howdy pardner
фэндом: ШХ ВВС
пейринг: мориартицест
жанр: дарк, тин!AU
саундтреки: Deluded Depths/Tundraful.mp3 и Jason Tai - Insane Kids.mp3
бета: Nancy_boy
я весь город утоплю в крови, лишь бы ты был цел;В комнате Джима постоянно кисло и железисто пахнет кровью. Ричард точно не уверен, что это кровь — Джим часто проводит тошнотворные опыты. Химия — его любимый предмет.
Ричард за полгода ни разу не обмолвился о той ночи, когда Джим вернулся с крупными пятнами крови на одежде, а его левый рукав выглядел прогнившим насквозь. Джим посмотрел ему в глаза и приложил палец к губам, испачкав их. Вот и весь разговор.
Он был таким спокойным, его Джим, таким умиротворённым. И это было так страшно.
Каждый раз, когда Ричард думал об этом, его морозило изнутри.
Палец у губ — заклятие молчания ещё с самого глубокого детства. Нерушимая клятва хранить секрет. Ричард понимает, что должен рассказать. Хотя бы матери. Чем сильнее он этого хотел, тем сильнее не мог.
Он с рождения так слаб.
Новости вирусно льются отовсюду — старшеклассник киллорглинской школы найден убитым в церкви святого Джеймса, часть внутренних органов вырезана, убийца не найден, спустя неделю убийца не найден, спустя месяц убийца не найден. Волна допросов, подозревают священника, улик нет.
— Джим, — звучит встревоженный голос матери за завтраком, — не отходи от Ричи, следи за ним, прошу тебя.
Она всегда обращалась к нему как к старшему.
— Да, мам.
Джим кивает и делает большие понимающие глаза, щедро удобряя тост арахисовым маслом. Ричард не сводит с него взгляда, медленно жуя. Пустой хлеб на вкус как бумага.
— Ричи, ты забыл намазать, — Джим подсовывает к нему мед, масло и джем на подносе. — Как думаешь, это правда сделал отец Константин?
Ричард отводит взгляд и проглатывает бумажный ком.
Каждое утро одно и то же. Он понимает — эта цикличность скоро сведёт его с ума, он окончательно поверит в игру, в которую они играют. Так уже бывало, ему не впервой.
— Зачем ему это, — проговаривает. — Убийство вроде как грех.
— Вот и я о том же. А святые отцы у нас, как известно, безгрешны. В Библии написано — значит, правда.
— Джеймс, — доносится до них предостерегающий голос матери.
Джим закрывает на секунду глаза и вновь открывает. Зрачок расплывается в радужке, поддельная улыбка на лице — тоже. Мать всегда забывает, как он ненавидит полное имя.
Время идёт, городок медленно забывает. Так случается всегда, быт покрывает пыльным слоем забвения даже самые страшные вещи.
— Человеческая психика удивительна, — говорит Джим. Они идут по размытой тропе под большим карминовым зонтом, Джим держит рукоятку, а Ричард — джимово предплечье. — И самое прекрасное в ней знаешь что? Защитные механизмы.
Ричард останавливается.
Джим оборачивается и смотрит на него. Его лицо из-за тени зонта окрашено матовым закатно-красным оттенком.
— Ты стал таким тихим, — говорит он, впуская в тон дружелюбие. — Я скучаю по прошлому Ричи.
— Я тоже, — говорит Ричард. Джим подходит вплотную и опускает зонт, закрывая их головы.
Защитные механизмы в его голове всегда были с дефектом.
— Ричи, ты же помнишь, — Джим обнимает его за шею, и Ричард на автомате повторяет жест. Они стоят как инь-янь под кровавой луной, мелькает у Ричарда. Смешно, наверное, со стороны. — Если ты грустишь, если тебя кто-то обидел, если ты чего-то боишься — всегда рассказывай мне.
Это была их личная, прочно заученная много лет назад мантра. Клеймленное тиснение на стенках ричардового черепа.
«Я грущу из-за тебя. Ты — тот, кто меня обидел. Я боюсь тебя»
Ричард мог диагностировать себе слабость как основное качество личности.
Джим проник в его мозг и между ребрами так глубоко, как было невозможно. Словно подкожный червь. Ричард верил, что это его личное желание — и его вина. Самое страшное заключалось в том, что правды и лжи тут не было.
«Я боюсь тебя»
Как признаться, что ты боишься себя самого?
Почувствовав мягкое влажное прикосновение к губам, Ричард жмурится и с легким вздохом раскрывает рот навстречу. Червь сладостно копошится у самого сердца.
Они лежат на кровати в джимовой комнате, потягивая вино, рука Джима покоится на голове приткнувшегося к его боку брата.
Кисло, железисто пахнет кровью.
— Ты смог бы меня убить? — спрашивает Ричард тихо.
Джим лениво гладит его по затылку.
— У тебя всегда такие странные вопросы. Всё не как у нормальных детей.
Ричарду отвратно, когда Джим отвечает ему вот так — со снисходительной нежностью, как умалишенному. Он сглатывает налипший к горлу иней:
— Ты бы смог убить. Меня. — И добавляет, словно некую великую тайну: — Ты же ни во что не ставишь человеческую жизнь.
Джим расслабленно смотрит на него нечитаемым взглядом.
— Я бы смог убить тебя, — обыденно отвечает.
Ричард обнимает себя за плечи, отводя глаза.
— Более того, я хотел убить тебя очень много раз. Знаешь, что меня останавливало? Часть меня бы тогда тоже сдохла. Что с тобой, что без тебя — у меня не было шанса стать уникальным и цельным.
Кровь ощутимо приливает к лицу.
Джим уже не затыкается, словно его завели, как музыкальную игрушку — избавиться от звука невозможно, надо просто дождаться, пока ключ довертится до конца.
