howdy pardner
авторы: Caelibem, giarossin
пейринг: ебать, как я люблю МорМор
категория: слэш
жанр: харт/комфорт
рейтинг: пере-r
текст и композиция саундтрека: on.fb.me/1dwyJc6
вкусить тактильного хэдканона;В августе 2011 толпой всецело правят публицисты. Заголовки прессы пестрят махинациями, та высекает искры из строк, бросает их в толпу — и люди загораются, как серные головки спичек, понатыканных в асфальт на Хай-Роуд. Джим любил жечь спички, умел задавать верные вопросы, но в липкой августовской жаре запах серы оборачивался головной болью, и та перерастала в мигрень.
Их ветхий загородный дом был похож на тот, в котором некогда под Дублином Джеймс похоронил собственное детство. Здесь не было слышно Лондона и того, как вспыхивают на площадях беспокойные серные головы. Джим бродил по комнатам, пустым просторным залам, вся мебель здесь была отодвинута к стенам и накрыта холщовой тканью. Дом казался нежилым. Утром машина выползала по гравию, и Джим ехал в город слушать бесперебойные вопли, монотонные диалоги, дышать серой, чей запах поднимался к застекленным офисным аквариумам.
Джеймс выпивает стакан воды, сидя в зале совещания. Он не работник банка и не потенциальный инвестор: как и всегда, он находится здесь на правах нужного кому-то человека.
Дым лезет в приоткрытые ставни, кто-то заглядывает в зал.
— Там пожар внизу, — говорит этот кто-то, и Джим бы улыбнулся, но его слишком мутит от вони. Клиенты уходят, Мориарти уходит тоже. Они — вниз, к митингующим, Джим — наверх, к ближайшему сортиру, чтобы, склонившись над унитазом, выблевать из себя всю осевшую в нем копоть.
Весь Лондон — сырые торфяники и непролазные болота, в коих увязают ботинки. От каждого нового концерта под ногами скапливаются тонны размываемой ливнем золы. Спички собираются на площадях у аббатства, кормят голубей в скверах — голуби всегда есть там, где полно падали. Джим пробивается сквозь толпу, закутавшись в плащ, он не смотрит и идет, прикрыв глаза. Вокруг орут люди, пихают локти, чьи-то потные ладони толкают в спину, пока он не оказывается у обочины, и ощущение налипшей человеческой мерзости накрывает его с головой.
Когда вечером с первого этажа доносится щелчок входной двери, Джим с размаху впечатывает кулак в тяжелую боксерскую грушу. Майка на нем мокрая насквозь, ко лбу прилипли упавшие черные пряди, он выдохся, у него ломит кости, и жар накатывает волнами, мешая нормально дышать.
Он слышит шаги на лестнице, и в нем срывает какой-то внутренний клапан. Бинты сбились, костяшки изодраны в кровь, а он все никак не может остановиться. Ему хочется, чтобы из этой чертовой груши на пол высыпался весь песок, хочется подорвать к дьяволу все эти митинги на мостовых и прохаживаться меж обгорелых изувеченных трупов. Ему осточертело чувствовать гарь показательных гнилых выступлений, шутовской кавалькады, растянувшейся в года интермедии — ему хочется видеть настоящую бойню и настоящую смерть, и осознание того, что он вправе это сделать, что вот она — его свобода, ютится на кончике пальца, парой простых слов прячется под языком — слишком красочно и живо.
Последний удар разносится эхом и затихает в момент, когда Моран появляется в дверях. Джим обнимает грушу, измученный, озлобленный и бледный, свет настольной лампы отражается блеском на вспотевшей коже и в черных выжирающих глазах.
— Ты рано, — замечает он, и голос у него сиплый. Это дежурное. Джим знает многое, но порой он совсем не знает, что сказать, когда Себастьян молчит и ставит у порога сумку.
Рано или поздно — не имеет значения. Важно лишь то, что он ждёт.
Моран видит это каждый раз, переступая порог очередного дома или поделённой на двоих квартиры. Ему стоит лишь обвести взглядом обстановку, машинально впитав всё до последней трещинки, от случайно опрокинутой табуретки и перекошенного зеркала до небрежно валяющейся одежды на сидениях и спинках. Почти всегда темно, почти всегда ощутимо напряжение в пространстве, никогда не уходящее бесследно.
Главным действующим лицом всегда остаётся Джим. Полковник останавливается, закрыв дверь, вглядывается в тускло освещенное лицо. В отсутствии декораций отчётливо, как вспухшая вена, проступает болезненная, агрессивная усталость. Моран думает о том, что ему чертовски хотелось бы увидеть сейчас перед собой что-либо ещё, кроме плотной выжирающей пустоты. Что угодно, независимо от оттенка.
Он делает шаг вперёд, опускает ладони на предплечья Джима и несильно сжимает, заставляя того отцепиться от груши. Острые лопатки упираются в грудь. Правая ладонь перемещается выше, большой палец сдавливает до характерного хруста верхние шейные позвонки, заставляя тем самым запрокинуть голову; остальные ложатся на открытую шею. Все движения Себастьяна просты и не акцентированы на самой сути, ему известно, что Джим ни за что не дастся в руки, чтобы целенаправленно сбежать от слабости. От сухого края футболки едва ощутимо бьет током.
Касания давным-давно входят в разряд порядка вещей.
Воспринимай это как приветствие, Джим, как очередную смену фона, как возможность игры на контрастах.
Моран слышит беснующийся пульс под рукой, чувствует грудной клеткой учащенное тихое дыхание. Они стоят так, застыв, примерно минуту. Прикосновения — как насильственное спокойствие, не давят, но и не позволят дернуться ни на миллиметр. Уже не позволят.
