howdy pardner
фэндом: ШХ ББС
пейринг: Моран/Мориарти
бета: Штэйн
почти сюжетная нц, loal;
Холод Лондона бывает убийственным в своем отрезвляющем порыве.
В этот раз он пришёл за смертью раньше срока, который сам же установил. Выкарабкался из нутра умирающего октября, вспоров брюхо ранними заморозками, прополз в каждый дом и стал выжидать затаившимся кровожадным зверем.
— Я оставлю тебя на съедение крысам, — певуче сообщает Джим. Человек в изодранном сером костюме дергается под ним, перепугано вращает глазами, издает отвратительный булькающий хрип. С уголка рта, заткнутого кляпом с двойным кольцом, стекает красно-белесая жидкость.
— Ты знаешь, что крысы — единственные животные, которые умеют смеяться?
Мужчина выгибается дугой. Зеленые глаза закатываются, затягиваются мутной плёнкой. А ведь ни одна жертва на свете не считает себя слишком слабой для кожаных ремней — все они одинаково вырываются и извиваются, оглушенные страхом и безотчётно уверенные в том, что эти слабые потуги их освободят. Их тела одинаково уродливы и непростительно скучны.
От этого тошнит, от непроглядной ординарности выворачивает всем, что было уже давно переварено.
Джим, оскалившись, склоняется над искромсанным полутрупом. Ему противно освободить от жизни это бесхребетное. Противно до скрюченных посиневших пальцев, до зуда под кожей. Он с трудом подавляет рвотные позывы и оглядывается на темную неподвижную фигуру в углу комнаты.
Себастьян знает его кровью. Его мир, в котором всё так же, но совсем иначе. Где он сам по-прежнему свободен и по-прежнему возводит по щелчку длинных пальцев курок, пока ветер забирается в рукав и играет на шрамах.
Жизнь обрывается почти бесшумно. Джим медленно прикрывает веки, но в следующий момент обхватывает себя руками и сжимает челюсти.
— Даже в грязных играх нужно знать правила, — тоном наставника обращается он к наркоторговцу, которому это уже явно не пригодится, брезгливо переступая через его ноги.
Холод губит всю значимость этого момента, и Джим злится — он ненавидит соперников, у которых даже нет глотки, к которой можно дотянуться.
Себастьян прячет глок в кобуру и стряхивает пепел сигареты на сгнившие доски, под которыми уже копошатся крысы, выжидая своего часа на царский пир.
Старый, забытый богом деревянный дом в парке на окраине Паддингтона остается далеко позади, когда Джим позволяет себе ослабить хватку на запястье руки, крепко сжимающей его плечи. Пальцы без перчаток будто залиты бетоном, сетчатка глаз остекленела от холода. Себастьян советует расслабить спину уже, кажется, в третий раз, на что Джим даже не может внятно огрызнуться — сводит зубы.
Салон автомобиля нагрет, и Джим расслабленно сползает по сидению вниз, расстегивая пальто. Путь по шоссе засорен обрывками низкого густого тумана. Снайпер прищурено вглядывается во тьму сквозь лобовое стекло, плавно вжимая педаль газа в пол. Периферическим зрением он видит прикрытый черный взгляд, плещущееся безумие в котором поутихло. На подвижном бледном лице появляется неприметная улыбка с опущенными уголками губ.
Себастьян думает, что кризис миновал.
Ни в чём, что касалось консультанта, он не мог быть уверен.
И только мили, побежавшие на счетчике, и только хрип знакомых рифов и слов из колонок возвращают дыхание. Мир, на который они смотрят сквозь разные призмы — всё тот же. Только от того, что они загораются любой идеей сообща. Абсолютно всем и всегда занимаются вместе.
— После какого числа начинается отсчёт с нуля, полковник?