— Впервые мне захотелось задушить тебя подушкой года в четыре, когда ты ревел, как сирена, ночь напролёт, мешая нашей больной маме спать. Помнишь, как она приходила в комнату, спотыкаясь? Она орала на нас обоих, потому что никогда не делала между нами различия.
В эту самую секунду Ричард молча всем естеством желал, чтобы Джим прекратил. Джим прекрасно это чуял и не слушался.
Он подавлял Ричарда в сотый, в тысячный раз.
— Ты с рождения словно средоточие самого человеческого дерьма, которому во мне не было места.
Было бы проще, если бы Джим громко выплескивал ненависть, но нет, он словно рассказывает сюжет банального сериала. Не имеет значения, что он говорит о нём, живом человеке и собственном брате, как о придатке, о бесцветной неудачной копии. Всё дело в тоне.
Если бы Джим злился, Ричард бы смог что-нибудь с этим сделать.
Но Джим не злится. И Ричард не может.
Защитные механизмы стопорятся шестеренками.
Джим плавно поднимается и садится, придвигаясь, обнимает его пояс обеими руками, испытующе смотрит.
— Я бы скинул тебя с обрыва, — произносит над ухом. — Зарезал за завтраком. Утопил в раковине.
— Хватит. Заткнись.
— …но я не хотел причинять тебе боль. А когда я подрос, то понял, что ты ни в чём не виноват, это всё гены и бешеная яйцеклетка. Теперь мне хочется разве что содрать кожу с твоей физиономии, когда ты так уродливо её кривишь, как сейчас. Нам это совсем не идёт.
Ричард внезапно бьёт его по лицу. Куда слабее, чем хотелось. Джим только сдвигает брови и больно стискивает его запястья.
— Может, во и мне и правда слишком много… человеческого, — учащённо дыша, цедит Ричард, не пытаясь вырваться. — Но это лучше, чем то, что случилось с тобой.
— И правда, — скалится Джим. — Я родился на этой планете, да ещё и с дубликатом. Незавидная судьба. Но я всегда пытаюсь извлечь из бед выгоду.
Ричард молчит, пытаясь справиться с клокочущей душной обидой, горечью, раздражением и — сильнее всего — с желанием извиниться.
«Я грущу из-за тебя»
Слезы подступают болезненно, будто сползаются со всех закоулков тела, застревая прямо под кожей лица.
«Ты — тот, кто меня обидел»
Джим, не отпуская рук брата, укладывает подбородок на его плечо. А затем влажно утыкается ртом в шею, больно надавливая на вену. Ричард вздрагивает и ёжится, думая о том, какой жуткий будет отпечаток.
— Я бы смог убить тебя, я хотел убить тебя, — Джим шепчет гипнотически. — Но я люблю тебя, Ричи. С любимыми так не поступают.
«Я боюсь тебя»
— И я тебя люблю, — Ричард вымученно всхлипывает.
Сейчас ему так сильно хочется верить Джиму, что почти удаётся.
От вина горит кожа и слёзы текут легче, чем обычно.
— Ты хотел услышать ответ.
— Если бы, — Ричард с нажимом стирает рукавом влагу со щёк, — если бы у меня было другое лицо, тебе было бы наплевать?
— Я не знаю, — Джим поводит плечом, поднося руку близнеца к своему лицу и потирая тыльной стороной ладони щеку. — Но вот не родись ты со мной в один день, а хотя бы на год позже, я бы сразу тебя сжёг.
И широко улыбается.
Хорошая шутка.
Ричард долго сидит в его объятиях, ощущая себя немощным, как от продолжительного отравления. Что по факту правда. Джим гладит его раскрытой ладонью по спине. От этого хочется льнуть к нему, позабыв, как выглядела эта самая ладонь в крови.
Ричард тихо впечатывается губами над его ключицей, оттягивает ворот, лижет под ней. А потом впивается в шею Джима, словно желая высосать лимфу сквозь кожу. Хотел сделать больно, но мог только так.
Джим слабо напрягается.
— Что ты сделал с ним? — шепчет Ричард, опуская лоб на его плечо, шумно шмыгает. С носа всё ещё течёт.
Он сам прекрасно всё помнит. Забудешь тут, когда новости да слухи впечатали всё в подкорку. Кровь по всему бетонному полу. Вырезанные органы. Как сувениры для коллекции или недостающие частицы паззла.
Джим только устало вздыхает. Ключ в игрушке со щелчком делает последний поворот и останавливается.
— Зачем ты это сделал?
Настоящий и единственно верный ответ гнездится внутри с самого начала. Ричард не хочет думать о том, что Джим способен убить каждого, кто обидит его брата. Потому что может стыдно кончить от одной этой мысли.
Он понимает, что ответов уже не дождётся. Исчерпал свои ходы на сегодня. Но повторяет вопрос снова и снова, пока ладонь Джима на его члене не вынуждает охрипнуть.
Священника хотят посадить. Дело приобрело резонанс, любители киношно-страшных историй прут в городок без устали. Вместе с этим власти давят на местную полицию: обществу нужен виновный. Нужно знать, что закон способен если не защитить от расчленения за воскресным обедом, то хотя бы достойно наказать преступника.
— Вместо нашего престарелого детектива из столицы прислали одну девушку, — говорит Джим, не меняя тона и не отрывая взгляда от тетради — минуту назад объяснял брату математику. — Она умнее всех в нашем отделе, вместе взятых. Я слежу за ней.
Ричард поджимает губы.
— И что?
После вечера с вином прошла неделя, никто из них не обмолвился словом о произошедшем. Джим вёл себя как обычно, Ричард всё время горел при воспоминании, почти температурил. Уши вновь залились багрянцем при косвенном намёке на их секреты.
— Снова начнутся допросы, — протянул Джим, подчеркивая карандашом правильные ответы в тестовике, — а по одному твоему лицу эта стерва что-то да заподозрит. Ты им никогда не умел пользоваться.