Нужно время. Совсем немного времени, которое может исчезнуть с единственным неаккуратным движением. Моран ощущает, как под пальцами рвано дергается кадык, когда Джим, наконец, сглатывает. Он отстраняется, более не касаясь его спины, широкая кисть скользит от шеи выше и замирает на влажном тёмном затылке. Вся тяжесть больной головы, опущенной назад, скапливается под грубоватой от мозолей кожей, стекает в сухую крепкую ладонь. Моран ждёт ещё несколько тягучих секунд, ожидая, в какую сторону Джима бросит.
Тот стоит с опущенными веками, напряженные глаза не могут успокоиться под ними, ищут в темноте необходимый фокус, ресницы подрагивают, и консультант дышит, шумно, размеренно, приоткрыв обветренные сухие губы.
— Хватит.
Но не отстраняется. Он замирает, будто погрузившись в холодную воду, хотя руки полковника горячие — они горячее, чем раскаленная кожа Джеймса. Утихает шум в голове. Мориарти смачивает губы языком и делает последний грудной выдох.
— Хватит, — с раздражением повторяет он, и сам делает шаг в сторону, сбрасывая руку. У Джима от усталости слипаются глаза. Тени легли на лицо неживым болезненным оттенком. Консультант поправляет на руках бинты — и снова бьет. Не в грушу. Себастьян с готовностью блокирует удар. Это выводит из себя, и Джеймс бьет еще раз. Затем сильнее. Затем — чаще.
Пусть дерется. Пусть ударит в ответ.
Поток злости разбивается о снайпера, как штормовые волны об утес. Изначально направленная лишь на выход, энергия постепенно и неосознанно берет целью Себастьяна. Джим бьет так, словно хочет его уничтожить, каждый новый удар — на износ. Джим переходит границы дозволенного, когда тренировочный бой перестает быть таковым из-за вложенной в него силы. Джим бьет, не жалея и не думая о последствиях, и любой поставленный блок доводит его до бешенства, до глухого рычания, вырванного с очередным замахом из груди. Пик изнеможения.
Кулак, увитый грязным от крови бинтом, вслед за очередным отчаянным ударом соскальзывает с ладони Морана, колени подкашиваются. Себастьян крепко обхватывает Джеймса, прижимает к себе, не давая более замахнуться или вырваться. Спокойное, крепкое до нехватки дыхания объятие больше похоже на силки.
Джим рвется из его рук до тех пор, пока не сдают силы, и передержанные в напряжении мышцы не становятся ватными, пока все тело не отказывается подчиняться. Он шипит злобное ядовитое «пусти», извивается, пытаясь ударить, высвободить руку, сделать новый замах — бесполезно.
От чувства беспомощности Джеймса захлестывает отчаяние, и он вцепляется зубами в рубашку Себастьяна, глуша в ней надрывный загнанный вопль. Он уже сам не замечает, как ткань на плече снайпера становится мокрой и горячей от слез, перезревшему, изрубленному внутри него миру больше некуда вылить чернь, кроме как через эти вынужденные слезы. Джиму хочется орать во весь голос до сорванных связок, до боли в груди и иссохшего горла, но плачет он почти бесшумно — быть может, потому что слишком устал. Может, потому, что все вокруг и без того немо, и он боится даже не услышать эха в ответ.
Моран понимает Джима насквозь, но есть вещи, которые ему принимать не хочется. Которые он готов изменить, искоренить или переадресовать в другую плоскость. Он ощущает стук чужого загнанного сердца в собственной грудной клетке. Горячее, сорванное дыхание в изгиб шеи. Схватывает каждый мелкий аспект. Со стороны кому угодно показалось бы, что куда проще всё это сломать окончательно и склеить потом с нуля, чем бережно ловить отслаивающиеся частицы и возвращать на место.
Кому угодно, но не Морану.
Себастьян тянется к столу и гасит ненужную лампу. В темноте не остается больше ничего, кроме поделенных на двоих обостренных ощущений. Он подворачивает край футболки, гладит сухой ладонью поясницу, неторопливо забирается вдоль позвоночника выше. Рука надавливает между лопаток и замирает. Моран оглаживает висок, проводит пальцами по шее вверх, плавно массирует затылок. Он не удивился бы, увидев кровь на кончиках своих пальцев.
Он коротко прижимается жесткими губами ко лбу Джима, закрывая глаза. Считает его пульс, слушая гул крови под кожей. Его спокойствие становится мощной формой экзорцизма.
— Ненавижу этот город, — цедит Джим сквозь зубы. — Этот город…
Этот город остается безымянным — с высеченным именем в сознании, как на камне надгробной плиты. Джим ни разу не представлял себе собственной могилы, но он был уверен — он точно знал — что будет она именно здесь, на окраине ненавистной столицы.
— Мы умрем, а он будет стоять, — влажным шепотом продолжает он, глядя в темноту воспаленными от соли глазами. — Еще долго. Вечно. Гниющее, пропащее место. Он пьет их всех — они не видят. Не замечают. Живут и будут жить, пока костьми под него не лягут. И меня пьет. Не могу… Не могу больше… Не могу.
Моран ждет. Стоит, не шевелясь, лишь крепче прижимает ладонь к темной голове, не расцепляя челюстей, не раскрывая глаз. Он ждет, пока Мориарти не исчерпает себя досуха. Плотная ткань душит в себе остатки болезненной влаги. Морану же кажется, что та впитывается под его кожу. Как каждая из эмоций Джима, это обязано перегореть. Как и каждой из эмоций Джима, этому необходимо внимание.
Себастьян понимает, насколько сильно нужно злиться на собственную слабость, чтобы возвести её в степень ненависти.
— Этот город, — глубокий голос широким мазком перекрывает шепот, — будет стоять, сколько ты захочешь. А после он будет каким угодно — но не прежним.
Пора это прекращать.
Амплитуда колебаний в теле под руками полковника становится опасно тихой. Заливать в Джима равновесие приходится насильно. Несмотря на то, что он больше не отбивается.
