♡

каждый раз, когда я думаю, что лучше нельзя, всегда оказывается, что можно.
в этот раз и у меня была честь внести вклад в визитку. годы практики идут не зря.

@темы: #enjoy, #шингеки

---

персонажи: ривай, ханджи, условно эрвин
рейтинг: r
жанр: дарк, au в каноне
бета:  Nancy_boy
альтернативная концовка 84-ой главы. графическая расчленёнка, смерть второстепенных персонажей. нахуй детей

739 слов

     — Я... обещал.

     Последнее затупившееся лезвие с тихим звоном вывалилось из ножен. Уродливая титанья туша шипела, гнилостно дымясь. Ривай медленно оглянулся, не моргая. Кое-как убрал свалявшиеся мокрые пряди назад, размазав по лбу кровь. Перед ним, словно разлитое по весне озеро, распростёрлась гладь переломанных изуродованных трупов людей и лошадей. Воздух, насыщенный ужасом, казалось, плавился кругами, словно от костра.

     Ривай поднялся и пошёл невидяще, спотыкаясь. Внутри висела пустота, пронизанная натянутыми нервами.

     — Я обещал ему, — пусто повторил. Язык едва ворочался, ощущаясь напитанным кислой водой куском ваты.

     Мёртвая оглушающая тишина давила на черепную коробку. Ривай ступил меж ряби тел, слепо смотря под ноги. Ни одного хрипа, ни одного намёка на движение. Он торопливо брёл, стараясь не наступать на багровые куски мяса, выдернутые из суставов конечности, покрошенные кости в отрепьях мышечных волокон. Выплеснутые вспухшие внутренности растекались по желтеющей траве. От лошадиных крупов, принимающих на себя основной удар, осталось сплошь развороченное месиво.

     Ривая вдруг пронзил знобящий страх, оборвав наконец все нити и вырвав из отупения. Он только сейчас подумал о том, что может даже не узнать Эрвина среди всего этого фарша. Что, если его раздавило осколком скалы целиком, или разнесло на части. Невредимых тел не было, но Ривай до этого не представлял Эрвина одним из них. Всё, чего он боялся — опоздать.

     — Ри- …вай!..

     Ривай беспомощно повернул голову на крик. Мелкая фигура на стене вдали раздвоилась, потом снова слилась. Ханджи опирались на чье-то плечо. Или, наоборот, кого-то поддерживали. За их головой простирался первый белый рассветный луч.

     Слава богу, они живы. Ривай не находил в себе сил порадоваться этому.

     Ханджи крикнули ещё что-то, но доносились лишь обрывки. Ривай не пытался разобрать — он увидел Эрвина. Почти целого, не считая рассечённого бока. Споткнувшись в спешке, Ривай упал перед ним на колени, провёл рукой над безмятежным лицом, тщетно пытаясь унять дрожь и наковальню в висках. Ощутил на коже слабый, едва тёплый вздох. Внутри всё перевернулось несколько раз и застыло.

     — Эрвин, — позвал он, не понимая, зачем, и не узнав собственного голоса. — Эрвин. Слышишь меня? Я уже здесь, Эрвин. Всё будет в порядке. Мы в дерьме, но… выберемся.

     Даже если он вколет ему проклятую жидкость, Эрвин останется безмозглой титанской громадиной. Обезьяна сбежала, и у них больше нет в рукаве ни одной козырной карты. Он не справился с тем, ради чего полегла вся разведка, а Эрвин находился на волоске от смерти. Он безнадёжен, бесполезен и снова всё проебал, как и шесть лет назад.

     Лучше бы сломал ему тогда ноги, как и грозился.

     Ривай стащил с себя накидку и принялся быстро бинтовать рану, как можно более бережно подвязывая вываливающиеся органы. Вдоль позвоночника покалывало от опасения навредить ещё сильнее.

     — Ривай! — послышался усталый хриплый окрик Ханджи гораздо ближе. — Ты не видел сигнальный выстрел?

     Они были в метрах двадцати от него. Ривай бездумно моргнул — то ли они молниеносно передвигались, то ли он, оказывается, слишком надолго завис. Ничего не ответив, он вернулся к узлам. Скинув с себя куртку, сложил и умостил аккуратно под эрвиновым затылком.

     Ханджи встали у края, за которым начиналось кровавое кладбище, и сделали шаг вперёд.

     — Все погибли, — услышал Ривай голос совсем рядом. Не сразу понял, что они несут.

     — Думаешь, я ослеп тут, — надломлено отозвался, не сводя взгляда с Эрвина. — Большинство, да, но Эрвин жив, Ханджи. Он ещё дышит. Надо поискать других…

     — Все погибли, — перебили его на последнем слове Ханджи, встав справа от него. Ветер хлестко трепал их волосы. Ривай увидел бурую от крови повязку на их левом глазу. — Все до единого из нашего отряда. Кроме меня и Моблита. Моблит отделался сломанной ногой, когда ударился о дно колодца… Остальные спеклись заживо ценой поимки Колоссального. Тот, который ближе всего был, Арлерт, стал практически горсткой угля.

     — Неужели и Эрен?

     — И он.

     Ривай нахмурился, обрабатывая информацию. Пережил за сегодня слишком много, чтобы что-то ощутить. Знал, что накатит чуть позже. Если он сам доживёт.

     — Моблит остался с шифтером, — произнесли Ханджи, предвосхищая вопрос. Они говорили сухо и жёстко, словно их голос тоже спёкся до камня. Опустившись рядом, они проверили пульс Эрвина, убедились, что бинты крепкие.

     — Твой глаз…

     — Да, — последовал краткий ответ. — Невелика потеря. Что ты собирался делать с ним?

     Ривай, неосознанно вцепившийся в пальцы Эрвина и смотрящий сквозь стену, перевёл на них взгляд. Ему нечего было ответить. Ханджи, судя по внимательному взгляду, поняли это. И они оба понимали, что сейчас у них есть один-единственный выбор, означающий надежду и спасение.

     — Давай, помогай мне, — они принялись стаскивать с близлежащих тел накидки, чтоб связать их между собой для импровизированных носилок. — Донесём его до изножия. Возвращаться за шифтером и тащить прямо сюда слишком рискованно, можно не успеть.

     Дважды Риваю повторять не требовалось.

     Лишь бы не опоздать.

@темы: #сублимативное, #шингеки

---

оригинал: "E", автор: PinkJasMink;
бета  Nancy_boy
G; slice of life, flashback + щепотка боли. эрвин учит ривая писать

1494 слова

Подрагивающая от усталости рука Ривая застыла над лежащим на столе листом бумаги. На белой поверхности красовалась одна-единственная чернильная буква. Корявая, толстая, неуклюжая, как безобразный штамп. Ривай уставился на неё невидящим взглядом.

Э

Продолжать Риваю не хотелось, однако он упрямо прижал кончик пера к бумаге. Если бы только нашлись силы завершить начатое. Особенно сейчас, когда он вспомнил, как Эрвин учил его писать.

__________

— Я могу просто отчитаться вслух, — сказал Ривай, глядя на Эрвина исподлобья.

Ривай никогда не писал отчётов. Как не видел в этом потребности ранее, так и не видел причин начинать делать это сейчас. В отличие от Эрвина.

— Отчётность без первоначальных записей неполноценна.

Ривай фыркнул.

— Какая вообще разница?

— В целесообразности. Мы храним всю документацию. Устный отчёт мало что значит.

— Вот сам и пиши тогда.

Ривай не понимал, за каким хреном нужно хранить столько макулатуры. Разве кто-то вообще будет сидеть и читать это дерьмо? Одно и то же по кругу в каждой записи.