— Лицом? — вспыхнул Ричард. — В прошлый раз я был спокойнее слона.
— В прошлый раз меня опрашивали вместо тебя.
Ричард смотрит на него округлившимися глазами. Это невозможно, он хорошо помнит небольшую школьную подсобку, в которую учащихся вызывали по очереди. Раздражающий свет болтающейся лампочки под потолком, ночного мотылька на подоконнике.
— Ты что-то путаешь. Мне задавали вопросы. Сразу после тебя.
Джим хмыкает, не отрываясь от страниц, и вытягивает ноги вдоль стены, сползая по матрасу.
— И что ты отвечал?
Ричард молчит, прогоняя в голове события того вечера и пялясь в одну точку. Он не помнил даже вопросов.
— Правду. Что спал дома.
— Но ты не спал, а смотрел фильмы, мелкий врун. А кто сможет подтвердить? Ведь это я спал дома.
Ричард улыбается, но в голове бьёт очередной набат. Ему кажется, что от постоянного стресса и нервов за братца начались провалы в памяти. Надо будет попросить у мамы лекарств.
Ладони Джима скользят по его рёбрам, сзади и спереди, касаются легко, играючи. Ричард вздрагивает от каждого прикосновения, вздыхает, поджимается. Ему кажется, что внутри у него непрестанно вибрируют туго натянутые струны, как минимум четыре штуки.
Звуки струн гасят ощущение неправильности.
Всё так, как и должно было быть, всё так, как будет продолжаться до конца его жизни. Эта мысль вспыхивает будоражащим откровением. Ричарда ведёт.
Он поднимает ватные руки, несмело касается брата, скользит под его футболку, задирает её. Ему всегда было страшно касаться, но так сильно этого хотелось.
Кожа у Джима тёплая, мягкая, белая, без единого шрама. Синяки на ней расцветают так же быстро, красиво и ярко, как кровь пропитывает льняную ткань.
Ричард не умеет целоваться. Джим его учит. Так медленно и терпеливо, что у Ричарда слабнут все кости. Ему кажется, он перестает ощущать себя физическим телом.
— Тебе нравится? — шевелит Ричард губами едва слышно, пытаясь собрать себя в кучу.
Вместо ответа Джим кусает его в шею, в то самое место, где уже была фиолетово-вишнёвая метка.
Ричард тихо подстанывает, стыдясь этих звуков. Чем сильнее стыдится, тем протяжнее стонет. Джим словно опутывает его паутиной прикосновений, его слишком много, всё тело становится одной чувствительной точкой.
Ричарда слишком много для самого себя.
Собравшись, он упирается ладонями в плечи Джима, слабо пихает. Джим поддаётся, стекая на спину.
Он снова слишком спокоен, только щурится и тонко улыбается.
Сейчас Ричарда это не страшит, а раздражает.
Он целует его мокро, быстро, кусаясь, как раззадоренный щенок. Опускается вниз, лижет и обсасывает всё, до чего дотягивается, ни на секунду не прекращая гладить. Джим глухо смеётся — щекотно.
— Что ты говоришь маме об этих синяках, Ричи?
— Что это всё футбол. Я ведь новичок в команде.
— Какой же ты плохой мальчик.
По спине Ричарда прокатывается тяжелая горячая волна.
— Да, — выдыхает он, утыкаясь ртом в низ джимового живота, — я очень... плохой.
Ричард быстро учится врать не задумываясь, у него круглосуточно перед глазами идеальный пример.
— А про свои шрамы ты ей что говоришь?
Ричард замирает, чувствуя, как влага пропитывает ткань его трусов.
Джим резко садится, переворачивает Ричарда, хватает его запястья. Не больно, если не шевелиться. Ричард и не рискует, сдавленно дыша.
Джим неаккуратно стаскивает с него коричневый джемпер через голову вместе с майкой и снова берёт его руки в свои, рассматривая тёмно-розовые паутинки порезов вдоль внутренней стороны предплечий.
— Ты помнишь, чтo я тебе говорил, если ты ещё хоть раз возьмёшься за лезвие?
Ричард молчит. Глаза у Джима — две влажные чёрные дыры.
Джим обещал его наказать. Ричард понятия не имел, что брат вкладывает в это слово, знал лишь, что это звучит грязно и неправильно.
— Ты помнишь, Ричи?
— Нет, — срывается с губ Ричарда.
И это не назвать ложью.
Джим наклоняется. Он не тяжёлый, но Ричард чувствует, как буквально продавливает собой матрас.
— Ты помнишь, что только я могу делать тебе больно? Никто, кроме меня. Даже ты сам. Особенно — ты сам.
— Не помню, — шепчет Ричард. Он сам не замечает, что улыбается, рассматривая зашитый тенями потолок. — Ты простишь меня?
Он зажмуривается перед тем, как получить удар по щеке. Не больно, жжётся лишь, провоцируя слёзы. Сладостная горечь стекает по пищеводу. Наверное, это то, чем питается его червь.
— Только я могу делать тебе больно, — повторяет Джим с краткой паузой на выдохе после каждого слова. — Я могу повторять тебе это до тех пор, пока это не останется единственным, что ты будешь помнить.
Он выпрямляется и достаёт из кармана джинсов запечатанное в белую бумагу лезвие.
— Вытяни левую руку.
Ричард тяжело сглатывает и слушается.
Джим, поддерживая его ладонь, внимательно вспарывает зажившие шрамы тонким острием. Четко следуя линии, ни миллиметром больше либо меньше.
Ричард лежит, сжав губы, сдерживает рвущиеся наружу стоны. Слёзы удерживать не удаётся.
Это куда больнее, чем в первый раз. Но в этот раз тепло, исходящее от близнеца, уравновешивает.
Ричард думает, что по-настоящему болен, раз позволяет делать всё это с собой с совершенной готовностью. Раз всё это ему нравится.
Он многие общие моральные понятия «хорошо» и «плохо» заучил в своё время неверно.