Себастьян смотрит на него, как на сумасшедшего — вернее, как сумасшедший. Это всякий раз кажется наваждением: белый длинный халат, растрепанные влажные патлы, обманчиво разомлевший голос. Чёртов напарник смерти в белоснежном цвете, в отсутствии цвета, в континууме всех цветов. Это настолько неправильно, что хочется взрезать его кожу на плечах, локтях и пальцах, пропитать махровую ткань густыми каплями крови. И всё встанет на свои места.
Джим усмехается, наблюдая за взглядом киллера. Он чувствует себя на линии фронта между двух огней, неспешно приближаясь к усталому, но предельно настороженному зверю. Главное — ни на секунду не спускать взгляда.
— После каждого, доходя до бесконечного. Этого числа не существует.
— Но почему бы и нет, — определённое настроение Джима невозможно поймать. — Мне нравится шесть-девять-два.
Он заползает на ноги полковника и мостится на бедрах, довольный тем, что успел сцапать нужный момент.
Себастьян лениво смотрит на него из-под полуприкрытых век, и Джиму чудится, как едва уловимо подрагивает кончик тигриного хвоста.
— Шестьсот девяносто два, Себастьян. Наберется ли столько на твоем счету?
— Это подходит под определение «каждое»? — вопрос не нуждается в ответе, и вместо него щелкает металлическая зажигалка.
— Наверное, поэтому мне всё ещё удается ломать шаблоны в твоей голове.
Джим склоняется над лицом полковника, изящно выгнув кисть у его щеки, демонстрирует небольшой нож с ярко выраженным изгибом лезвия и взлетающим тонким острием.
Себастьян смотрит в эти расширившиеся на всю радужку зрачки, смотрит и не может отвести взгляда. Бездны в них не меньше, чем в пустых глазницах, она влечёт и завораживает, всасывает в себя, вбирает глаза.
Кто скажет, что Джим Мориарти сумасшедший, рискует сам оказаться в комнате с мягкими стенами.
«Бери, — говорит бездна, насмешливо скалясь. — Тебе ведь хочется этого не меньше, чем ему».
В подтверждение консультант ведет плоской стороной лезвия по губам Морана, ведет языком по изгибу и легко прижимает нож к сонной артерии. Единственное неаккуратное движение — и она будет вскрыта.
Бесконечное балансирование на грани, где потеря самоконтроля в определённые секунды может стоить многого.
Но это «многое» между ними — вторичная ненужная малость.
Дышать становится трудно, когда Мориарти придвигается ближе, расстегивая ремень снайпера, упирается коленами в его ребра. Резким движением Моран синхронно освобождает того от мягкого пояса, распахивая полы и стаскивая халат, слегка надавливает рукой на поясницу, заставив лечь на себя.
Железо острия на шее полковника, оставив тонкий след, подменяется губами, затем зубами, затем языком Джима. Его откровенно ведет от вкуса крови, от предвкушения большего, от силы, с которой Моран в следующий момент сминает и вжимает податливое тело в матрас.
Джим еле заметно улыбается — Себастьян первым соскользнул за край узкой кромки.
Улыбку пресекают на изломе жесткие губы, горячий язык пихается глубже, а остроконечное жало медленно скользит по рёбрам слева, заставляя инстинктивно затаить дыхание, а в следующий момент судорожно вытолкнуть его вместе с тихим стоном в требовательный рот.
Себастьян остается последним уцелевшим в этом разодранном сознании, желанием заместо всех желаний, в котором не хочется быть понятым. В котором он рад быть проклятым, помеченным, убитым сотни раз.
У багровой жидкости, проступившей из-под бумажной кожи на рёбрах, горьковато-солёный вкус. Сухой язык тигра неспешно проезжается вдоль аккуратных надрезов, впитывая кровь.
Теперь они оба рухнули за край. Джим еле успевает отметить это остатком незамутненного сознания.
Неритмичный стон перетекает в слабое рычание. Консультант уже видит наперёд тонкие шрамы на своих рёбрах и боках, с которых потом можно будет ещё неделю счищать эфемерную затянувшуюся корку.