— Ривай, — с мягким упрёком произнёс Эрвин. Как будто не знал лучше всех, что увещевания на него не действуют. — Это обязанность каждого капитана. Ты — не исключение. Я бы мог просто тебе приказать…

— Но не стал, — констатировал Ривай. Он повернулся корпусом к Эрвину, скрестив руки на груди, посмотрел ему в глаза. — Ты попросил.

Эрвин хмыкнул, кратко и абсолютно невнятно для Ривая улыбнувшись. Почему-то казалось, что он решил поиздеваться. Если нужно было выполнить нечто действительно важное, Ривай брался за это без вопросов, но эта хрень… совершенно не относилась к разряду важных дел. С риваевой точки зрения, отчеты были лишь дурацкой бесполезной помехой среди куч дерьма, которые приходилось разгребать.

— Нам нужно чётко знать, что происходит снаружи. — Эрвин жестом поманил Ривая ближе. Тот с неохотой повиновался, усаживаясь на стул напротив письменного стола. — Если не следовать правилам, то легко просмотреть или забыть существенные детали.

Может, ты и прав, подумал Ривай. Наверное, это действительно важно.

Не то чтобы он не хотел писать отчёты, если быть откровенным. Он просто не мог. И не мог понять, почему стесняется Эрвину в этом признаться.

Секунды тянулись долго. Ривай раздумывал, что сказать, сомневаясь, нужно ли открывать рот в принципе.

— Ривай, такому нежеланию есть причина?

Вопрос звучал странно. Ривай вдруг почувствовал себя очень неловко.

— Я не умею писать, — наконец выдавил он.

В конце концов, какой смысл скрывать это от Эрвина? Ривай, впрочем, и не пытался. Просто Эрвин никогда не спрашивал. И, очевидно, даже не подозревал, судя по его выражению лица.

— Но ведь ты читаешь, — произнёс он, словно мысля вслух. Ривай пожал плечами.

— Само как-то вышло со временем.

Не то чтобы Ривай много читал. Одна книжная страница, к примеру, отнимала у него кучу времени. Он никогда нормально не учился этому — просто освоил, как речь.

— Вот оно что, — выдохнул Эрвин. Он смотрел на Ривая, словно пытаясь решить какое-то уравнение в голове. Ривай не догадывался, что его так удивило — Эрвин же был в подземельях, видел, как живут там люди. Вроде должен был допереть, что там мало кому есть дело до писанины и чтения книг.

— Значит, самое время научиться.

Ривай опешил. Эрвин говорил так, словно научиться писать — это раз плюнуть. И улыбался, будто над отличной шуткой.

— Прямо сейчас? — уточнил Ривай. Эрвин тем временем вытащил из ящика своего письменного стола ручку с металлическим пером, чернила и пустой лист бумаги, разложил всё перед Риваем на столешнице.

— Прямо сейчас.

Ривай нахмурил брови в ответ на эрвинову посветлевшую улыбку.

— И что мне делать? Я даже не умею держать сраную ручку.

— Позволь усомниться, — Эрвин хохотнул. — Ты постоянно видишь, как держу её я. Уверен, сможешь повторить.

Ривай уставился на него, потом на ручку, лежащую на бумаге, скрипнул зубами. Происходящее казалось невозможно тупым. Ясен хрен, от разведчиков ожидаемо, что они умеют делать такие простые вещи. Ривай не сомневался, что кадетов заставляют портить бумагу тоннами. Но Ривай не проходил кадетскую подготовку. В свое время он во всём был исключением. Было странно вновь ощущать себя им.

Отказываться от чистосердечного предложения Эрвина, впрочем, было ещё тупее, так что Ривай взялся за ручку, пытаясь перехватить её в эрвиновой манере.

Что ему терять, в самом деле.

Эрвин молча наблюдал. Не смеялся, хотя явно хотелось. Он коснулся тёплыми пальцами риваевой руки, нежно скользнул по кисти, сжал, помогая перехватить ручку комфортнее.

— Вот так. Не сжимай сильно, иначе рука заболит, — произнёс. Снова с этой своей странной улыбкой. — Расслабься.

Проще сказать, чем сделать. Ривай понятия не имел, как в таком положении писать. Даже не был уверен, что вспомнит сейчас хотя бы одну букву. Он не Эрвин, чёрт возьми. У того слова возникали как по волшебству, стоило ему немного повозить пером по бумаге.

— Это займёт время, — вмешался Эрвин в его мысли. — Запоминание букв, составление слов из них. Но не переживай, всё получится в итоге.

Ривай не был так уверен. Правда, Эрвин не дал ему времени на сомнения.

— Начнём с простого, — предложил он. — Попробуй написать своё имя.

За мучительно длинное мгновение Риваю показалось, что забыл своё собственное чёртово имя.

— Я не знаю, как, — признался он. Что греха таить, он безнадёжен.

Эрвин улыбался.

— Разведкорпус, — продиктовал. — Он так же начинается на «Р». Уверен, ты где-то видел надпись.

Ривай, конечно, видел. Но это слабо помогало. Он даже не помнил, как выглядит буква «Р». Мог бы прочесть слово на «Р», если бы увидел, но не записать.

— Я… не знаю, — повторил он, цыкнув языком. — Я не знаю, как это пишется.

— Ну, — протянул Эрвин, задумавшись на мгновение. — Вот так. Проведи прямую линию по направлению к себе, — он опустил указательный палец на стол, показывая.

Риваю не хотелось даже пробовать. Но он послушался. Медленно, слишком давя на перо. Линия вышла толстой и уродливой, даже не прямой, но Эрвин ничего не сказал. Он вывел вторую невидимую линию на столешнице.

— Теперь нарисуй справа от этой полукруг.

Ривай попробовал. Результат его не удовлетворил. Вторая линия вышла хуже предыдущей, угловатая, не особо соединяющаяся с первой. Но Эрвин снова не обратил на это внимания.

— Вот и получилась «Р», — улыбнулся он.

Ривай прищурился на него, потом на бумагу. Две стрёмные закарючки с трудом можно было принять за букву в принципе.

— Идиотизм, — пробормотал. Потянулся, чтоб отложить ручку в сторону, но тёплая ладонь Эрвина не позволила.

— Неправда, — возразил Эрвин. — Моя первая «Р» выглядела не лучше, если не хуже. Письмо — непростая наука.

— Для тебя — простая.

— У меня за плечами годы практики, — улыбка Эрвина смягчилась. — У тебя прекрасно получается, Ривай. Всё, что нужно — продолжать тренироваться.

Риваю хотелось ему верить.

Когда Эрвин плавно отнял руку, Ривай почувствовал зуд под кожей от нехватки успокаивающего тепла. Оставалось смиренно наблюдать, как тот достаёт ещё несколько листов бумаги и разрисовывает один из них линиями. Они казались очень ровными и красивыми, даже несмотря на показательную простоту, несвойственную эрвиновому почерку.

Закончив, Эрвин подвинул стопку бумаг к Риваю, уложив сверху исписанный лист.

— Смотри. Это твоё имя, — он показал на ряд ровных букв. Они выглядели знакомо. Правда, Ривай сомневался, что когда-либо ранее видел такое сочетание.

— Давай. Попробуй повторить.

Не приказ и не просьба. Предложение, подразумевающее возможность отказа. Но Ривай не хотел отказываться. Он вернул лист Эрвину.

— Напиши своё имя, — сказал. Поколебавшись мгновение, Эрвин подвинул бумагу к себе, обмакнул перо в чернильницу и вывел ещё несколько ровных линий. Ривай внимательно наблюдал. Это слово выглядело куда более знакомым, чем его собственное имя.

