается вырваться или отстраниться.

Брук идеально безволен, безволен настолько, что слишком часто его тряпичность сходит за преднамеренное упрямство. Он переступает все те пороги, за которыми недопустимые для шаблонного общества вещи перестают казаться унижением. Он патологически пластичен и мягок. Так же, как и Джим, он способен пробуждать желание — но желание иного рода, противоположное тому, что внушает благоговение и страх.

И Джим, и Ричард относились к людям того рода, что способны выступить катализатором и вызвать цепь необратимых реакций в сознании. Одинаковые по силе, противоположные по воздействию, они идеально дополняли друг друга, и Джим, будучи превосходным манипулятором, находил в Ричарде превосходный инструмент.

Брук не был создан для его роли, и потому сейчас в нем слишком много трепета и восторга. Он все еще пытается играть, но этот незначительный жест, побуждающий подчиниться и на который бы Джим бы ответил очередной полушуткой-полуигрой, сдирает с него маску — Брук подчиняется по-настоящему, с каждой секундой все больше забывая об игре.

Запястье режет болью — и пальцы ослабевают, касаясь ненастойчиво и легко. Ричард старается сильнее расслабить горло и взять как можно глубже, сделать так, как его направляют, дать то, чего от него хотят. Вся игривость Джима, которую он изображал до сих пор, сходит на нет, и Брук забывается в чужой совершенной силе, деформируется и подстраивается под нее. Он так давно мечтал о ней, о том, что до сих пор ему не было дозволено, он восхищался всем, что принадлежало Джиму и чем являлся сам Джим, но никогда прежде еще не получал так много.

Он почти не ощущает, насколько возбужден сам, сконцентрированный на потребностях чужого тела.

Ричард позволяет себе чуть сильнее сжать пальцы на бедре полковника, чтоб увеличить темп, плотнее сжать губами налитую плоть, пытается понять его желания, безукоризненно им подыграв. Но он слишком растрачивается на том, что едва успевает считать, он слишком примитивен, чтобы домыслить дальше, выстроить цепь взаимосвязей и осознать суть.

Он чувствует злость Морана, но не в состоянии определить ее источник, и отстраняется в тот момент, когда она уже рискует обрушиться на него лавиной.

Ричард смотрит Морану в глаза, тяжело дышит, на его скулах зардел румянец, а во взгляде — столько покорности и бесхребетного ужаса, что этот взгляд вот-вот рискует стать спусковым крючком.

Он выпускает член изо рта ровно в тот момент, когда Себастьян готов кончить, механически, не избавившись на йоту от напряжения вслед за физическим расслаблением.

Ричард — пластилин, созданный для того, чтобы гнуться, растекаться, менять очертания и принимать нужную форму. Способность занять желаемую ячейку с выгодой для себя и есть вершина его талантов, но за вершиной — плотный потолок, а не пространство для роста. Став идеальной копией, манекеном в чужой нише, он сможет лишь следовать за поводком в направляющей руке, не дергаясь в другие стороны; более того, уже даже не пытаясь добиться большего.

Ему нужно быть ведомым, а не равным, Моран понимает это слишком чётко, как и то, что это осознаёт сам Ричард.

То, что ему самому это не нужно.

Придя с заготовленной просьбой, этот ублюдок хотел получить гораздо больше, полагаясь лишь на какое-то неведомое, иррациональное чутье.

— Хорошо, — низко и чуть хрипло говорит Себастьян. Злость захлёстывает его и руководит движениями — расстегнуть ширинку, опрокинуть Ричарда на живот, заставив проехаться локтями по полу, запрокинуть его голову.

У Джима всегда была аномальная потребность создавать видимость контроля во всем. Если в квартире есть камеры — а в том, что они есть, Моран практически не сомневается — то пускай смотрит. Тебе понравится, думает он, вжимая Ричарда щекой в потертый паркет и преодолевая желание поднять взгляд на углы потолка.

Обязательно понравится.

Моран освобождает его от одежды, проводит ладонью от загривка к пояснице, прогибая под собой. Он всё ещё ожидает хотя бы малейшего жеста сопротивления, но Брук лишь отзывчиво продолжает все его движения, у него стоит и истекает, и от этого окончательно рвется самоконтроль.

Моран сплёвывает в ладонь и сжимает его член, обмазывая пальцы предэякулянтом. Он неторопливо, но жестко растягивает ими анус, крепко держа Ричарда за бедро. Затем толкается внутрь налитым кровью членом. Бруку больно, но о поблажке Моран не думает.

Эта форма бешенства изматывает Морана. Не питает, как холодная ненависть, а разжижает изнутри. Лавина, перебродившая в грудной клетке, изливается на неплодородную, но благодарную почву. Ему хочется ощутить что-либо ещё, если уж не дано чего-то большего. После пяти недель ему до одури хочется почувствовать что-либо кроме.

Ричард глухо всхлипывает, уткнувшись лбом в выставленную руку, скребет ногтями по полу, но терпит — все еще терпит — и пытается казаться бесшумным. Он пытается двигаться навстречу до тех пор, пока сведенные напряжением мышцы не перестают слушаться, и пока сам Брук просто не ложится на паркет, подмятый под сильное жесткое тело.

— Себастьян… — сбивчиво шепчет он, но просьба блокируется на вздохе, и вместо жалоб Брук лишь закусывает кожу у себя на запястье, пытаясь заглушить болью боль. Ричард умеет просить и знает, когда просить — не время. Он принимает чужую ярость как нечто должное, с отверженным голодом мученика.