Ему хочется, всегда хочется больше, и от вязкого понимания того, что он и так получит куда больше, чем всё, — тянет и сводит в паху.
Джеймс закрывает глаза и тихо, прерывисто смеется в полковничье плечо, в которое через момент впивается зубами, когда в него плавно проникают два влажных, жестких от оружейных мозолей пальца.
Холод этого октября — проклятье. Кость в горле. Себастьян его не замечает, ну а Джеймс готов уже поджечь город по краям, согреть его, обуглить до прихода зимы, как картонный листик. И Себастьян знает, что сейчас проще согреть самого гения, дабы оставить город до поры до времени целым.
Пальцы на ногах консультанта поджимаются, он с трудом вскидывает бедра, обвивая пояс Морана ногами, а из горла вырывается полувсхлип-полувскрик, когда полковник вдруг поворачивает кисть, легко сгибая фаланги уже трёх пальцев и жестко оглаживая железу внутри.
Кровь преступника пачкает оголённую грудь Морана, быстро высыхает на прочной поверхности. Джиму мало, но он знает, что Себастьяна уже будет не остановить, если тот сейчас снова обхватит резную рукоятку.
Вернее, знает то, что сам бы не захотел его останавливать.
Поэтому он лишь глубже вгрызается в крепкую шею, когда Моран в него входит; хаотично слизывает набегающие карминовые капли и пытается дышать, когда Моран начинает двигаться, одновременно обхватывая его член.
Себастьян знает, что ему больно, больно и безумно хорошо, поэтому так же неторопливо ускоряет темп, цепкими, болезненными укусами заставляя консультанта запрокинуть шею.
Октябрь разрывается за окном на крупные дождевые капли.
Иногда Себастьян уверен, что мир обречен.
Иногда — обречен только он.
пейринг: Моран/Мориарти
бета: Штэйн
почти сюжетная нц, loal;
The secrets stick down in your throat
The crimes that make the time go fast
The crimes that make the time go fast
Холод Лондона бывает убийственным в своем отрезвляющем порыве.
В этот раз он пришёл за смертью раньше срока, который сам же установил. Выкарабкался из нутра умирающего октября, вспоров брюхо ранними заморозками, прополз в каждый дом и стал выжидать затаившимся кровожадным зверем.
— Я оставлю тебя на съедение крысам, — певуче сообщает Джим. Человек в изодранном сером костюме дергается под ним, перепугано вращает глазами, издает отвратительный булькающий хрип. С уголка рта, заткнутого кляпом с двойным кольцом, стекает красно-белесая жидкость.
— Ты знаешь, что крысы — единственные животные, которые умеют смеяться?
Мужчина выгибается дугой. Зеленые глаза закатываются, затягиваются мутной плёнкой. А ведь ни одна жертва на свете не считает себя слишком слабой для кожаных ремней — все они одинаково вырываются и извиваются, оглушенные страхом и безотчётно уверенные в том, что эти слабые потуги их освободят. Их тела одинаково уродливы и непростительно скучны.
От этого тошнит, от непроглядной ординарности выворачивает всем, что было уже давно переварено.
Джим, оскалившись, склоняется над искромсанным полутрупом. Ему противно освободить от жизни это бесхребетное. Противно до скрюченных посиневших пальцев, до зуда под кожей. Он с трудом подавляет рвотные позывы и оглядывается на темную неподвижную фигуру в углу комнаты.
Себастьян знает его кровью. Его мир, в котором всё так же, но совсем иначе. Где он сам по-прежнему свободен и по-прежнему возводит по щелчку длинных пальцев курок, пока ветер забирается в рукав и играет на шрамах.
Жизнь обрывается почти бесшумно. Джим медленно прикрывает веки, но в следующий момент обхватывает себя руками и сжимает челюсти.