— Почему эти вот штуки, — пробурчал Ривай, указывая на «и» в своём и в эрвиновом имени, — выглядят одинаково, но звучат по-разному?

Вопрос казался ему дурацким и нелепым. Но Эрвин лишь улыбнулся.

— Это зависит от произношения, — ответил он с таким видом, словно это всё объясняло. Ривай почувствовал себя отсталым. Понимание того, сколько всего элементарного он не знает и сколько всего знает Эрвин, нахлынуло с особенной силой.

— Ну, это уже немного иной уровень. Я объясню тебе в следующий раз.

— Ладно, — Ривай пожал плечами и медленно поднялся со своего места, подсовывая обратно к Эрвину письменные принадлежности.

Возможно, всё это и было глупо, но в то же время Ривай ощущал, будто стал на шаг ближе к Эрвину кое в чём важном. В чём-то, чего он желал сам, но не понимал до этого момента.

— Обращайся в любое время, если возникнут вопросы, — сказал Эрвин, когда Ривай уже собрался нажать на дверную ручку. Ривай окинул его взглядом. Он сомневался, что когда-нибудь по-настоящему научится писать. Но, глядя на светлую ободряющую улыбку, совершенно точно этого хотел.

__________

Сморгнув воспоминание, Ривай вновь уставился на написанную букву. Кривая и уродливая, совсем как та его первая «Р». Совсем как его первая «Э», которую он вывел потом наедине в своей комнате. Кто бы мог подумать, что Эрвин научит его писать. Научит складывать буквы воедино, правильно выговаривать то, что писалось так, а читалось иначе. Эрвин всегда был добрым и терпеливым, а Ривай выводил каракули. Это ведь совершенно не то, чему он его учил.

Гипнотизируя это чёрное пятно на бумаге, Ривай попытался вернуть в памяти звук эрвинового голоса, который успокаивал его неизменным «ничего страшного» каждый раз, когда Риваю что-то не удавалось. Его писанина была хреновой, но всё было в порядке. Рядом с Эрвином всегда всё было в порядке, всегда было время попробовать снова. Эрвин не сдавался никогда, даже в таких мелочах.

Наконец, Ривай начал выводить слова. Буквы не выглядели так красиво и плавно, как у Эрвина, но они и не должны были.

«Всё хорошо», прошептал мягкий голос в голове Ривая. Вот только в этот раз больше не было никакого «завтра» для новой попытки.

Список погибших солдат

— Эрвин Смит

@темы: #сублимативное, #шингеки

---

♥

переводной эруришный гет с зимней битвы, спасибо  Nancy_boy за то, что привела текст в божеский вид
кто бы мог подумать, что над таким крохотным огрызком текста придётся так долго ебаться и вылизывать его, чтоб не утратить смысл
оригинал: "Femwin", автор: goddamnchou;

fem!Эрвин/Ривай, pwp; 256 слов

Ривай проснулся от прикосновений к волосам, мягкого поцелуя в бровь и того, что прямо перед лицом оказалась округлая полная грудь.

Судя по всему, Эрвин чего-то от него хотела. Несложно было догадаться, чего, учитывая усердие, с которым она потирала и сжимала его мышцы.

— Ривай, — мягко протянула она, прижимая его ладонь к своей промежности. — Просыпайся. Я тебя хочу.

Ривай смог явственно ощутить это, проникнув пальцами во влажное шелковистое тепло между складок кожи. Подавшись вперед, он лениво накрыл ртом ее сосок. От запаха Эрвин и близости её обнаженного тела член наливался и твердел, несмотря на то, что сам Ривай все еще был погружен в полудрёму.

Эрвин внезапно толкнула его на спину, оседлав, впилась пальцами в плечи. Пронзительный разгоряченный взгляд на обрамленном светлыми растрёпанными прядями лице заставил Ривая покраснеть. Волосы Эрвин щекотно заструились по шее, когда она склонилась за поцелуем. Затем, подавшись назад, она уперлась рукой в его грудь, медленно опустилась на член, и оба не сдержали стона, когда тот скользнул внутрь до конца. Эрвин с прерывистыми вздохами начала двигаться, и Ривай попытался подавить низкий грудной всхлип, качая бёдрами в такт.

С каждым движением Эрвин жарко, мокро, тесно и вместе с тем мягко сжималась вокруг него. Чувствовать ее было восхитительно. Ривай не мог отвести глаз от раскрасневшихся щек и колыхающейся груди, а Эрвин, тем временем, брала его, как ей того хотелось. Она опустилась на Ривая, и ему пришлось закусить губу, изо всех сил удерживаясь от того, чтобы тут же не кончить. Наградой за это спустя несколько мгновений стало его имя, слетевшее с уст Эрвин, пока она выгибалась в сладкой судороге.

@темы: #сублимативное, #шингеки

---

фэндом: ШХ ВВС
пейринг: мориартицест
жанр: дарк, тин!AU
саундтреки: Deluded Depths/Tundraful.mp3 и Jason Tai - Insane Kids.mp3
бета:  Nancy_boy

я весь город утоплю в крови, лишь бы ты был цел;

В комнате Джима постоянно кисло и железисто пахнет кровью. Ричард точно не уверен, что это кровь — Джим часто проводит тошнотворные опыты. Химия — его любимый предмет.

Ричард за полгода ни разу не обмолвился о той ночи, когда Джим вернулся с крупными пятнами крови на одежде, а его левый рукав выглядел прогнившим насквозь. Джим посмотрел ему в глаза и приложил палец к губам, испачкав их. Вот и весь разговор.

Он был таким спокойным, его Джим, таким умиротворённым. И это было так страшно.

Каждый раз, когда Ричард думал об этом, его морозило изнутри.

Палец у губ — заклятие молчания ещё с самого глубокого детства. Нерушимая клятва хранить секрет. Ричард понимает, что должен рассказать. Хотя бы матери. Чем сильнее он этого хотел, тем сильнее не мог.

Он с рождения так слаб.

Новости вирусно льются отовсюду — старшеклассник киллорглинской школы найден убитым в церкви святого Джеймса, часть внутренних органов вырезана, убийца не найден, спустя неделю убийца не найден, спустя месяц убийца не найден. Волна допросов, подозревают священника, улик нет.

— Джим, — звучит встревоженный голос матери за завтраком, — не отходи от Ричи, следи за ним, прошу тебя.

Она всегда обращалась к нему как к старшему.

— Да, мам.

Джим кивает и делает большие понимающие глаза, щедро удобряя тост арахисовым маслом. Ричард не сводит с него взгляда, медленно жуя. Пустой хлеб на вкус как бумага.

— Ричи, ты забыл намазать, — Джим подсовывает к нему мед, масло и джем на подносе. — Как думаешь, это правда сделал отец Константин?

Ричард отводит взгляд и проглатывает бумажный ком.

Каждое утро одно и то же. Он понимает — эта цикличность скоро сведёт его с ума, он окончательно поверит в игру, в которую они играют. Так уже бывало, ему не впервой.

— Зачем ему это, — проговаривает. — Убийство вроде как грех.

— Вот и я о том же. А святые отцы у нас, как известно, безгрешны. В Библии написано — значит, правда.

— Джеймс, — доносится до них предостерегающий голос матери.

Джим закрывает на секунду глаза и вновь открывает. Зрачок расплывается в радужке, поддельная улыбка на лице — тоже. Мать всегда забывает, как он ненавидит полное имя.


Время идёт, городок медленно забывает. Так случается всегда, быт покрывает пыльным слоем забвения даже самые страшные вещи.