Моран помогает ему стащить майку, откидывает влажную тряпку в пыльную темноту. Отходит с ним в сторону, заставляя сесть на жесткую раскладную койку, под которой валяется несколько бутылок и оружие, разминает его плечи, выпрямляет их назад с характерным хрустом. Вытягивает одну руку так, чтобы сбиваемый усталостью консультант мог упереться лбом в изгиб локтя. Плавные, щадящие движения сменяются быстро и естественно.
Раскаленная кожа остывает слишком медленно. Опустившись вниз по хребту, Моран сильно надавливает на позвонки поясницы, растирает другой ладонью и прижимается губами к шее сзади. Сердце Джима глухо пульсирует под его ладонью. Уже лучше, думает Себастьян, опускаясь на пол. Куда лучше. Он садится, тянет на себя Джима, устраивая его между своих колен. Нащупывает под свисающим затертым пледом полупустую емкость, делает глоток коньяка и дает бутылку Джиму.
— Пей.
Мориарти морщится: ему не хочется жечь алкоголем горло. Слюна мерзко скапливается под языком, когда в нос ударяет терпкий запах из открытой бутылки, он бьет по нервам, как настойка нашатыря. Но все же Джим протягивает руку — собственные движения кажутся ему заторможенными и рваными, — берется за стекло с мутной янтарной жидкостью. Он пьет залпом, высоко запрокинув голову, коньяк стекает в желудок, выедает гортань, и Джиму становится почти хорошо. Коньяк быстро бьет в голову. Джим откидывается назад, кладет затылок Себастьяну на плечо, от пищевода по телу разносится горячая нега, оседая на местах, по которым недавно прошлись руки офицера. Тепло копится у Джеймса под кожей. От слез слиплись ресницы, Джим видит влагу перед своими глазами, и его лицо вновь искажается в уродливой гримасе.
— Нет, — он упрямо мотает головой, сутулясь и отползая от Морана к иному концу кровати, чтоб прислониться лопатками к стене. Он не поясняет, что именно «нет». Просто надрывно дышит, зажимая мокрые глаза большим и указательным пальцем.
Нет.
Этот город не станет другим. Джим чувствует, как стачивает об него собственные зубы. Лондон сам его поглощает, утягивая куда-то вниз, увидеть бы, что там, в непроглядной черной мгле, под водами Темзы. Джим знает, Лондон его не отпустит: где бы консультант ни был — он обречен на возвращение и долгую мучительную смерть, изживание себя по крупицам.
В мире больше нет таких городов.
В жизни Джеймса слишком много того, чего больше нигде нельзя найти.
Блестящие ртутные глаза исподлобья смотрят на Себастьяна. Мориарти вскидывает руку, молча. Ему нужно коснуться, ему слишком тяжело. Джим опускает веки и облегченно выдыхает, когда чувствует под ладонью жесткое предплечье полковника. Джиму как никогда необходимо ощущение реальности. У Себастьяна сильное твердое тело, от которого веет жаром — равномерным глубоким теплом. Он притягивает его к себе, прижимаясь к коже широко раскрытым ртом, шумно выталкивает воздух из легких. Ему хочется заполнить сознание иной сущностью, и он впивается в Себастьяна зубами и ногтями, полностью опустошая мысли. Моран перехватывает движения Джима, продолжая их. Проводит ладонями от поясницы по бедрам, подтягивая вплотную и прижимая его колени к своим бокам. Он крепко держит его в своих руках, позволяя кусать шею, терпит боль, когда тот смыкает зубы на коже до крови. Терпит его короткую дрожь, когда тот отпускает себя окончательно. Моран знает, что может перекрыть собой всю его уязвимость. Они слишком глубоко уже вросли друг другу под кожу, чтобы суметь потерять равновесие.
Вплетаясь пальцами в вихры на темном затылке, Себастьян оттягивает голову Джима и ловит ртом горячее дыхание. Он жестко, долго целует его, медленно ласкает язык, сдерживая его жадность, но не подавляя. Непрерывные расслабленные поглаживания перетекают со спины и боков к паху. Моран расстегивает молнию, просовывая руку под белье, плотно охватывает ладонью полутвердый член. Мягко проходится по влажной головке и принимается размеренно двигать кистью, всякий раз чуть дольше сжимая у основания.
Джеймс сползает на пол, в пыльном закутке между кроватью и тумбой крайне тесно, и он отталкивается рукой от стены, чуть придвигаясь туда, где больше пространства, где можно свободно прогнуться в пояснице, выдохнуть сквозь сжатые зубы, запрокинув голову и подставив шею влажным губам. От паха идет нарастающая сладкая истома, Джим просто отпускает себя, замирает, крепко ухватившись за полковника, прикрывает глаза, заставляя восприятие втиснуться в рамки одного момента. Просто чувствует, концентрируясь на движениях ласкающей его руки, сильнее сжимает пальцы, сминая ими чужую рубашку. Он быстро сбивается в дыхании, ловит ртом воздух, напряжение в мышцах спадает, переходя в ритмичные импульсы, проносящиеся по нервам с каждым новым ударом сердца. Его тело, его сознание становятся послушны и совершенно открыты, и Джим зависает на какой-то кромке между настоящим и бездной, что сжирает его изнутри, окунается в вязкое и глухое, где слышно лишь тихое размеренное дыхание Себастьяна. Он чувствует его кожей, совсем близко, у виска, открывает глаза — и видит раскачивающийся над ними серый потолок.
Возбуждение нарастает, вливается в вены, начинает бить в мышцы короткими спазмами, переходящими в дрожь. Джиму становится мало, лежать спокойно — слишком тяжело, он неосознанно вскидывает бедра, стремясь продлить ласку, чуть ускорить темп, глухо и хрипло стонет, зажмуриваясь на пару секунд, упираясь в пол затылком и обнажая зубы.