У Ричарда не возникает чувства неправильности. Только одна мысль — абсолютно сумасшедшая, безличная, но выклейменная золотом у него в мозгу: Джим бы остался доволен. Доволен тем, что Моран так и не смог принять Ричарда за него. Тем, что Ричард так отчаянно и благодарно терпит.

Ричард делает то, что Джим учил его делать всю жизнь. Ричард делает это настолько же хорошо, насколько Джим хотел его научить.

Джим никогда не хотел, чтобы Ричард стал им, но всегда давал ему что-то, что распаляло в Бруке уже давно истлевшую зависть. Он культивировал в нем желания, он внушал ему то, что Ричард мог бы хотеть больше всего. Он травил его — и учил быть послушным, и Ричард учился быть послушным, учился быть слепым, таким, каким хотел его сделать Джим.

Под конец Ричард научился видеть лишь ту мечту, какую ему внушали с детства.

Он мечтал быть Джимом.

И сейчас, лежа на паркете, раздавленный, растерзанный, он думает лишь о том, что и Джим мог бы лежать так. Что его тела полковник тоже касался — быть может, немного иначе, но надо лишь чуть-чуть додумать, чуть-чуть представить, чуть-чуть ощутить…

Ричард вскрикивает и выгибает спину, шире разводя ноги. Ему до одури нравится все, что связано с Джимом. Себастьян прав: эта сцена изрубит его, а пока он удивлен, как ему еще не переломало ребра и почему сильная ладонь не сжалась на горле, передавливая трахею.

Ричард думает лишь о том, как хорошо в такие моменты было Джиму.

Ричард пытается представить, что ему тоже очень хорошо. И в следующую секунду из его груди вырывается бессильный болезненный вскрик.

Себастьян отпускает себя полностью. Скрученный в груди жгут, наконец, начинает медленно распрямляться и животным желанием вытесняет всё остальное.
Он не помнит, когда в последний раз спускал всю свою агрессию с цепи, разрешая ей вести себя вслепую по наклонной. Но в этот момент он доверял только одному ощущению. Быстро, исправно циркулирующему в крови.

Брук слишком узкий. В сексе с Джимом было немало крови по обоюдному желанию, но его никогда не приходилось рвать.

Брук слишком громкий. Как и Джим, но его блядский голос всегда хотелось слушать.

В Ричарде, как и в его близнеце, навалом всяческих «слишком». И они даже не противоположные — зеркально отраженные, текущие параллельно по касательной. Ровно настолько разные, чтобы невозможно было воспринять другого, намертво изучив первого.

Моран прикрывает глаза, опускаясь ниже и упираясь локтем в пол, накрывает собой Брука, прижимаясь грудью к подрагивающим лопаткам. Проводит тыльной стороной ладони по его скуле, небрежно стирая слезы, и крепко зажимает влажный рот. Толчки становятся медленнее, глубже, темп — размереннее.

Ричард молчит, будто рука на его губах разом наложила вето на любые звуки. Ричард повинуется ей и этому жесту, зажмурившись до боли, лишь шумно и со всхлипом иногда втягивая воздух через нос. Боль застывает вместе с Себастьяном, плещется в теле, и на фоне нее отчетливо пробивается почти угасшее, ненормально высеченное из рассудка возбуждение.

Последние капли ярости уходят в цепкий укус шеи под затылком. Через десяток движений Моран кончает внутрь с коротким хриплым стоном, непроизвольно разжимая хватку. Ему хорошо, пусто и похуй.

Моран отпускает его — и Ричард ложится на пол с тихим измученным выдохом. Пару минут он лежит неподвижно, прижавшись искусанными губами к костяшке большого пальца, слушает хриплое тяжелое дыхание рядом, смотрит на металлические ножки кухонного стола, которые ловят фонарный блик — и тот расплывается у Ричарда перед глазами в набухшей влаге слез.

Ричард бы хотел чем-то занять свои мысли.

Например, вечным убеждением себя в том, что происходящее — данность, которую он обязан принять.

И все же в нем где-то просыпается надломленное, смотанное скотчем, заброшенное в дальний пыльный уголок: ему нечего делать здесь. Он не должен был приходить сюда, не должен был заводить этот разговор.

Он не должен сейчас лежать на полу, растерзанный, выпитый и переполненной чужой злостью.

Так не должно было быть. Но так случилось. И кто-то из них знал, что это случится. Что Джим, что он сам — они оба знали, это произойдет. Это просто очередной поставленный спектакль, в котором брат доверил ему ведущую роль.

Ричард находит в себе силы подняться на ватных негнущихся ногах. Он цепляется за край стола, чтобы не рухнуть на пол, подтягивает болтающиеся на щиколотке джинсы, продевая в штанину ногу, дрожащими пальцами застегивает ремень и пытается найти взглядом футболку.

— Спасибо, — тихо роняет он, уже стоя одетым, и пытается неслышно откашляться, потому как не узнает собственный голос.

На улице уже стемнело. Когда Брук выходит из подъезда — такой же раздавленный и бесшумный, будто чья-то заплутавшая тень, — у него мгновенно застывают уши, и холод прокрадывается под куртку вместе со студеным ночным ветерком. Он отстраненно думает, что надо бы вызвать такси, но вместо того, чтобы набрать номер, стоит, пусто глядя перед собой на дорогу.

Впервые за многие годы ему кажется, что Джим ошибся. Ему кажется, Джим специально бросил его. Идеальный, всезнающий и родной ему Джим, который никогда не умел ошибаться.