— Человеческая психика удивительна, — говорит Джим. Они идут по размытой тропе под большим карминовым зонтом, Джим держит рукоятку, а Ричард — джимово предплечье. — И самое прекрасное в ней знаешь что? Защитные механизмы.

Ричард останавливается.

Джим оборачивается и смотрит на него. Его лицо из-за тени зонта окрашено матовым закатно-красным оттенком.

— Ты стал таким тихим, — говорит он, впуская в тон дружелюбие. — Я скучаю по прошлому Ричи.

— Я тоже, — говорит Ричард. Джим подходит вплотную и опускает зонт, закрывая их головы.

Защитные механизмы в его голове всегда были с дефектом.

— Ричи, ты же помнишь, — Джим обнимает его за шею, и Ричард на автомате повторяет жест. Они стоят как инь-янь под кровавой луной, мелькает у Ричарда. Смешно, наверное, со стороны. — Если ты грустишь, если тебя кто-то обидел, если ты чего-то боишься — всегда рассказывай мне.

Это была их личная, прочно заученная много лет назад мантра. Клеймленное тиснение на стенках ричардового черепа.

«Я грущу из-за тебя. Ты — тот, кто меня обидел. Я боюсь тебя»

Ричард мог диагностировать себе слабость как основное качество личности.

Джим проник в его мозг и между ребрами так глубоко, как было невозможно. Словно подкожный червь. Ричард верил, что это его личное желание — и его вина. Самое страшное заключалось в том, что правды и лжи тут не было.

«Я боюсь тебя»

Как признаться, что ты боишься себя самого?

Почувствовав мягкое влажное прикосновение к губам, Ричард жмурится и с легким вздохом раскрывает рот навстречу. Червь сладостно копошится у самого сердца.


Они лежат на кровати в джимовой комнате, потягивая вино, рука Джима покоится на голове приткнувшегося к его боку брата.

Кисло, железисто пахнет кровью.

— Ты смог бы меня убить? — спрашивает Ричард тихо.

Джим лениво гладит его по затылку.

— У тебя всегда такие странные вопросы. Всё не как у нормальных детей.

Ричарду отвратно, когда Джим отвечает ему вот так — со снисходительной нежностью, как умалишенному. Он сглатывает налипший к горлу иней:

— Ты бы смог убить. Меня. — И добавляет, словно некую великую тайну: — Ты же ни во что не ставишь человеческую жизнь.

Джим расслабленно смотрит на него нечитаемым взглядом.

— Я бы смог убить тебя, — обыденно отвечает.

Ричард обнимает себя за плечи, отводя глаза.

— Более того, я хотел убить тебя очень много раз. Знаешь, что меня останавливало? Часть меня бы тогда тоже сдохла. Что с тобой, что без тебя — у меня не было шанса стать уникальным и цельным.

Кровь ощутимо приливает к лицу.

Джим уже не затыкается, словно его завели, как музыкальную игрушку — избавиться от звука невозможно, надо просто дождаться, пока ключ довертится до конца.

— Впервые мне захотелось задушить тебя подушкой года в четыре, когда ты ревел, как сирена, ночь напролёт, мешая нашей больной маме спать. Помнишь, как она приходила в комнату, спотыкаясь? Она орала на нас обоих, потому что никогда не делала между нами различия.

В эту самую секунду Ричард молча всем естеством желал, чтобы Джим прекратил. Джим прекрасно это чуял и не слушался.

Он подавлял Ричарда в сотый, в тысячный раз.

— Ты с рождения словно средоточие самого человеческого дерьма, которому во мне не было места.

Было бы проще, если бы Джим громко выплескивал ненависть, но нет, он словно рассказывает сюжет банального сериала. Не имеет значения, что он говорит о нём, живом человеке и собственном брате, как о придатке, о бесцветной неудачной копии. Всё дело в тоне.

Если бы Джим злился, Ричард бы смог что-нибудь с этим сделать.

Но Джим не злится. И Ричард не может.

Защитные механизмы стопорятся шестеренками.

Джим плавно поднимается и садится, придвигаясь, обнимает его пояс обеими руками, испытующе смотрит.

— Я бы скинул тебя с обрыва, — произносит над ухом. — Зарезал за завтраком. Утопил в раковине.

— Хватит. Заткнись.

— …но я не хотел причинять тебе боль. А когда я подрос, то понял, что ты ни в чём не виноват, это всё гены и бешеная яйцеклетка. Теперь мне хочется разве что содрать кожу с твоей физиономии, когда ты так уродливо её кривишь, как сейчас. Нам это совсем не идёт.

Ричард внезапно бьёт его по лицу. Куда слабее, чем хотелось. Джим только сдвигает брови и больно стискивает его запястья.

— Может, во и мне и правда слишком много… человеческого, — учащённо дыша, цедит Ричард, не пытаясь вырваться. — Но это лучше, чем то, что случилось с тобой.

— И правда, — скалится Джим. — Я родился на этой планете, да ещё и с дубликатом. Незавидная судьба. Но я всегда пытаюсь извлечь из бед выгоду.

Ричард молчит, пытаясь справиться с клокочущей душной обидой, горечью, раздражением и — сильнее всего — с желанием извиниться.

«Я грущу из-за тебя»

Слезы подступают болезненно, будто сползаются со всех закоулков тела, застревая прямо под кожей лица.

«Ты — тот, кто меня обидел»

Джим, не отпуская рук брата, укладывает подбородок на его плечо. А затем влажно утыкается ртом в шею, больно надавливая на вену. Ричард вздрагивает и ёжится, думая о том, какой жуткий будет отпечаток.

— Я бы смог убить тебя, я хотел убить тебя, — Джим шепчет гипнотически. — Но я люблю тебя, Ричи. С любимыми так не поступают.

«Я боюсь тебя»

— И я тебя люблю, — Ричард вымученно всхлипывает.

Сейчас ему так сильно хочется верить Джиму, что почти удаётся.

От вина горит кожа и слёзы текут легче, чем обычно.

— Ты хотел услышать ответ.

— Если бы, — Ричард с нажимом стирает рукавом влагу со щёк, — если бы у меня было другое лицо, тебе было бы наплевать?

— Я не знаю, — Джим поводит плечом, поднося руку близнеца к своему лицу и потирая тыльной стороной ладони щеку. — Но вот не родись ты со мной в один день, а хотя бы на год позже, я бы сразу тебя сжёг.

И широко улыбается.

Хорошая шутка.

Ричард долго сидит в его объятиях, ощущая себя немощным, как от продолжительного отравления. Что по факту правда. Джим гладит его раскрытой ладонью по спине. От этого хочется льнуть к нему, позабыв, как выглядела эта самая ладонь в крови.

Ричард тихо впечатывается губами над его ключицей, оттягивает ворот, лижет под ней. А потом впивается в шею Джима, словно желая высосать лимфу сквозь кожу. Хотел сделать больно, но мог только так.

Джим слабо напрягается.

— Что ты сделал с ним? — шепчет Ричард, опуская лоб на его плечо, шумно шмыгает. С носа всё ещё течёт.

Он сам прекрасно всё помнит. Забудешь тут, когда новости да слухи впечатали всё в подкорку. Кровь по всему бетонному полу. Вырезанные органы. Как сувениры для коллекции или недостающие частицы паззла.

Джим только устало вздыхает. Ключ в игрушке со щелчком делает последний поворот и останавливается.

— Зачем ты это сделал?

Настоящий и единственно верный ответ гнездится внутри с самого начала. Ричард не хочет думать о том, что Джим способен убить каждого, кто обидит его брата. Потому что может стыдно кончить от одной этой мысли.