Морану кажется, что он чувствует каждый нерв в теле Мориарти. И от этого тела не добиться большей расслабленности, чем оно уже допустило себе рядом с ним.
Он упирается локтем в пол у виска консультанта, сглаживает со лба короткие слипшиеся пряди и накрывает губами приоткрытый рот, проводя своим языком по его, втягивает в глубокий поцелуй. Движения ладонью становятся напористей, большой палец с плавным нажимом ласкает головку, стирая капли смазки. Себастьян проводит возбуждение Джима к красной пометке на шкале и оставляет на самотек под присмотром. Он стягивает его штаны ниже, гладит горячие бедра и колени, разводит их, потирает влажными пальцами анус, медленно проникает внутрь, едва ощутимо сгибая фаланги, вытаскивает пальцы и входит глубже. Затем обхватывает лопатки и поясницу Джима, прижимая к себе ближе, и переворачивается с ним на спину. Позволяет гению сейчас вести в любую сторону.
Жар, растревоженный руками полковника, несется по венам, Джим ставит ладони по обе стороны от его головы, пульс стучит под висками, бьется в жилке на шее, с каждым новым ударом отдает напряжением в пах. Консультант внимательно вглядывается в лицо напротив: полумрак практически не оставляет в его чертах ничего человечного. У Морана колкие холодные глаза с хищным разрезом, губы плотно сжаты, он долго выдыхает через нос, и вдох его более глубокий, чем в момент, когда палец покоится на курке винтовки. Джим замирает. Слушает большое тигриное сердце.
Моран учил его ожиданию, Джим не умел и не любил ждать, но сейчас он сам замедляет момент, качается на тихих щелчках между секундами, а затем откидывается назад, зная, что крепкие руки подхватят его под бока, делает движение бедрами, хрипло стонет, когда член полковника медленно входит в него. Он запрокидывает голову, опускает веки, полностью отпуская себя. Комната кажется бесконечным пространством, все звуки сливаются в монотонный плещущий гул, алкоголь ударяет в голову, и мир перед Джеймсом начинает расплываться. Он движется плавно, со сбитым замедленным ритмом, хватает ртом воздух, сжимая пальцы на чужих предплечьях.
Легкие, полупьяные движения оплетают тело и разум слабой наркотической эйфорией.
Моран смотрит на Джима из-под полуприкрытых век, мерно дыша, держит его, проводит ладонями по коже вслед изгибам. Моран думает, что Джим особенно красив, когда отдается чему-то всецело. По-другому у него не получается.
От таза по мышцам вверх течет горячая волна. Себастьян не сдерживает глубокого тихого стона. Джим хрипло дышит, двигает бедрами так, что твердый пол под спиной Морана начинает плавиться, сжимается вокруг его члена, сам выбирает, когда, плавно качнувшись, насадиться до конца, а когда — раздразнить мелкими толчками под другим углом. Интенсивное возбуждение балансирует на зыбкой точке. Как растянутая грань между сном и пробуждением.
Джиму идут ссадины на коленях. Иногда Себастьяну так сложно удержаться от того, чтобы не начать по-звериному их зализывать. Есть что-то языческое в их ежедневных негласных ритуалах, завязанных на всём, что взаимо-. На крови. И на всём, что никогда не произносится вслух.
Моран приподнимает бедра консультанта и садится, проводя по его хребту вверх, к шее. Он вжимает его лопатками в край матраса, придвигается ближе и одним глубоким движением входит полностью. Начинает двигаться внутри жестче, крепко держа под ягодицы и разбавляя собственным контролем вязкую поволоку ирреальности.
Джеймсу неудобно, ткань болезненно трется о лопатки, с каждым новым толчком от напряжения сводит в паху — и консультант задыхается, тратя последний остаток кислорода на протяжный, едва слышимый стон. Желание кончить становится почти нестерпимым. Он кладет затылок на матрас, жадно ловит воздух пересохшими губами, фрикции алчны, часты и глубоки, кожа полковника раскалена, как передержанная в огне сталь. Джим ловит себя на мысли, что хотел бы раствориться — сейчас, в мгновении, в держащих его руках. На пару секунд перестать быть. Избавиться от собственного тела и истерии, запертой в больном мозгу.
Это происходит, когда в очередном движении его выталкивает из себя, перед глазами проносится яркая вспышка, оседающая под веками, и Джим срывается на короткий полузадушенный крик, выгибается до хруста позвонков, сжавшись в нескольких сильных спазмах, скалится в пустой мрак комнаты.
Его утягивает в глухое и жаркое, удерживает там до тех пор, пока реальность не начинает всплывать.
Она возвращается постепенно, приходит вместе с чужим пульсом и приятной тяжестью чужого тела; Моран чудом удерживает себя на весу. Посторгазменная нега растекается по телам обоих. Мориарти вцепляется в полковника крепче, прижимается щекой к затылку, вынуждая полностью опуститься на себя. Он старается не ослаблять хватку, все никак не может заставить себя отпустить, но спустя пару минут его пальцы разжимаются сами, Джим абсолютно вымотан, неоновые блики далекого Лондона застревают в оконных стеклах и расплываются перед глазами. Ночь разбивает тишину моросящим дождем.
— Уедем завтра, — говорит он, когда Себастьян затаскивает его на кровать. — Под Дублин. В Киллорглин. Ты бывал там, Моран?.. Ты не был. Не был. Ты никогда не видел Киллорглина. Там все иначе. Мы уедем и никогда не вернемся. Ты поедешь со мной?
пейринг: ебать, как я люблю МорМор
категория: слэш
жанр: харт/комфорт
рейтинг: пере-r
текст и композиция саундтрека: on.fb.me/1dwyJc6
вкусить тактильного хэдканона;В августе 2011 толпой всецело правят публицисты. Заголовки прессы пестрят махинациями, та высекает искры из строк, бросает их в толпу — и люди загораются, как серные головки спичек, понатыканных в асфальт на Хай-Роуд. Джим любил жечь спички, умел задавать верные вопросы, но в липкой августовской жаре запах серы оборачивался головной болью, и та перерастала в мигрень.