— Даже в грязных играх нужно знать правила, — тоном наставника обращается он к наркоторговцу, которому это уже явно не пригодится, брезгливо переступая через его ноги.
Холод губит всю значимость этого момента, и Джим злится — он ненавидит соперников, у которых даже нет глотки, к которой можно дотянуться.
Себастьян прячет глок в кобуру и стряхивает пепел сигареты на сгнившие доски, под которыми уже копошатся крысы, выжидая своего часа на царский пир.
Старый, забытый богом деревянный дом в парке на окраине Паддингтона остается далеко позади, когда Джим позволяет себе ослабить хватку на запястье руки, крепко сжимающей его плечи. Пальцы без перчаток будто залиты бетоном, сетчатка глаз остекленела от холода. Себастьян советует расслабить спину уже, кажется, в третий раз, на что Джим даже не может внятно огрызнуться — сводит зубы.
Салон автомобиля нагрет, и Джим расслабленно сползает по сидению вниз, расстегивая пальто. Путь по шоссе засорен обрывками низкого густого тумана. Снайпер прищурено вглядывается во тьму сквозь лобовое стекло, плавно вжимая педаль газа в пол. Периферическим зрением он видит прикрытый черный взгляд, плещущееся безумие в котором поутихло. На подвижном бледном лице появляется неприметная улыбка с опущенными уголками губ.
Себастьян думает, что кризис миновал.
Ни в чём, что касалось консультанта, он не мог быть уверен.
И только мили, побежавшие на счетчике, и только хрип знакомых рифов и слов из колонок возвращают дыхание. Мир, на который они смотрят сквозь разные призмы — всё тот же. Только от того, что они загораются любой идеей сообща. Абсолютно всем и всегда занимаются вместе.
— После какого числа начинается отсчёт с нуля, полковник?
Себастьян смотрит на него, как на сумасшедшего — вернее, как сумасшедший. Это всякий раз кажется наваждением: белый длинный халат, растрепанные влажные патлы, обманчиво разомлевший голос. Чёртов напарник смерти в белоснежном цвете, в отсутствии цвета, в континууме всех цветов. Это настолько неправильно, что хочется взрезать его кожу на плечах, локтях и пальцах, пропитать махровую ткань густыми каплями крови. И всё встанет на свои места.
Джим усмехается, наблюдая за взглядом киллера. Он чувствует себя на линии фронта между двух огней, неспешно приближаясь к усталому, но предельно настороженному зверю. Главное — ни на секунду не спускать взгляда.
— После каждого, доходя до бесконечного. Этого числа не существует.
— Но почему бы и нет, — определённое настроение Джима невозможно поймать. — Мне нравится шесть-девять-два.
Он заползает на ноги полковника и мостится на бедрах, довольный тем, что успел сцапать нужный момент.
Себастьян лениво смотрит на него из-под полуприкрытых век, и Джиму чудится, как едва уловимо подрагивает кончик тигриного хвоста.
— Шестьсот девяносто два, Себастьян. Наберется ли столько на твоем счету?
— Это подходит под определение «каждое»? — вопрос не нуждается в ответе, и вместо него щелкает металлическая зажигалка.
— Наверное, поэтому мне всё ещё удается ломать шаблоны в твоей голове.
Джим склоняется над лицом полковника, изящно выгнув кисть у его щеки, демонстрирует небольшой нож с ярко выраженным изгибом лезвия и взлетающим тонким острием.
Себастьян смотрит в эти расширившиеся на всю радужку зрачки, смотрит и не может отвести взгляда. Бездны в них не меньше, чем в пустых глазницах, она влечёт и завораживает, всасывает в себя, вбирает глаза.
Кто скажет, что Джим Мориарти сумасшедший, рискует сам оказаться в комнате с мягкими стенами.
«Бери, — говорит бездна, насмешливо скалясь. — Тебе ведь хочется этого не меньше, чем ему».