Он понимает, что ответов уже не дождётся. Исчерпал свои ходы на сегодня. Но повторяет вопрос снова и снова, пока ладонь Джима на его члене не вынуждает охрипнуть.


Священника хотят посадить. Дело приобрело резонанс, любители киношно-страшных историй прут в городок без устали. Вместе с этим власти давят на местную полицию: обществу нужен виновный. Нужно знать, что закон способен если не защитить от расчленения за воскресным обедом, то хотя бы достойно наказать преступника.

— Вместо нашего престарелого детектива из столицы прислали одну девушку, — говорит Джим, не меняя тона и не отрывая взгляда от тетради — минуту назад объяснял брату математику. — Она умнее всех в нашем отделе, вместе взятых. Я слежу за ней.

Ричард поджимает губы.

— И что?

После вечера с вином прошла неделя, никто из них не обмолвился словом о произошедшем. Джим вёл себя как обычно, Ричард всё время горел при воспоминании, почти температурил. Уши вновь залились багрянцем при косвенном намёке на их секреты.

— Снова начнутся допросы, — протянул Джим, подчеркивая карандашом правильные ответы в тестовике, — а по одному твоему лицу эта стерва что-то да заподозрит. Ты им никогда не умел пользоваться.

— Лицом? — вспыхнул Ричард. — В прошлый раз я был спокойнее слона.

— В прошлый раз меня опрашивали вместо тебя.

Ричард смотрит на него округлившимися глазами. Это невозможно, он хорошо помнит небольшую школьную подсобку, в которую учащихся вызывали по очереди. Раздражающий свет болтающейся лампочки под потолком, ночного мотылька на подоконнике.

— Ты что-то путаешь. Мне задавали вопросы. Сразу после тебя.

Джим хмыкает, не отрываясь от страниц, и вытягивает ноги вдоль стены, сползая по матрасу.

— И что ты отвечал?

Ричард молчит, прогоняя в голове события того вечера и пялясь в одну точку. Он не помнил даже вопросов.

— Правду. Что спал дома.

— Но ты не спал, а смотрел фильмы, мелкий врун. А кто сможет подтвердить? Ведь это я спал дома.

Ричард улыбается, но в голове бьёт очередной набат. Ему кажется, что от постоянного стресса и нервов за братца начались провалы в памяти. Надо будет попросить у мамы лекарств.


Ладони Джима скользят по его рёбрам, сзади и спереди, касаются легко, играючи. Ричард вздрагивает от каждого прикосновения, вздыхает, поджимается. Ему кажется, что внутри у него непрестанно вибрируют туго натянутые струны, как минимум четыре штуки.

Звуки струн гасят ощущение неправильности.

Всё так, как и должно было быть, всё так, как будет продолжаться до конца его жизни. Эта мысль вспыхивает будоражащим откровением. Ричарда ведёт.

Он поднимает ватные руки, несмело касается брата, скользит под его футболку, задирает её. Ему всегда было страшно касаться, но так сильно этого хотелось.

Кожа у Джима тёплая, мягкая, белая, без единого шрама. Синяки на ней расцветают так же быстро, красиво и ярко, как кровь пропитывает льняную ткань.

Ричард не умеет целоваться. Джим его учит. Так медленно и терпеливо, что у Ричарда слабнут все кости. Ему кажется, он перестает ощущать себя физическим телом.

— Тебе нравится? — шевелит Ричард губами едва слышно, пытаясь собрать себя в кучу.

Вместо ответа Джим кусает его в шею, в то самое место, где уже была фиолетово-вишнёвая метка.

Ричард тихо подстанывает, стыдясь этих звуков. Чем сильнее стыдится, тем протяжнее стонет. Джим словно опутывает его паутиной прикосновений, его слишком много, всё тело становится одной чувствительной точкой.

Ричарда слишком много для самого себя.

Собравшись, он упирается ладонями в плечи Джима, слабо пихает. Джим поддаётся, стекая на спину.

Он снова слишком спокоен, только щурится и тонко улыбается.

Сейчас Ричарда это не страшит, а раздражает.

Он целует его мокро, быстро, кусаясь, как раззадоренный щенок. Опускается вниз, лижет и обсасывает всё, до чего дотягивается, ни на секунду не прекращая гладить. Джим глухо смеётся — щекотно.

— Что ты говоришь маме об этих синяках, Ричи?

— Что это всё футбол. Я ведь новичок в команде.

— Какой же ты плохой мальчик.

По спине Ричарда прокатывается тяжелая горячая волна.

— Да, — выдыхает он, утыкаясь ртом в низ джимового живота, — я очень... плохой.

Ричард быстро учится врать не задумываясь, у него круглосуточно перед глазами идеальный пример.

— А про свои шрамы ты ей что говоришь?

Ричард замирает, чувствуя, как влага пропитывает ткань его трусов.

Джим резко садится, переворачивает Ричарда, хватает его запястья. Не больно, если не шевелиться. Ричард и не рискует, сдавленно дыша.

Джим неаккуратно стаскивает с него коричневый джемпер через голову вместе с майкой и снова берёт его руки в свои, рассматривая тёмно-розовые паутинки порезов вдоль внутренней стороны предплечий.

— Ты помнишь, чтo я тебе говорил, если ты ещё хоть раз возьмёшься за лезвие?

Ричард молчит. Глаза у Джима — две влажные чёрные дыры.

Джим обещал его наказать. Ричард понятия не имел, что брат вкладывает в это слово, знал лишь, что это звучит грязно и неправильно.

— Ты помнишь, Ричи?

— Нет, — срывается с губ Ричарда.

И это не назвать ложью.

Джим наклоняется. Он не тяжёлый, но Ричард чувствует, как буквально продавливает собой матрас.

— Ты помнишь, что только я могу делать тебе больно? Никто, кроме меня. Даже ты сам. Особенно — ты сам.

— Не помню, — шепчет Ричард. Он сам не замечает, что улыбается, рассматривая зашитый тенями потолок. — Ты простишь меня?

Он зажмуривается перед тем, как получить удар по щеке. Не больно, жжётся лишь, провоцируя слёзы. Сладостная горечь стекает по пищеводу. Наверное, это то, чем питается его червь.

— Только я могу делать тебе больно, — повторяет Джим с краткой паузой на выдохе после каждого слова. — Я могу повторять тебе это до тех пор, пока это не останется единственным, что ты будешь помнить.

Он выпрямляется и достаёт из кармана джинсов запечатанное в белую бумагу лезвие.

— Вытяни левую руку.

Ричард тяжело сглатывает и слушается.

Джим, поддерживая его ладонь, внимательно вспарывает зажившие шрамы тонким острием. Четко следуя линии, ни миллиметром больше либо меньше.

Ричард лежит, сжав губы, сдерживает рвущиеся наружу стоны. Слёзы удерживать не удаётся.

Это куда больнее, чем в первый раз. Но в этот раз тепло, исходящее от близнеца, уравновешивает.

Ричард думает, что по-настоящему болен, раз позволяет делать всё это с собой с совершенной готовностью. Раз всё это ему нравится.

Он многие общие моральные понятия «хорошо» и «плохо» заучил в своё время неверно.

Джим — его нерушимый ориентир. Он всегда всё знает лучше.

Член не думает становиться мягким. Его тело пока не умеет справляться с таким шоком — мгновенный переход от сильного возбуждения к сильной боли.

Крови много, она влажная, горячая и неприятная. Из одних порезов затекает в другие. Ричард закрывает глаза.

Джим начинает резать с внешней стороны по свежему, и Ричард вскрикивает.