Их ветхий загородный дом был похож на тот, в котором некогда под Дублином Джеймс похоронил собственное детство. Здесь не было слышно Лондона и того, как вспыхивают на площадях беспокойные серные головы. Джим бродил по комнатам, пустым просторным залам, вся мебель здесь была отодвинута к стенам и накрыта холщовой тканью. Дом казался нежилым. Утром машина выползала по гравию, и Джим ехал в город слушать бесперебойные вопли, монотонные диалоги, дышать серой, чей запах поднимался к застекленным офисным аквариумам.
Джеймс выпивает стакан воды, сидя в зале совещания. Он не работник банка и не потенциальный инвестор: как и всегда, он находится здесь на правах нужного кому-то человека.
Дым лезет в приоткрытые ставни, кто-то заглядывает в зал.
— Там пожар внизу, — говорит этот кто-то, и Джим бы улыбнулся, но его слишком мутит от вони. Клиенты уходят, Мориарти уходит тоже. Они — вниз, к митингующим, Джим — наверх, к ближайшему сортиру, чтобы, склонившись над унитазом, выблевать из себя всю осевшую в нем копоть.
Весь Лондон — сырые торфяники и непролазные болота, в коих увязают ботинки. От каждого нового концерта под ногами скапливаются тонны размываемой ливнем золы. Спички собираются на площадях у аббатства, кормят голубей в скверах — голуби всегда есть там, где полно падали. Джим пробивается сквозь толпу, закутавшись в плащ, он не смотрит и идет, прикрыв глаза. Вокруг орут люди, пихают локти, чьи-то потные ладони толкают в спину, пока он не оказывается у обочины, и ощущение налипшей человеческой мерзости накрывает его с головой.
Когда вечером с первого этажа доносится щелчок входной двери, Джим с размаху впечатывает кулак в тяжелую боксерскую грушу. Майка на нем мокрая насквозь, ко лбу прилипли упавшие черные пряди, он выдохся, у него ломит кости, и жар накатывает волнами, мешая нормально дышать.
Он слышит шаги на лестнице, и в нем срывает какой-то внутренний клапан. Бинты сбились, костяшки изодраны в кровь, а он все никак не может остановиться. Ему хочется, чтобы из этой чертовой груши на пол высыпался весь песок, хочется подорвать к дьяволу все эти митинги на мостовых и прохаживаться меж обгорелых изувеченных трупов. Ему осточертело чувствовать гарь показательных гнилых выступлений, шутовской кавалькады, растянувшейся в года интермедии — ему хочется видеть настоящую бойню и настоящую смерть, и осознание того, что он вправе это сделать, что вот она — его свобода, ютится на кончике пальца, парой простых слов прячется под языком — слишком красочно и живо.
Последний удар разносится эхом и затихает в момент, когда Моран появляется в дверях. Джим обнимает грушу, измученный, озлобленный и бледный, свет настольной лампы отражается блеском на вспотевшей коже и в черных выжирающих глазах.
— Ты рано, — замечает он, и голос у него сиплый. Это дежурное. Джим знает многое, но порой он совсем не знает, что сказать, когда Себастьян молчит и ставит у порога сумку.
Рано или поздно — не имеет значения. Важно лишь то, что он ждёт.
Моран видит это каждый раз, переступая порог очередного дома или поделённой на двоих квартиры. Ему стоит лишь обвести взглядом обстановку, машинально впитав всё до последней трещинки, от случайно опрокинутой табуретки и перекошенного зеркала до небрежно валяющейся одежды на сидениях и спинках. Почти всегда темно, почти всегда ощутимо напряжение в пространстве, никогда не уходящее бесследно.
Главным действующим лицом всегда остаётся Джим. Полковник останавливается, закрыв дверь, вглядывается в тускло освещенное лицо. В отсутствии декораций отчётливо, как вспухшая вена, проступает болезненная, агрессивная усталость. Моран думает о том, что ему чертовски хотелось бы увидеть сейчас перед собой что-либо ещё, кроме плотной выжирающей пустоты. Что угодно, независимо от оттенка.
Он делает шаг вперёд, опускает ладони на предплечья Джима и несильно сжимает, заставляя того отцепиться от груши. Острые лопатки упираются в грудь. Правая ладонь перемещается выше, большой палец сдавливает до характерного хруста верхние шейные позвонки, заставляя тем самым запрокинуть голову; остальные ложатся на открытую шею. Все движения Себастьяна просты и не акцентированы на самой сути, ему известно, что Джим ни за что не дастся в руки, чтобы целенаправленно сбежать от слабости. От сухого края футболки едва ощутимо бьет током.
Касания давным-давно входят в разряд порядка вещей.
Воспринимай это как приветствие, Джим, как очередную смену фона, как возможность игры на контрастах.
Моран слышит беснующийся пульс под рукой, чувствует грудной клеткой учащенное тихое дыхание. Они стоят так, застыв, примерно минуту. Прикосновения — как насильственное спокойствие, не давят, но и не позволят дернуться ни на миллиметр. Уже не позволят.
Нужно время. Совсем немного времени, которое может исчезнуть с единственным неаккуратным движением. Моран ощущает, как под пальцами рвано дергается кадык, когда Джим, наконец, сглатывает. Он отстраняется, более не касаясь его спины, широкая кисть скользит от шеи выше и замирает на влажном тёмном затылке. Вся тяжесть больной головы, опущенной назад, скапливается под грубоватой от мозолей кожей, стекает в сухую крепкую ладонь. Моран ждёт ещё несколько тягучих секунд, ожидая, в какую сторону Джима бросит.