Джим — его нерушимый ориентир. Он всегда всё знает лучше.
Член не думает становиться мягким. Его тело пока не умеет справляться с таким шоком — мгновенный переход от сильного возбуждения к сильной боли.
Крови много, она влажная, горячая и неприятная. Из одних порезов затекает в другие. Ричард закрывает глаза.
Джим начинает резать с внешней стороны по свежему, и Ричард вскрикивает.
— Если дёрнешься, я могу вспороть тебе вену, — ровно предупреждает Джим.
Ричард отворачивается в подушку и закусывает её край, пытаясь ухватить в рот побольше.
Он чувствует, что скоро отключится. Ему хочется этого. Было бы так приятно сейчас ничего не осознавать, только ощущать.
Все его ощущения сводятся к одному — к Джиму.
Джим управляет всем. И Ричарду это так нравится, что хочется кричать и биться в религиозном экстазе.
Время стирается.
— Смотри, — говорит наконец Джим. — Смотри, как красиво.
Ричард с трудом разлепляет склеенные слезами веки. Джим придерживает его руки в вертикальном положении. С одной стороны они ещё блестят от крови, с другой она засохла множеством хаотичных тонких струек, сплетающихся в сетку.
Красиво.
Очень.
Ричард забывается.
— Ричард, скажи мне, что ты делал в ночь с шестого на седьмое апреля две тысячи девятого года? — его лицо испытующие рассматривают карие глаза. От них безопасно.
Ричард щурится и, как ребенок, строит гримасу, кивая на лампочку.
— Слишком яркая… В ночь… Я спал дома. Как и обычно. Посмотрел фильм и лёг спать. Около одиннадцати. Я ведь уже отвечал.
— Какой фильм?
— Честно, я забыл уже. Кажется, «Унесённые призраками». Мультфильм.
— В прошлый раз ты говорил «Бегущий по лезвию».
— Говорю же, забыл, — Ричард пожимает плечами. — Да и какая разница.
Женщина смотрит на него изучающе. Из-за болезненного света её тёмная кожа приобретает землистый оттенок.
— И твой брат-близнец тоже спал.
— Да, — кивает Ричард и тут же добавляет: — Мы спим вместе. Поэтому я точно знаю.
Он выпаливает это слишком быстро, тут же жалея о сказанном. Прозвучало подозрительно, наверное. Уши начинают гореть.
— Спасибо, Ричард, — женщина делает запись на бумаге, сливающейся цветом со столешницей. — Это всё.
— Всё?.. — переспрашивает тот.
Снова некстати.
— Всё. Ты можешь идти.
Пальцы двигаются в нём медленно, не сгибаясь, не касаясь простаты и выскальзывая почти полностью. Ричард уже обслюнявил весь край одеяла, пытаясь не стонать громче, чем могла позволить толщина стен в их доме.
— Джим, пожалуйста…
Хочется вцепиться в него, но руки болят так, что могут только расслабленно лежать вдоль туловища. Уже заживают, Джим залечил и перебинтовал, но боль импульсами отдаёт в затылок.
Колени ноют.
Ричард ощущает себя таким… заполненным. Доверху. Хочется, чтобы Джим вывернул его наизнанку, только так он сможет стать для него более открытым.
Вскрыл грудную клетку, череп, погладил по сердцу, приласкал мозг.
Пальцы скользят внутрь и наружу, словно следуют ритму какой-то песни, звучащей в голове Джима. Этому ритму вторят струны внутри Ричарда.
Это по ноте сводит с ума.
— Мы делим одну душу, — звучит голос Джима где-то внутри головы, словно сквозь толщу ваты. — Пора разделить одно тело.
Ричард стонет. Наслаждение прошивает сильной судорогой. Ему так нравится быть грешником, что даже Богу наверняка стало бы страшно.
Он просыпается в больнице.
— Она нашла убийцу, — звучит голос Джима совсем рядом.
Смысл доходит не сразу. Ричард не открывает глаз, ему и сквозь веки слишком светло.
Боли нет, тело словно выпотрошено, по пустым каналам лениво плещется нега. Так легко и тяжело одновременно.
Должно быть, Джим нашёл способ свести улики к священнику. Сам говорил вчера, что ему надоела эта игра.
Или не вчера. Кадры в голове рвутся, голова начинает болеть.
«Почему я здесь?»
— Закономерный вопрос, — читает мысли Джим. Ничего странного, он часто так делает. — Мы слегка переиграли. Но всё будет хорошо, я не дам тебя в обиду.
Ричард вздыхает, смутно осознавая сказанное. Всё это неважно. Ему нужно выспаться.
Он чувствует тёплое прикосновение к ладони и медленно поднимает тяжелые веки, чтобы посмотреть на брата перед сном.
На него смотрит мать. Смертельно бледная, как вся эта комната, с заплаканными вспухшими глазами.
— Мальчик мой.
Ричард сдвигает брови и шевелит губами, пытаясь вытолкнуть из себя хоть один звук. С трудом удаётся.
— Где... Джим?..
— Почему, — мама заливается слезами, — почему ты пытался убить себя? Господи, как же я могла не уследить…
Слова сливаются в однородный шум.
— Где мой брат? — Ричарду тоже хочется плакать. Из-за эмоций мамы всё обостряется.
Она замолкает и смотрит на него с ужасом. Ричард не может понять, зачем она его так пугает. Страх возвращается в угнездившиеся лунки в теле.
Маму уводит молодая медсестра с мешками под глазами.
— Не волнуйся, — звучит голос Джима в его голове. — Ты не сумасшедший. Они никому не скажут, кто настоящий убийца. К чёрту их всех.
«К чёрту их всех»
Ричард беззвучно плачет.
Джим тускло и невыразительно смеётся в его голове.