— Если дёрнешься, я могу вспороть тебе вену, — ровно предупреждает Джим.

Ричард отворачивается в подушку и закусывает её край, пытаясь ухватить в рот побольше.

Он чувствует, что скоро отключится. Ему хочется этого. Было бы так приятно сейчас ничего не осознавать, только ощущать.

Все его ощущения сводятся к одному — к Джиму.

Джим управляет всем. И Ричарду это так нравится, что хочется кричать и биться в религиозном экстазе.

Время стирается.

— Смотри, — говорит наконец Джим. — Смотри, как красиво.

Ричард с трудом разлепляет склеенные слезами веки. Джим придерживает его руки в вертикальном положении. С одной стороны они ещё блестят от крови, с другой она засохла множеством хаотичных тонких струек, сплетающихся в сетку.

Красиво.

Очень.

Ричард забывается.


— Ричард, скажи мне, что ты делал в ночь с шестого на седьмое апреля две тысячи девятого года? — его лицо испытующие рассматривают карие глаза. От них безопасно.

Ричард щурится и, как ребенок, строит гримасу, кивая на лампочку.

— Слишком яркая… В ночь… Я спал дома. Как и обычно. Посмотрел фильм и лёг спать. Около одиннадцати. Я ведь уже отвечал.

— Какой фильм?

— Честно, я забыл уже. Кажется, «Унесённые призраками». Мультфильм.

— В прошлый раз ты говорил «Бегущий по лезвию».

— Говорю же, забыл, — Ричард пожимает плечами. — Да и какая разница.

Женщина смотрит на него изучающе. Из-за болезненного света её тёмная кожа приобретает землистый оттенок.

— И твой брат-близнец тоже спал.

— Да, — кивает Ричард и тут же добавляет: — Мы спим вместе. Поэтому я точно знаю.

Он выпаливает это слишком быстро, тут же жалея о сказанном. Прозвучало подозрительно, наверное. Уши начинают гореть.

— Спасибо, Ричард, — женщина делает запись на бумаге, сливающейся цветом со столешницей. — Это всё.

— Всё?.. — переспрашивает тот.

Снова некстати.

— Всё. Ты можешь идти.


Пальцы двигаются в нём медленно, не сгибаясь, не касаясь простаты и выскальзывая почти полностью. Ричард уже обслюнявил весь край одеяла, пытаясь не стонать громче, чем могла позволить толщина стен в их доме.

— Джим, пожалуйста…

Хочется вцепиться в него, но руки болят так, что могут только расслабленно лежать вдоль туловища. Уже заживают, Джим залечил и перебинтовал, но боль импульсами отдаёт в затылок.

Колени ноют.

Ричард ощущает себя таким… заполненным. Доверху. Хочется, чтобы Джим вывернул его наизнанку, только так он сможет стать для него более открытым.

Вскрыл грудную клетку, череп, погладил по сердцу, приласкал мозг.

Пальцы скользят внутрь и наружу, словно следуют ритму какой-то песни, звучащей в голове Джима. Этому ритму вторят струны внутри Ричарда.

Это по ноте сводит с ума.

— Мы делим одну душу, — звучит голос Джима где-то внутри головы, словно сквозь толщу ваты. — Пора разделить одно тело.

Ричард стонет. Наслаждение прошивает сильной судорогой. Ему так нравится быть грешником, что даже Богу наверняка стало бы страшно.


Он просыпается в больнице.

— Она нашла убийцу, — звучит голос Джима совсем рядом.

Смысл доходит не сразу. Ричард не открывает глаз, ему и сквозь веки слишком светло.

Боли нет, тело словно выпотрошено, по пустым каналам лениво плещется нега. Так легко и тяжело одновременно.

Должно быть, Джим нашёл способ свести улики к священнику. Сам говорил вчера, что ему надоела эта игра.

Или не вчера. Кадры в голове рвутся, голова начинает болеть.

«Почему я здесь?»

— Закономерный вопрос, — читает мысли Джим. Ничего странного, он часто так делает. — Мы слегка переиграли. Но всё будет хорошо, я не дам тебя в обиду.

Ричард вздыхает, смутно осознавая сказанное. Всё это неважно. Ему нужно выспаться.

Он чувствует тёплое прикосновение к ладони и медленно поднимает тяжелые веки, чтобы посмотреть на брата перед сном.

На него смотрит мать. Смертельно бледная, как вся эта комната, с заплаканными вспухшими глазами.

— Мальчик мой.

Ричард сдвигает брови и шевелит губами, пытаясь вытолкнуть из себя хоть один звук. С трудом удаётся.

— Где... Джим?..

— Почему, — мама заливается слезами, — почему ты пытался убить себя? Господи, как же я могла не уследить…

Слова сливаются в однородный шум.

— Где мой брат? — Ричарду тоже хочется плакать. Из-за эмоций мамы всё обостряется.

Она замолкает и смотрит на него с ужасом. Ричард не может понять, зачем она его так пугает. Страх возвращается в угнездившиеся лунки в теле.

Маму уводит молодая медсестра с мешками под глазами.

— Не волнуйся, — звучит голос Джима в его голове. — Ты не сумасшедший. Они никому не скажут, кто настоящий убийца. К чёрту их всех.

«К чёрту их всех»

Ричард беззвучно плачет.

Джим тускло и невыразительно смеётся в его голове.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное

---

пейринг: фем!эрури
рейтинг: r
жанр: pwp
бета:  Nancy_boy

санитарный день;

Замок с раннего утра успел пропахнуть хлором — Ривай ещё вчера вечером отдала новобранцам приказ отдраить каждый заплесневелый уголок. Эрвин нашла её в зале собраний, в дальнем углу, возле широкого стеллажа у стены.

Массивная дверь была приоткрыта. Помещение заливал неяркий серый свет зимнего солнца, обесцвечивая предметы.

Эрвин склонилась, обвила Ривай рукой со спины, плавно проведя по животу. Ощутила, как та мелко вздрогнула и напряглась, словно сжатая пружина. От неё веяло чаем и полевой зеленью — резким, чистым запахом, словно она мылась пучком высушенных трав.

— Охренела? — тихо сквозь зубы спросила Ривай, принявшись вновь натирать полку. — Увидят и настучат.

— Без оснований. — Эрвин несдержанно глубоко вдохнула, притиснула её к себе, ограничивая руки. Тёмный затылок удобно лег на грудь. — Я проверяю работу подчинённой, которой отдала приказ.

— Ага, — Ривай сдавленно фыркнула, — как будто кто-то ещё не в курсе, что приказы по уборке тут раздаю только я.

— Зайди ко мне, как закончишь, — спокойно тихо произнесла Эрвин над её ухом, перебив на последнем слове. В коридоре раздались суетливые шаги. Ривай прижалась к ней спиной вплотную буквально на секунду, обмякнув, и вывернулась из захвата, заехав локтем по правому предплечью. Эрвин выпрямила спину, повернувшись к дверному проёму, где возникло загорелое взволнованное лицо Эрена.

— Чего тебе? — буркнула Ривай, натягивая платок на нос и опрыскивая полки.

— Госпожа… Капитан, — сподобился тот, влупив себе кулаком по грудной клетке. Эрвин с тонкой ухмылкой прошла мимо него. — Весь второй этаж отмыт.

— И банный отсек?

— Нет.

— Тогда какого хрена ты приперся, бестолочь?

Раздражённый усталый голос стихал за спиной. Перед глазами маячила его обладательница, до красноты натирающая кожу пучком сухих трав.