В подтверждение консультант ведет плоской стороной лезвия по губам Морана, ведет языком по изгибу и легко прижимает нож к сонной артерии. Единственное неаккуратное движение — и она будет вскрыта.
Бесконечное балансирование на грани, где потеря самоконтроля в определённые секунды может стоить многого.
Но это «многое» между ними — вторичная ненужная малость.
Дышать становится трудно, когда Мориарти придвигается ближе, расстегивая ремень снайпера, упирается коленами в его ребра. Резким движением Моран синхронно освобождает того от мягкого пояса, распахивая полы и стаскивая халат, слегка надавливает рукой на поясницу, заставив лечь на себя.
Железо острия на шее полковника, оставив тонкий след, подменяется губами, затем зубами, затем языком Джима. Его откровенно ведет от вкуса крови, от предвкушения большего, от силы, с которой Моран в следующий момент сминает и вжимает податливое тело в матрас.
Джим еле заметно улыбается — Себастьян первым соскользнул за край узкой кромки.
Улыбку пресекают на изломе жесткие губы, горячий язык пихается глубже, а остроконечное жало медленно скользит по рёбрам слева, заставляя инстинктивно затаить дыхание, а в следующий момент судорожно вытолкнуть его вместе с тихим стоном в требовательный рот.
Себастьян остается последним уцелевшим в этом разодранном сознании, желанием заместо всех желаний, в котором не хочется быть понятым. В котором он рад быть проклятым, помеченным, убитым сотни раз.
У багровой жидкости, проступившей из-под бумажной кожи на рёбрах, горьковато-солёный вкус. Сухой язык тигра неспешно проезжается вдоль аккуратных надрезов, впитывая кровь.
Теперь они оба рухнули за край. Джим еле успевает отметить это остатком незамутненного сознания.
Неритмичный стон перетекает в слабое рычание. Консультант уже видит наперёд тонкие шрамы на своих рёбрах и боках, с которых потом можно будет ещё неделю счищать эфемерную затянувшуюся корку.
Ему хочется, всегда хочется больше, и от вязкого понимания того, что он и так получит куда больше, чем всё, — тянет и сводит в паху.
Джеймс закрывает глаза и тихо, прерывисто смеется в полковничье плечо, в которое через момент впивается зубами, когда в него плавно проникают два влажных, жестких от оружейных мозолей пальца.
Холод этого октября — проклятье. Кость в горле. Себастьян его не замечает, ну а Джеймс готов уже поджечь город по краям, согреть его, обуглить до прихода зимы, как картонный листик. И Себастьян знает, что сейчас проще согреть самого гения, дабы оставить город до поры до времени целым.
Пальцы на ногах консультанта поджимаются, он с трудом вскидывает бедра, обвивая пояс Морана ногами, а из горла вырывается полувсхлип-полувскрик, когда полковник вдруг поворачивает кисть, легко сгибая фаланги уже трёх пальцев и жестко оглаживая железу внутри.
Кровь преступника пачкает оголённую грудь Морана, быстро высыхает на прочной поверхности. Джиму мало, но он знает, что Себастьяна уже будет не остановить, если тот сейчас снова обхватит резную рукоятку.
Вернее, знает то, что сам бы не захотел его останавливать.
Поэтому он лишь глубже вгрызается в крепкую шею, когда Моран в него входит; хаотично слизывает набегающие карминовые капли и пытается дышать, когда Моран начинает двигаться, одновременно обхватывая его член.
Себастьян знает, что ему больно, больно и безумно хорошо, поэтому так же неторопливо ускоряет темп, цепкими, болезненными укусами заставляя консультанта запрокинуть шею.
Октябрь разрывается за окном на крупные дождевые капли.
Иногда Себастьян уверен, что мир обречен.
Иногда — обречен только он.
-
-
18.11.2012 в 03:17-
-
18.11.2012 в 05:48