пейринг: мориартицест
жанр: дарк, тин!AU
саундтреки: Deluded Depths/Tundraful.mp3 и Jason Tai - Insane Kids.mp3
бета: Nancy_boy
я весь город утоплю в крови, лишь бы ты был цел;В комнате Джима постоянно кисло и железисто пахнет кровью. Ричард точно не уверен, что это кровь — Джим часто проводит тошнотворные опыты. Химия — его любимый предмет.
Ричард за полгода ни разу не обмолвился о той ночи, когда Джим вернулся с крупными пятнами крови на одежде, а его левый рукав выглядел прогнившим насквозь. Джим посмотрел ему в глаза и приложил палец к губам, испачкав их. Вот и весь разговор.
Он был таким спокойным, его Джим, таким умиротворённым. И это было так страшно.
Каждый раз, когда Ричард думал об этом, его морозило изнутри.
Палец у губ — заклятие молчания ещё с самого глубокого детства. Нерушимая клятва хранить секрет. Ричард понимает, что должен рассказать. Хотя бы матери. Чем сильнее он этого хотел, тем сильнее не мог.
Он с рождения так слаб.
Новости вирусно льются отовсюду — старшеклассник киллорглинской школы найден убитым в церкви святого Джеймса, часть внутренних органов вырезана, убийца не найден, спустя неделю убийца не найден, спустя месяц убийца не найден. Волна допросов, подозревают священника, улик нет.
— Джим, — звучит встревоженный голос матери за завтраком, — не отходи от Ричи, следи за ним, прошу тебя.
Она всегда обращалась к нему как к старшему.
— Да, мам.
Джим кивает и делает большие понимающие глаза, щедро удобряя тост арахисовым маслом. Ричард не сводит с него взгляда, медленно жуя. Пустой хлеб на вкус как бумага.
— Ричи, ты забыл намазать, — Джим подсовывает к нему мед, масло и джем на подносе. — Как думаешь, это правда сделал отец Константин?
Ричард отводит взгляд и проглатывает бумажный ком.
Каждое утро одно и то же. Он понимает — эта цикличность скоро сведёт его с ума, он окончательно поверит в игру, в которую они играют. Так уже бывало, ему не впервой.
— Зачем ему это, — проговаривает. — Убийство вроде как грех.
— Вот и я о том же. А святые отцы у нас, как известно, безгрешны. В Библии написано — значит, правда.
— Джеймс, — доносится до них предостерегающий голос матери.
Джим закрывает на секунду глаза и вновь открывает. Зрачок расплывается в радужке, поддельная улыбка на лице — тоже. Мать всегда забывает, как он ненавидит полное имя.
Время идёт, городок медленно забывает. Так случается всегда, быт покрывает пыльным слоем забвения даже самые страшные вещи.
— Человеческая психика удивительна, — говорит Джим. Они идут по размытой тропе под большим карминовым зонтом, Джим держит рукоятку, а Ричард — джимово предплечье. — И самое прекрасное в ней знаешь что? Защитные механизмы.
Ричард останавливается.
Джим оборачивается и смотрит на него. Его лицо из-за тени зонта окрашено матовым закатно-красным оттенком.
— Ты стал таким тихим, — говорит он, впуская в тон дружелюбие. — Я скучаю по прошлому Ричи.
— Я тоже, — говорит Ричард. Джим подходит вплотную и опускает зонт, закрывая их головы.
Защитные механизмы в его голове всегда были с дефектом.
— Ричи, ты же помнишь, — Джим обнимает его за шею, и Ричард на автомате повторяет жест. Они стоят как инь-янь под кровавой луной, мелькает у Ричарда. Смешно, наверное, со стороны. — Если ты грустишь, если тебя кто-то обидел, если ты чего-то боишься — всегда рассказывай мне.
Это была их личная, прочно заученная много лет назад мантра. Клеймленное тиснение на стенках ричардового черепа.
«Я грущу из-за тебя. Ты — тот, кто меня обидел. Я боюсь тебя»
Ричард мог диагностировать себе слабость как основное качество личности.
Джим проник в его мозг и между ребрами так глубоко, как было невозможно. Словно подкожный червь. Ричард верил, что это его личное желание — и его вина. Самое страшное заключалось в том, что правды и лжи тут не было.
«Я боюсь тебя»
Как признаться, что ты боишься себя самого?
Почувствовав мягкое влажное прикосновение к губам, Ричард жмурится и с легким вздохом раскрывает рот навстречу. Червь сладостно копошится у самого сердца.
Они лежат на кровати в джимовой комнате, потягивая вино, рука Джима покоится на голове приткнувшегося к его боку брата.
Кисло, железисто пахнет кровью.
— Ты смог бы меня убить? — спрашивает Ричард тихо.
Джим лениво гладит его по затылку.
— У тебя всегда такие странные вопросы. Всё не как у нормальных детей.
Ричарду отвратно, когда Джим отвечает ему вот так — со снисходительной нежностью, как умалишенному. Он сглатывает налипший к горлу иней:
— Ты бы смог убить. Меня. — И добавляет, словно некую великую тайну: — Ты же ни во что не ставишь человеческую жизнь.
Джим расслабленно смотрит на него нечитаемым взглядом.
— Я бы смог убить тебя, — обыденно отвечает.
Ричард обнимает себя за плечи, отводя глаза.
— Более того, я хотел убить тебя очень много раз. Знаешь, что меня останавливало? Часть меня бы тогда тоже сдохла. Что с тобой, что без тебя — у меня не было шанса стать уникальным и цельным.
Кровь ощутимо приливает к лицу.
Джим уже не затыкается, словно его завели, как музыкальную игрушку — избавиться от звука невозможно, надо просто дождаться, пока ключ довертится до конца.
— Впервые мне захотелось задушить тебя подушкой года в четыре, когда ты ревел, как сирена, ночь напролёт, мешая нашей больной маме спать. Помнишь, как она приходила в комнату, спотыкаясь? Она орала на нас обоих, потому что никогда не делала между нами различия.