*

В кабинет главнокомандующей Ривай заявилась без стука спустя добрых сорок минут, притащив ведро с водой и тряпку. Без выражения окинув взглядом уставившуюся на неё Эрвин, опустилась на четвереньки и принялась широко елозить лоскутом ткани по лакированным доскам, продвигаясь от порога к столу.

— Ты это серьезно? — не сдержавшись, улыбнулась Эрвин, откладывая книгу.

— Сегодня генеральная уборка, — отрезала Ривай, выкручивая тряпку. — Сама хотела, чтобы следующим пунктом стал твой кабинет — я выполняю приказ. К тому же, тут три дня не мыто.

— Хм, — отреагировала Эрвин, скользнув взглядом по полу. Тот тускло сиял, демонстрируя абсолютное отсутствие какой-либо грязи. — Что ж, хорошо.

Она некоторое время понаблюдала за стараниями Ривай, задерживая взгляд на отставленной заднице и прогнутой пояснице. Затем, поднявшись, выудила из выдвижного ящика сложенную бежевую тряпку и принялась протирать свой стол, потом подоконник, чувствуя горячий взгляд на затылке.

*

Ривай, довольная работой, была явно в хорошем настроении, хотя со стороны никто бы не сказал. Отжав ветошь и тщательно отмыв ладони, она приблизилась к Эрвин первой, обняла скулы, приподняв к себе её лицо, с наслаждением поцеловала.

Это стоило ожидания.

Эрвин прижала её к себе, расставив ноги, стянула платок и расстегнула рубашку, аккуратно высвобождая костяные пуговицы из ложбинок. Припала ртом к соскам, мелко целуя, влажно гладя ребром языка вдоль и по кругу. Меж ключиц запах трав казался гуще, теплее, а сухая кожа на вкус — словно колодезная вода.

Эрвин одним сильным движением приподняла Ривай, усадила на стол, вытряхнула из сапогов, расстегнула её штаны и потянула их вместе с трусами к коленям. Сильно втянула левый сосок в рот, с упоением ощущая, как Ривай пробивает дрожь, сжала её бёдра под коленями, удерживая, когда та попыталась их свести.

— Вставь мне, — неожиданно чётким и ровным голосом сказала Ривай, упираясь ладонями в столешницу. Эрвин медленно подняла на неё взгляд, зацеловывая поджавшийся твёрдый живот, и Ривай стушевалась, несчастно сведя брови. — Эр-р-рвин.

Эрвин промолчала, прижав ладонь между её ног и погрузив внутрь на пару миллиметров. Было тягуче влажно, горячо и так приятно. Бледный матовый свет из окна мазнул по ключицам Ривай. Эрвин закрыла глаза, ласково надавливая вдоль клитора, гладя ногтями по выгнутому позвоночнику.

— Боже, — сиплым шепотом вздохнула Ривай и сползла со стола, неловко устраиваясь на коленях Эрвин, вдавливая её в бархат кресла. — Только не залипай, слышь, — она дёрнула воротник рубашки и тут же разгладила его, сминая ртом губы Эрвин.

Целовать её было чем-то целебным — всегда свежо, живо, бодряще. Эрвин двигала пальцами внутри неё, массируя эластичные стенки влагалища то нежно и монотонно, заставляя Ривай сжиматься и всхлипывать, то быстрыми волнами, вытаскивая пальцы почти до конца и вводя под иным углом. Назойливый жар растекался под кожей спины, концентрируясь в крестце.

— Эрвин, Эр-рвин, — Ривай тянула её имя как мантру: видимо, под конец только оно и удерживало её от того, чтобы выпасть из реальности. Эрвин шумно хрипло вздохнула, когда Ривай больно закусила её нижнюю губу, крупно вздрагивая на пике ощущений. Она кончила, глухо застонав Эрвин в рот и крепко обнимая её шею.

Эрвин не замечала, как мокро между собственных бёдер, пока Ривай не просочилась между её колен на пол. Устроившись на собственных сапогах, она нетерпеливо расстегнула штаны Эрвин, сглатывая слюну, добралась до вагины, накрыла её раскрытым ртом и широко лизнула вдоль, убирая пальцами короткие мокрые волосы и поглаживая по кругу. Её голод и жадность возбуждали Эрвин до предела.

Оргазм накатил мелкими, сладкими спазмами, сильно бьющими в пах. От них хотелось согнуться, силы словно испарились. Мышцы медленно расслабились, а внутри ещё оставалось фантомное ощущение ввинчивающегося в неё языка.

— Теперь осталось вымыть только тебя, — Ривай выпрямилась, облизываясь, стёрла с уголка губ смазку. — Одевайся.

Эрвин улыбнулась уголком губ и перехватила Ривай за запястье, привлекая к себе. Провела по выступающим рёбрам, мазнула поцелуем по солнечному сплетению, засосала кожу, сглатывая гулкое трепыхание пульса под языком.

Запах теперь был пряным, а вкус колодезной воды разбавила полынь.

пейринг: эрури
рейтинг: g
жанр: missing scene. события после 72-ой главы
бета:  Nancy_boy

ещё одна неделя;

В спальне стояла духота, пропитанная маковым запахом. Эрвин лежал в кровати полусидя, уткнувшись взглядом в книгу. Голова из-за лекарств отяжелела, а мысли были спекшимися и мутными, как ил. Первое, что отрезвило после отключки — стреляющая боль в колене. Второе — серый сощуренный взгляд, оценивающий его, словно диковинное дерьмо.

Ривай сдержал обещание следующим же утром после своей угрозы. Не буквально, но результативно. Парная тренировка теперь, когда Эрвин остался без руки, предполагала не те приёмы, что обычно. Дать ему особо жестокую подсечку труда не составило. Да так, что от боли вырубило на несколько часов.

— Если ждёшь извинений, — Ривай поправил завернувшийся край шейного платка и снова плотно скрестил руки на груди, — то хуй тебе.

Эрвин промолчал, закрыл книгу, потёр ноющий затылок, тяжело взглянув на Ривая из-под прикрытых век. Тот осекся и мрачно отвел глаза.

Это вышло за все мыслимые и немыслимые рамки.

— Добился, чего хотел? — медленно, аккуратно выговаривая слова, поинтересовался Эрвин.

Пустота в черепной коробке не отменяла способности анализировать. Ривай лишь отсрочил его участие, а не отменил. Никаких новых ощущений внутри не зарождалось. Разве что мягко покалывало разочарование о потраченном зря времени. И неуместная жалость к Риваю. Намекни он хоть жестом на неё — тот бы оскорбился.

— По крайней мере, у тебя теперь чуть больше времени, чтобы откопать в башке благоразумие, — огрызнулся Ривай.

Он казался сейчас сплошным пульсирующим комком нервов, откровенно хреново маскируясь.

— Даже не знаю, ты хорошо приложил меня головой. Нескоро там вообще хоть что-то отыщется.

— Тч, — сказал Ривай, заметно расслабившись от полушутливого тона. — Этого я не планировал. Перестарался. Эрвин, — с нажимом продолжил он, резким движением накрыв его запястье и неловко погладив тыл ладони, прежде чем тот успел её отдернуть. Говорил быстро, будто опасался, что другого шанса высказаться не предоставится. — Я бы не стал делать такой херни, не будь у меня надежды на другой исход. Дело не только в тебе или во мне. Дело теперь ещё в этих сопляках, в их будущем, за которое я тащу ответственность. Которую ты, в свою очередь, когда-то на меня накинул. И от которой я не могу отказаться просто так. И в какой-то момент я просто не сумею разорваться между тобой и ними. И проебусь в любом случае. Я знаю, что вертел ты всё это, но знать и помнить тебе о таких вещах не помешает.