Тот стоит с опущенными веками, напряженные глаза не могут успокоиться под ними, ищут в темноте необходимый фокус, ресницы подрагивают, и консультант дышит, шумно, размеренно, приоткрыв обветренные сухие губы.
— Хватит.
Но не отстраняется. Он замирает, будто погрузившись в холодную воду, хотя руки полковника горячие — они горячее, чем раскаленная кожа Джеймса. Утихает шум в голове. Мориарти смачивает губы языком и делает последний грудной выдох.
— Хватит, — с раздражением повторяет он, и сам делает шаг в сторону, сбрасывая руку. У Джима от усталости слипаются глаза. Тени легли на лицо неживым болезненным оттенком. Консультант поправляет на руках бинты — и снова бьет. Не в грушу. Себастьян с готовностью блокирует удар. Это выводит из себя, и Джеймс бьет еще раз. Затем сильнее. Затем — чаще.
Пусть дерется. Пусть ударит в ответ.
Поток злости разбивается о снайпера, как штормовые волны об утес. Изначально направленная лишь на выход, энергия постепенно и неосознанно берет целью Себастьяна. Джим бьет так, словно хочет его уничтожить, каждый новый удар — на износ. Джим переходит границы дозволенного, когда тренировочный бой перестает быть таковым из-за вложенной в него силы. Джим бьет, не жалея и не думая о последствиях, и любой поставленный блок доводит его до бешенства, до глухого рычания, вырванного с очередным замахом из груди. Пик изнеможения.
Кулак, увитый грязным от крови бинтом, вслед за очередным отчаянным ударом соскальзывает с ладони Морана, колени подкашиваются. Себастьян крепко обхватывает Джеймса, прижимает к себе, не давая более замахнуться или вырваться. Спокойное, крепкое до нехватки дыхания объятие больше похоже на силки.
Джим рвется из его рук до тех пор, пока не сдают силы, и передержанные в напряжении мышцы не становятся ватными, пока все тело не отказывается подчиняться. Он шипит злобное ядовитое «пусти», извивается, пытаясь ударить, высвободить руку, сделать новый замах — бесполезно.
От чувства беспомощности Джеймса захлестывает отчаяние, и он вцепляется зубами в рубашку Себастьяна, глуша в ней надрывный загнанный вопль. Он уже сам не замечает, как ткань на плече снайпера становится мокрой и горячей от слез, перезревшему, изрубленному внутри него миру больше некуда вылить чернь, кроме как через эти вынужденные слезы. Джиму хочется орать во весь голос до сорванных связок, до боли в груди и иссохшего горла, но плачет он почти бесшумно — быть может, потому что слишком устал. Может, потому, что все вокруг и без того немо, и он боится даже не услышать эха в ответ.
Моран понимает Джима насквозь, но есть вещи, которые ему принимать не хочется. Которые он готов изменить, искоренить или переадресовать в другую плоскость. Он ощущает стук чужого загнанного сердца в собственной грудной клетке. Горячее, сорванное дыхание в изгиб шеи. Схватывает каждый мелкий аспект. Со стороны кому угодно показалось бы, что куда проще всё это сломать окончательно и склеить потом с нуля, чем бережно ловить отслаивающиеся частицы и возвращать на место.
Кому угодно, но не Морану.
Себастьян тянется к столу и гасит ненужную лампу. В темноте не остается больше ничего, кроме поделенных на двоих обостренных ощущений. Он подворачивает край футболки, гладит сухой ладонью поясницу, неторопливо забирается вдоль позвоночника выше. Рука надавливает между лопаток и замирает. Моран оглаживает висок, проводит пальцами по шее вверх, плавно массирует затылок. Он не удивился бы, увидев кровь на кончиках своих пальцев.
Он коротко прижимается жесткими губами ко лбу Джима, закрывая глаза. Считает его пульс, слушая гул крови под кожей. Его спокойствие становится мощной формой экзорцизма.
— Ненавижу этот город, — цедит Джим сквозь зубы. — Этот город…
Этот город остается безымянным — с высеченным именем в сознании, как на камне надгробной плиты. Джим ни разу не представлял себе собственной могилы, но он был уверен — он точно знал — что будет она именно здесь, на окраине ненавистной столицы.
— Мы умрем, а он будет стоять, — влажным шепотом продолжает он, глядя в темноту воспаленными от соли глазами. — Еще долго. Вечно. Гниющее, пропащее место. Он пьет их всех — они не видят. Не замечают. Живут и будут жить, пока костьми под него не лягут. И меня пьет. Не могу… Не могу больше… Не могу.
Моран ждет. Стоит, не шевелясь, лишь крепче прижимает ладонь к темной голове, не расцепляя челюстей, не раскрывая глаз. Он ждет, пока Мориарти не исчерпает себя досуха. Плотная ткань душит в себе остатки болезненной влаги. Морану же кажется, что та впитывается под его кожу. Как каждая из эмоций Джима, это обязано перегореть. Как и каждой из эмоций Джима, этому необходимо внимание.
Себастьян понимает, насколько сильно нужно злиться на собственную слабость, чтобы возвести её в степень ненависти.
— Этот город, — глубокий голос широким мазком перекрывает шепот, — будет стоять, сколько ты захочешь. А после он будет каким угодно — но не прежним.
Пора это прекращать.
Амплитуда колебаний в теле под руками полковника становится опасно тихой. Заливать в Джима равновесие приходится насильно. Несмотря на то, что он больше не отбивается.
Моран помогает ему стащить майку, откидывает влажную тряпку в пыльную темноту. Отходит с ним в сторону, заставляя сесть на жесткую раскладную койку, под которой валяется несколько бутылок и оружие, разминает его плечи, выпрямляет их назад с характерным хрустом. Вытягивает одну руку так, чтобы сбиваемый усталостью консультант мог упереться лбом в изгиб локтя. Плавные, щадящие движения сменяются быстро и естественно.