В эту самую секунду Ричард молча всем естеством желал, чтобы Джим прекратил. Джим прекрасно это чуял и не слушался.
Он подавлял Ричарда в сотый, в тысячный раз.
— Ты с рождения словно средоточие самого человеческого дерьма, которому во мне не было места.
Было бы проще, если бы Джим громко выплескивал ненависть, но нет, он словно рассказывает сюжет банального сериала. Не имеет значения, что он говорит о нём, живом человеке и собственном брате, как о придатке, о бесцветной неудачной копии. Всё дело в тоне.
Если бы Джим злился, Ричард бы смог что-нибудь с этим сделать.
Но Джим не злится. И Ричард не может.
Защитные механизмы стопорятся шестеренками.
Джим плавно поднимается и садится, придвигаясь, обнимает его пояс обеими руками, испытующе смотрит.
— Я бы скинул тебя с обрыва, — произносит над ухом. — Зарезал за завтраком. Утопил в раковине.
— Хватит. Заткнись.
— …но я не хотел причинять тебе боль. А когда я подрос, то понял, что ты ни в чём не виноват, это всё гены и бешеная яйцеклетка. Теперь мне хочется разве что содрать кожу с твоей физиономии, когда ты так уродливо её кривишь, как сейчас. Нам это совсем не идёт.
Ричард внезапно бьёт его по лицу. Куда слабее, чем хотелось. Джим только сдвигает брови и больно стискивает его запястья.
— Может, во и мне и правда слишком много… человеческого, — учащённо дыша, цедит Ричард, не пытаясь вырваться. — Но это лучше, чем то, что случилось с тобой.
— И правда, — скалится Джим. — Я родился на этой планете, да ещё и с дубликатом. Незавидная судьба. Но я всегда пытаюсь извлечь из бед выгоду.
Ричард молчит, пытаясь справиться с клокочущей душной обидой, горечью, раздражением и — сильнее всего — с желанием извиниться.
«Я грущу из-за тебя»
Слезы подступают болезненно, будто сползаются со всех закоулков тела, застревая прямо под кожей лица.
«Ты — тот, кто меня обидел»
Джим, не отпуская рук брата, укладывает подбородок на его плечо. А затем влажно утыкается ртом в шею, больно надавливая на вену. Ричард вздрагивает и ёжится, думая о том, какой жуткий будет отпечаток.
— Я бы смог убить тебя, я хотел убить тебя, — Джим шепчет гипнотически. — Но я люблю тебя, Ричи. С любимыми так не поступают.
«Я боюсь тебя»
— И я тебя люблю, — Ричард вымученно всхлипывает.
Сейчас ему так сильно хочется верить Джиму, что почти удаётся.
От вина горит кожа и слёзы текут легче, чем обычно.
— Ты хотел услышать ответ.
— Если бы, — Ричард с нажимом стирает рукавом влагу со щёк, — если бы у меня было другое лицо, тебе было бы наплевать?
— Я не знаю, — Джим поводит плечом, поднося руку близнеца к своему лицу и потирая тыльной стороной ладони щеку. — Но вот не родись ты со мной в один день, а хотя бы на год позже, я бы сразу тебя сжёг.
И широко улыбается.
Хорошая шутка.
Ричард долго сидит в его объятиях, ощущая себя немощным, как от продолжительного отравления. Что по факту правда. Джим гладит его раскрытой ладонью по спине. От этого хочется льнуть к нему, позабыв, как выглядела эта самая ладонь в крови.
Ричард тихо впечатывается губами над его ключицей, оттягивает ворот, лижет под ней. А потом впивается в шею Джима, словно желая высосать лимфу сквозь кожу. Хотел сделать больно, но мог только так.
Джим слабо напрягается.
— Что ты сделал с ним? — шепчет Ричард, опуская лоб на его плечо, шумно шмыгает. С носа всё ещё течёт.
Он сам прекрасно всё помнит. Забудешь тут, когда новости да слухи впечатали всё в подкорку. Кровь по всему бетонному полу. Вырезанные органы. Как сувениры для коллекции или недостающие частицы паззла.
Джим только устало вздыхает. Ключ в игрушке со щелчком делает последний поворот и останавливается.
— Зачем ты это сделал?
Настоящий и единственно верный ответ гнездится внутри с самого начала. Ричард не хочет думать о том, что Джим способен убить каждого, кто обидит его брата. Потому что может стыдно кончить от одной этой мысли.
Он понимает, что ответов уже не дождётся. Исчерпал свои ходы на сегодня. Но повторяет вопрос снова и снова, пока ладонь Джима на его члене не вынуждает охрипнуть.
Священника хотят посадить. Дело приобрело резонанс, любители киношно-страшных историй прут в городок без устали. Вместе с этим власти давят на местную полицию: обществу нужен виновный. Нужно знать, что закон способен если не защитить от расчленения за воскресным обедом, то хотя бы достойно наказать преступника.
— Вместо нашего престарелого детектива из столицы прислали одну девушку, — говорит Джим, не меняя тона и не отрывая взгляда от тетради — минуту назад объяснял брату математику. — Она умнее всех в нашем отделе, вместе взятых. Я слежу за ней.
Ричард поджимает губы.
— И что?
После вечера с вином прошла неделя, никто из них не обмолвился словом о произошедшем. Джим вёл себя как обычно, Ричард всё время горел при воспоминании, почти температурил. Уши вновь залились багрянцем при косвенном намёке на их секреты.
— Снова начнутся допросы, — протянул Джим, подчеркивая карандашом правильные ответы в тестовике, — а по одному твоему лицу эта стерва что-то да заподозрит. Ты им никогда не умел пользоваться.
— Лицом? — вспыхнул Ричард. — В прошлый раз я был спокойнее слона.
— В прошлый раз меня опрашивали вместо тебя.