Раскаленная кожа остывает слишком медленно. Опустившись вниз по хребту, Моран сильно надавливает на позвонки поясницы, растирает другой ладонью и прижимается губами к шее сзади. Сердце Джима глухо пульсирует под его ладонью. Уже лучше, думает Себастьян, опускаясь на пол. Куда лучше. Он садится, тянет на себя Джима, устраивая его между своих колен. Нащупывает под свисающим затертым пледом полупустую емкость, делает глоток коньяка и дает бутылку Джиму.
— Пей.
Мориарти морщится: ему не хочется жечь алкоголем горло. Слюна мерзко скапливается под языком, когда в нос ударяет терпкий запах из открытой бутылки, он бьет по нервам, как настойка нашатыря. Но все же Джим протягивает руку — собственные движения кажутся ему заторможенными и рваными, — берется за стекло с мутной янтарной жидкостью. Он пьет залпом, высоко запрокинув голову, коньяк стекает в желудок, выедает гортань, и Джиму становится почти хорошо. Коньяк быстро бьет в голову. Джим откидывается назад, кладет затылок Себастьяну на плечо, от пищевода по телу разносится горячая нега, оседая на местах, по которым недавно прошлись руки офицера. Тепло копится у Джеймса под кожей. От слез слиплись ресницы, Джим видит влагу перед своими глазами, и его лицо вновь искажается в уродливой гримасе.
— Нет, — он упрямо мотает головой, сутулясь и отползая от Морана к иному концу кровати, чтоб прислониться лопатками к стене. Он не поясняет, что именно «нет». Просто надрывно дышит, зажимая мокрые глаза большим и указательным пальцем.
Нет.
Этот город не станет другим. Джим чувствует, как стачивает об него собственные зубы. Лондон сам его поглощает, утягивая куда-то вниз, увидеть бы, что там, в непроглядной черной мгле, под водами Темзы. Джим знает, Лондон его не отпустит: где бы консультант ни был — он обречен на возвращение и долгую мучительную смерть, изживание себя по крупицам.
В мире больше нет таких городов.
В жизни Джеймса слишком много того, чего больше нигде нельзя найти.
Блестящие ртутные глаза исподлобья смотрят на Себастьяна. Мориарти вскидывает руку, молча. Ему нужно коснуться, ему слишком тяжело. Джим опускает веки и облегченно выдыхает, когда чувствует под ладонью жесткое предплечье полковника. Джиму как никогда необходимо ощущение реальности. У Себастьяна сильное твердое тело, от которого веет жаром — равномерным глубоким теплом. Он притягивает его к себе, прижимаясь к коже широко раскрытым ртом, шумно выталкивает воздух из легких. Ему хочется заполнить сознание иной сущностью, и он впивается в Себастьяна зубами и ногтями, полностью опустошая мысли. Моран перехватывает движения Джима, продолжая их. Проводит ладонями от поясницы по бедрам, подтягивая вплотную и прижимая его колени к своим бокам. Он крепко держит его в своих руках, позволяя кусать шею, терпит боль, когда тот смыкает зубы на коже до крови. Терпит его короткую дрожь, когда тот отпускает себя окончательно. Моран знает, что может перекрыть собой всю его уязвимость. Они слишком глубоко уже вросли друг другу под кожу, чтобы суметь потерять равновесие.
Вплетаясь пальцами в вихры на темном затылке, Себастьян оттягивает голову Джима и ловит ртом горячее дыхание. Он жестко, долго целует его, медленно ласкает язык, сдерживая его жадность, но не подавляя. Непрерывные расслабленные поглаживания перетекают со спины и боков к паху. Моран расстегивает молнию, просовывая руку под белье, плотно охватывает ладонью полутвердый член. Мягко проходится по влажной головке и принимается размеренно двигать кистью, всякий раз чуть дольше сжимая у основания.
Джеймс сползает на пол, в пыльном закутке между кроватью и тумбой крайне тесно, и он отталкивается рукой от стены, чуть придвигаясь туда, где больше пространства, где можно свободно прогнуться в пояснице, выдохнуть сквозь сжатые зубы, запрокинув голову и подставив шею влажным губам. От паха идет нарастающая сладкая истома, Джим просто отпускает себя, замирает, крепко ухватившись за полковника, прикрывает глаза, заставляя восприятие втиснуться в рамки одного момента. Просто чувствует, концентрируясь на движениях ласкающей его руки, сильнее сжимает пальцы, сминая ими чужую рубашку. Он быстро сбивается в дыхании, ловит ртом воздух, напряжение в мышцах спадает, переходя в ритмичные импульсы, проносящиеся по нервам с каждым новым ударом сердца. Его тело, его сознание становятся послушны и совершенно открыты, и Джим зависает на какой-то кромке между настоящим и бездной, что сжирает его изнутри, окунается в вязкое и глухое, где слышно лишь тихое размеренное дыхание Себастьяна. Он чувствует его кожей, совсем близко, у виска, открывает глаза — и видит раскачивающийся над ними серый потолок.
Возбуждение нарастает, вливается в вены, начинает бить в мышцы короткими спазмами, переходящими в дрожь. Джиму становится мало, лежать спокойно — слишком тяжело, он неосознанно вскидывает бедра, стремясь продлить ласку, чуть ускорить темп, глухо и хрипло стонет, зажмуриваясь на пару секунд, упираясь в пол затылком и обнажая зубы.
Морану кажется, что он чувствует каждый нерв в теле Мориарти. И от этого тела не добиться большей расслабленности, чем оно уже допустило себе рядом с ним.