Ричард смотрит на него округлившимися глазами. Это невозможно, он хорошо помнит небольшую школьную подсобку, в которую учащихся вызывали по очереди. Раздражающий свет болтающейся лампочки под потолком, ночного мотылька на подоконнике.
— Ты что-то путаешь. Мне задавали вопросы. Сразу после тебя.
Джим хмыкает, не отрываясь от страниц, и вытягивает ноги вдоль стены, сползая по матрасу.
— И что ты отвечал?
Ричард молчит, прогоняя в голове события того вечера и пялясь в одну точку. Он не помнил даже вопросов.
— Правду. Что спал дома.
— Но ты не спал, а смотрел фильмы, мелкий врун. А кто сможет подтвердить? Ведь это я спал дома.
Ричард улыбается, но в голове бьёт очередной набат. Ему кажется, что от постоянного стресса и нервов за братца начались провалы в памяти. Надо будет попросить у мамы лекарств.
Ладони Джима скользят по его рёбрам, сзади и спереди, касаются легко, играючи. Ричард вздрагивает от каждого прикосновения, вздыхает, поджимается. Ему кажется, что внутри у него непрестанно вибрируют туго натянутые струны, как минимум четыре штуки.
Звуки струн гасят ощущение неправильности.
Всё так, как и должно было быть, всё так, как будет продолжаться до конца его жизни. Эта мысль вспыхивает будоражащим откровением. Ричарда ведёт.
Он поднимает ватные руки, несмело касается брата, скользит под его футболку, задирает её. Ему всегда было страшно касаться, но так сильно этого хотелось.
Кожа у Джима тёплая, мягкая, белая, без единого шрама. Синяки на ней расцветают так же быстро, красиво и ярко, как кровь пропитывает льняную ткань.
Ричард не умеет целоваться. Джим его учит. Так медленно и терпеливо, что у Ричарда слабнут все кости. Ему кажется, он перестает ощущать себя физическим телом.
— Тебе нравится? — шевелит Ричард губами едва слышно, пытаясь собрать себя в кучу.
Вместо ответа Джим кусает его в шею, в то самое место, где уже была фиолетово-вишнёвая метка.
Ричард тихо подстанывает, стыдясь этих звуков. Чем сильнее стыдится, тем протяжнее стонет. Джим словно опутывает его паутиной прикосновений, его слишком много, всё тело становится одной чувствительной точкой.
Ричарда слишком много для самого себя.
Собравшись, он упирается ладонями в плечи Джима, слабо пихает. Джим поддаётся, стекая на спину.
Он снова слишком спокоен, только щурится и тонко улыбается.
Сейчас Ричарда это не страшит, а раздражает.
Он целует его мокро, быстро, кусаясь, как раззадоренный щенок. Опускается вниз, лижет и обсасывает всё, до чего дотягивается, ни на секунду не прекращая гладить. Джим глухо смеётся — щекотно.
— Что ты говоришь маме об этих синяках, Ричи?
— Что это всё футбол. Я ведь новичок в команде.
— Какой же ты плохой мальчик.
По спине Ричарда прокатывается тяжелая горячая волна.
— Да, — выдыхает он, утыкаясь ртом в низ джимового живота, — я очень... плохой.
Ричард быстро учится врать не задумываясь, у него круглосуточно перед глазами идеальный пример.
— А про свои шрамы ты ей что говоришь?
Ричард замирает, чувствуя, как влага пропитывает ткань его трусов.
Джим резко садится, переворачивает Ричарда, хватает его запястья. Не больно, если не шевелиться. Ричард и не рискует, сдавленно дыша.
Джим неаккуратно стаскивает с него коричневый джемпер через голову вместе с майкой и снова берёт его руки в свои, рассматривая тёмно-розовые паутинки порезов вдоль внутренней стороны предплечий.
— Ты помнишь, чтo я тебе говорил, если ты ещё хоть раз возьмёшься за лезвие?
Ричард молчит. Глаза у Джима — две влажные чёрные дыры.
Джим обещал его наказать. Ричард понятия не имел, что брат вкладывает в это слово, знал лишь, что это звучит грязно и неправильно.
— Ты помнишь, Ричи?
— Нет, — срывается с губ Ричарда.
И это не назвать ложью.
Джим наклоняется. Он не тяжёлый, но Ричард чувствует, как буквально продавливает собой матрас.
— Ты помнишь, что только я могу делать тебе больно? Никто, кроме меня. Даже ты сам. Особенно — ты сам.
— Не помню, — шепчет Ричард. Он сам не замечает, что улыбается, рассматривая зашитый тенями потолок. — Ты простишь меня?
Он зажмуривается перед тем, как получить удар по щеке. Не больно, жжётся лишь, провоцируя слёзы. Сладостная горечь стекает по пищеводу. Наверное, это то, чем питается его червь.
— Только я могу делать тебе больно, — повторяет Джим с краткой паузой на выдохе после каждого слова. — Я могу повторять тебе это до тех пор, пока это не останется единственным, что ты будешь помнить.
Он выпрямляется и достаёт из кармана джинсов запечатанное в белую бумагу лезвие.
— Вытяни левую руку.
Ричард тяжело сглатывает и слушается.
Джим, поддерживая его ладонь, внимательно вспарывает зажившие шрамы тонким острием. Четко следуя линии, ни миллиметром больше либо меньше.
Ричард лежит, сжав губы, сдерживает рвущиеся наружу стоны. Слёзы удерживать не удаётся.
Это куда больнее, чем в первый раз. Но в этот раз тепло, исходящее от близнеца, уравновешивает.
Ричард думает, что по-настоящему болен, раз позволяет делать всё это с собой с совершенной готовностью. Раз всё это ему нравится.
Он многие общие моральные понятия «хорошо» и «плохо» заучил в своё время неверно.
Джим — его нерушимый ориентир. Он всегда всё знает лучше.