Он упирается локтем в пол у виска консультанта, сглаживает со лба короткие слипшиеся пряди и накрывает губами приоткрытый рот, проводя своим языком по его, втягивает в глубокий поцелуй. Движения ладонью становятся напористей, большой палец с плавным нажимом ласкает головку, стирая капли смазки. Себастьян проводит возбуждение Джима к красной пометке на шкале и оставляет на самотек под присмотром. Он стягивает его штаны ниже, гладит горячие бедра и колени, разводит их, потирает влажными пальцами анус, медленно проникает внутрь, едва ощутимо сгибая фаланги, вытаскивает пальцы и входит глубже. Затем обхватывает лопатки и поясницу Джима, прижимая к себе ближе, и переворачивается с ним на спину. Позволяет гению сейчас вести в любую сторону.
Жар, растревоженный руками полковника, несется по венам, Джим ставит ладони по обе стороны от его головы, пульс стучит под висками, бьется в жилке на шее, с каждым новым ударом отдает напряжением в пах. Консультант внимательно вглядывается в лицо напротив: полумрак практически не оставляет в его чертах ничего человечного. У Морана колкие холодные глаза с хищным разрезом, губы плотно сжаты, он долго выдыхает через нос, и вдох его более глубокий, чем в момент, когда палец покоится на курке винтовки. Джим замирает. Слушает большое тигриное сердце.
Моран учил его ожиданию, Джим не умел и не любил ждать, но сейчас он сам замедляет момент, качается на тихих щелчках между секундами, а затем откидывается назад, зная, что крепкие руки подхватят его под бока, делает движение бедрами, хрипло стонет, когда член полковника медленно входит в него. Он запрокидывает голову, опускает веки, полностью отпуская себя. Комната кажется бесконечным пространством, все звуки сливаются в монотонный плещущий гул, алкоголь ударяет в голову, и мир перед Джеймсом начинает расплываться. Он движется плавно, со сбитым замедленным ритмом, хватает ртом воздух, сжимая пальцы на чужих предплечьях.
Легкие, полупьяные движения оплетают тело и разум слабой наркотической эйфорией.
Моран смотрит на Джима из-под полуприкрытых век, мерно дыша, держит его, проводит ладонями по коже вслед изгибам. Моран думает, что Джим особенно красив, когда отдается чему-то всецело. По-другому у него не получается.
От таза по мышцам вверх течет горячая волна. Себастьян не сдерживает глубокого тихого стона. Джим хрипло дышит, двигает бедрами так, что твердый пол под спиной Морана начинает плавиться, сжимается вокруг его члена, сам выбирает, когда, плавно качнувшись, насадиться до конца, а когда — раздразнить мелкими толчками под другим углом. Интенсивное возбуждение балансирует на зыбкой точке. Как растянутая грань между сном и пробуждением.
Джиму идут ссадины на коленях. Иногда Себастьяну так сложно удержаться от того, чтобы не начать по-звериному их зализывать. Есть что-то языческое в их ежедневных негласных ритуалах, завязанных на всём, что взаимо-. На крови. И на всём, что никогда не произносится вслух.
Моран приподнимает бедра консультанта и садится, проводя по его хребту вверх, к шее. Он вжимает его лопатками в край матраса, придвигается ближе и одним глубоким движением входит полностью. Начинает двигаться внутри жестче, крепко держа под ягодицы и разбавляя собственным контролем вязкую поволоку ирреальности.
Джеймсу неудобно, ткань болезненно трется о лопатки, с каждым новым толчком от напряжения сводит в паху — и консультант задыхается, тратя последний остаток кислорода на протяжный, едва слышимый стон. Желание кончить становится почти нестерпимым. Он кладет затылок на матрас, жадно ловит воздух пересохшими губами, фрикции алчны, часты и глубоки, кожа полковника раскалена, как передержанная в огне сталь. Джим ловит себя на мысли, что хотел бы раствориться — сейчас, в мгновении, в держащих его руках. На пару секунд перестать быть. Избавиться от собственного тела и истерии, запертой в больном мозгу.
Это происходит, когда в очередном движении его выталкивает из себя, перед глазами проносится яркая вспышка, оседающая под веками, и Джим срывается на короткий полузадушенный крик, выгибается до хруста позвонков, сжавшись в нескольких сильных спазмах, скалится в пустой мрак комнаты.
Его утягивает в глухое и жаркое, удерживает там до тех пор, пока реальность не начинает всплывать.
Она возвращается постепенно, приходит вместе с чужим пульсом и приятной тяжестью чужого тела; Моран чудом удерживает себя на весу. Посторгазменная нега растекается по телам обоих. Мориарти вцепляется в полковника крепче, прижимается щекой к затылку, вынуждая полностью опуститься на себя. Он старается не ослаблять хватку, все никак не может заставить себя отпустить, но спустя пару минут его пальцы разжимаются сами, Джим абсолютно вымотан, неоновые блики далекого Лондона застревают в оконных стеклах и расплываются перед глазами. Ночь разбивает тишину моросящим дождем.
— Уедем завтра, — говорит он, когда Себастьян затаскивает его на кровать. — Под Дублин. В Киллорглин. Ты бывал там, Моран?.. Ты не был. Не был. Ты никогда не видел Киллорглина. Там все иначе. Мы уедем и никогда не вернемся. Ты поедешь со мной?
-
-
09.01.2014 в 22:22-
-
12.01.2014 в 02:04-
-
12.01.2014 в 21:00Рикори, спасибо [:
-
-
22.02.2014 в 04:34Ахринительный эффект присутствия и погружения в обстановку! Люблю такого Джима... что может быть приятнее прочитать такое в ночь на субботу?!
Спасибо, авторы!
-
-
22.02.2014 в 04:57-
-
22.02.2014 в 05:09-
-
22.02.2014 в 05:115 a.m. — эпическое время хд
-
-
22.02.2014 в 05:15-
-
22.02.2014 в 05:19рады, что вам пришлось по душе.
-
-
22.02.2014 в 05:22-
-
13.03.2014 в 04:04-
-
14.03.2014 в 02:20