Член не думает становиться мягким. Его тело пока не умеет справляться с таким шоком — мгновенный переход от сильного возбуждения к сильной боли.
Крови много, она влажная, горячая и неприятная. Из одних порезов затекает в другие. Ричард закрывает глаза.
Джим начинает резать с внешней стороны по свежему, и Ричард вскрикивает.
— Если дёрнешься, я могу вспороть тебе вену, — ровно предупреждает Джим.
Ричард отворачивается в подушку и закусывает её край, пытаясь ухватить в рот побольше.
Он чувствует, что скоро отключится. Ему хочется этого. Было бы так приятно сейчас ничего не осознавать, только ощущать.
Все его ощущения сводятся к одному — к Джиму.
Джим управляет всем. И Ричарду это так нравится, что хочется кричать и биться в религиозном экстазе.
Время стирается.
— Смотри, — говорит наконец Джим. — Смотри, как красиво.
Ричард с трудом разлепляет склеенные слезами веки. Джим придерживает его руки в вертикальном положении. С одной стороны они ещё блестят от крови, с другой она засохла множеством хаотичных тонких струек, сплетающихся в сетку.
Красиво.
Очень.
Ричард забывается.
— Ричард, скажи мне, что ты делал в ночь с шестого на седьмое апреля две тысячи девятого года? — его лицо испытующие рассматривают карие глаза. От них безопасно.
Ричард щурится и, как ребенок, строит гримасу, кивая на лампочку.
— Слишком яркая… В ночь… Я спал дома. Как и обычно. Посмотрел фильм и лёг спать. Около одиннадцати. Я ведь уже отвечал.
— Какой фильм?
— Честно, я забыл уже. Кажется, «Унесённые призраками». Мультфильм.
— В прошлый раз ты говорил «Бегущий по лезвию».
— Говорю же, забыл, — Ричард пожимает плечами. — Да и какая разница.
Женщина смотрит на него изучающе. Из-за болезненного света её тёмная кожа приобретает землистый оттенок.
— И твой брат-близнец тоже спал.
— Да, — кивает Ричард и тут же добавляет: — Мы спим вместе. Поэтому я точно знаю.
Он выпаливает это слишком быстро, тут же жалея о сказанном. Прозвучало подозрительно, наверное. Уши начинают гореть.
— Спасибо, Ричард, — женщина делает запись на бумаге, сливающейся цветом со столешницей. — Это всё.
— Всё?.. — переспрашивает тот.
Снова некстати.
— Всё. Ты можешь идти.
Пальцы двигаются в нём медленно, не сгибаясь, не касаясь простаты и выскальзывая почти полностью. Ричард уже обслюнявил весь край одеяла, пытаясь не стонать громче, чем могла позволить толщина стен в их доме.
— Джим, пожалуйста…
Хочется вцепиться в него, но руки болят так, что могут только расслабленно лежать вдоль туловища. Уже заживают, Джим залечил и перебинтовал, но боль импульсами отдаёт в затылок.
Колени ноют.
Ричард ощущает себя таким… заполненным. Доверху. Хочется, чтобы Джим вывернул его наизнанку, только так он сможет стать для него более открытым.
Вскрыл грудную клетку, череп, погладил по сердцу, приласкал мозг.
Пальцы скользят внутрь и наружу, словно следуют ритму какой-то песни, звучащей в голове Джима. Этому ритму вторят струны внутри Ричарда.
Это по ноте сводит с ума.
— Мы делим одну душу, — звучит голос Джима где-то внутри головы, словно сквозь толщу ваты. — Пора разделить одно тело.
Ричард стонет. Наслаждение прошивает сильной судорогой. Ему так нравится быть грешником, что даже Богу наверняка стало бы страшно.
Он просыпается в больнице.
— Она нашла убийцу, — звучит голос Джима совсем рядом.
Смысл доходит не сразу. Ричард не открывает глаз, ему и сквозь веки слишком светло.
Боли нет, тело словно выпотрошено, по пустым каналам лениво плещется нега. Так легко и тяжело одновременно.
Должно быть, Джим нашёл способ свести улики к священнику. Сам говорил вчера, что ему надоела эта игра.
Или не вчера. Кадры в голове рвутся, голова начинает болеть.
«Почему я здесь?»
— Закономерный вопрос, — читает мысли Джим. Ничего странного, он часто так делает. — Мы слегка переиграли. Но всё будет хорошо, я не дам тебя в обиду.
Ричард вздыхает, смутно осознавая сказанное. Всё это неважно. Ему нужно выспаться.
Он чувствует тёплое прикосновение к ладони и медленно поднимает тяжелые веки, чтобы посмотреть на брата перед сном.
На него смотрит мать. Смертельно бледная, как вся эта комната, с заплаканными вспухшими глазами.
— Мальчик мой.
Ричард сдвигает брови и шевелит губами, пытаясь вытолкнуть из себя хоть один звук. С трудом удаётся.
— Где... Джим?..
— Почему, — мама заливается слезами, — почему ты пытался убить себя? Господи, как же я могла не уследить…
Слова сливаются в однородный шум.
— Где мой брат? — Ричарду тоже хочется плакать. Из-за эмоций мамы всё обостряется.
Она замолкает и смотрит на него с ужасом. Ричард не может понять, зачем она его так пугает. Страх возвращается в угнездившиеся лунки в теле.
Маму уводит молодая медсестра с мешками под глазами.
— Не волнуйся, — звучит голос Джима в его голове. — Ты не сумасшедший. Они никому не скажут, кто настоящий убийца. К чёрту их всех.
«К чёрту их всех»
Ричард беззвучно плачет.
Джим тускло и невыразительно смеётся в его голове.
-
-
13.12.2016 в 14:04-
-
16.12.2016 в 00:51-
-
30.12.2016 в 21:06Сижу теперь думаю о доп. Мерах. В цитатник кинула, но чёт боюсь, что и там потом не найду)))