Кожа под прикосновением горела. Эрвин слушал, не перебивая, рассматривал мягко покрасневшие скулы, морщину между бровей, глубокую, как трещина в пересохшем дереве. Подумал о том, как не хватает ему сейчас правой руки, чтобы привычно разгладить его переносицу большим пальцем. Или накрыть горячую ладонь сверху.

— Я знаю, — сказал, притягивая руку к гладкой щеке и заставляя Ривая подвинуться ближе. Вспышка боли в колене заставила поморщиться.

— Связки не повреждены, — пробурчал Ривай, прочитав его лицо и покосившись на холм под одеялом. — Пожалел тебя ещё. Я ведь взаправду сломал бы тебе ногу, Эрвин. Ты меня так бесишь иногда, просто не представляешь. Вчера открыл какой-то новый ебучий уровень.

— Ценю твою заботу, — Эрвин притянул его ближе, надавив на плечо, заставил прислониться к себе и тихо проговорил в затылок: — И подумаю над самым суровым выговором.

Ривай шепотом неразборчиво проворчал в его рубашку что-то явно далёкое от того, что предписано субординацией, и прижался ближе. Эрвин почувствовал, как под его кожей словно распустился тянущий мучительный жгут, обнимая кости. Даже фантомная боль справа утихла.

У них была ещё как минимум неделя, и Эрвин знал, как аксиому, что от давно и прочно принятого решения его не удержит и десять таких заботливых, как Ривай. Но поддаться сейчас, подвернуться под руку (ногу) выхода его горечи, перетерпеть её вместе — всё это было не менее важным.

Ощущение каждого дня как последнего ещё ни разу не было таким осязаемым и настоящим.

@темы: #сублимативное, #шингеки

---

i'm dead inside.

@темы: #шингеки

---

матчасти по вечности (да по всему, че уж там) в темпористике оч мало. буду стаскивать по крупицам подходящие мне описания и сам субъективно описывать потихоньку.

Вечность, как творческий аспект, была и спасителем и проводником Шварца. Вечность - бесконечный источник ощущения гармонии, приобщения к сокрытому, помогла ему впервые ощутить радость в творчестве:

“Я был до того счастлив в то время, что не боялся описывать горе, мрак, отчаяние, смерть. Для меня все эти понятия были красками – и только. Способом писать выразительно. Я нашел способ что-то высказывать, говорить свое – и вместе с тем как это было скрыто, запрятано за картинами вроде той, что я описывал: дождь, распятие, вырезанное деревенским плотником, женщина, плачущая у этого уродливого креста.”

Вечность, как творческий аспект, ничего не требовала от Шварца, он мог пользоваться символами вечности так, как подсказывает ему вдохновение. Сказки по своей форме отлично подходят для выражения экзистенциальных понятий - добро, зло, смелость, подлость, благородство - можно говорить о сколь угодно важных вещах, маскируясь “несерьезной” формой, прячась таким образом и от внутреннего и от внешнего критика. Естественно, Шварц этим пользовался.

©

Творческий аспект у Холмса фактически является ядром его таланта. Восстановление целостности картины – для него занятие фоновое, он занимается им перманентно, вне зависимости от того, нужно это для дела или нет. Если, получая запрос от полиции или читая криминальную хронику, он думает, интересно ли ему проникнуть своим умом в это дело (работает 1П), то свой талант к собиранию мозаики из фактов он применяет без разбора, к своему другу Ватсону, к посыльным, к простым людям на улице. Цель, в данном случае, для него не обязательна, был бы объект.

Творческую вечность Холмса можно было бы принять за гармонично развитую целевую, если бы не легкость, с которой он отказывается от построений, если видит их бессмысленность.

О пляшущих человечках: “В этих странных фигурках, бесспорно, заключен какой-то смысл. Если это произвольный рисунок, то нам его не разгадать, если же в нем есть система, - я не сомневаюсь, что мы проникнем в её суть”.

Диалог с Ватсоном по дороге к месту преступления:
“- Вы, похоже, совсем не думаете об этой истории, - вставил я, наконец, прервав его рассуждения о музыке.
- Нет фактов, - отозвался Холмс, - строить теории, не имея на руках всех улик - фундаментальная ошибка...”

Целевая вечность чувствует себя очень неуютно, если в голове нет никакой картины, никакого видения. Творческая переносит такие ситуации гораздо легче.

©

запись создана: 14.06.2015 в 21:50

@темы: #random

---

c каждым разом всё чудесатее и чудесатее.

---

писать фички по одному предложению в течение хреналлиона месяцев — нездоровая житейская практика.
надописано для  земля ника на др.

название: Дом, в котором я однажды умер
бета: Штэйн
фэндом: ШХ ВВС
пейринг: Моран/Мориарти
рейтинг: pg-13
категория: повседневность, missing scene
предупреждение: кто-то левый умрёт.
описание: видоизмененный таймлайн s2e3, очередное видение злополучного Рейхенбаха изнутри.

оver2000

В очередной купленной на окраине одноэтажке стены покрыты известью и паутиной, в углах скопилась влага, электричество есть лишь в мансарде. Джим поворачивает ручку, толкает дверь и та неприветливо скрипит, с трудом шевелясь.

— Восхитительно, — весело говорит он Морану после того, как оббегает все комнаты, собрав дорогущей одеждой кучу пыли. — Здесь-то уж наверняка есть призраки.

Моран не находит ничего ни восхитительного, ни отвратительного в призраках, гнилых досках и осыпающейся штукатурке. Зданию лет около пятидесяти, если не больше, в таком стиле жилье давно не строят. Себастьян сдвигает в гостиной мебель к стене, поближе к камину. На кисть приземляется несколько капель воды. Оружие приходится убрать в кейс.

Джим любит дома с протекающей крышей. Определённо, у него с ними есть что-то общее.

Вечером они жарят курицу прямо на самодельном вертеле над камином. Нанизанные на шомпол куски мяса будут отдавать химией, но обоим всё равно: у Морана после войны проблемы с вкусовыми рецепторами, а Джим слишком увлечен новой ролью своего близнеца.

— Да никто тебя не заставляет с ней трахаться, дебил, — терпеливо и ласково повторяет Джим и доливает в кружку вино из пакета, зажимая телефон между щекой и плечом, — но в одной постели пару дней поспать придётся. Китти здорова, матрасы у неё ортопедические…

Моран тихо фыркает, невольно улыбаясь. Джим сейчас выглядит неправдоподобно простым и уютным для криминального авторитета.

Из трубки доносится раздраженный стрекот.

— Он не в курсе, что она лесбиянка?

Джим качает головой. С широкой улыбкой желает брату спокойной ночи и велит помолиться, чтобы не сдохнуть во сне.

— Обоим приходится клеить из себя пару не только на людях, но и наедине. Их могут застать врасплох в любой момент. Рич потерпит, ему на пользу.

Ричард — младший из близнецов. Характер ему достался более скверный, по мнению брата («с горем без ума долго не живут»). Он очень похож на Джима, только более разбалансирован, более расточителен в эмоциях и чувствах — не умеет их расходовать без личных травм, не знает, куда себя девать. Он остёр на язык и пользуется им в журналистике с вдохновенным безрассудством, не боясь за свою жизнь. Зато имеет целый ворох постыдных фобий и пограничное расстройство. По сравнению с Джимом Ричард негармоничен от и до, но умудряется при всех недостатках иметь доброе сердце. Он оттеняет жестокость Джима, как пленочный негатив.

— Королева драмы, — Джим захмелело щурится, тонкие светлые морщинки разбегаются от глаз по лицу. — Всё никак не простит мою заботу.

В детстве Джим заботился о зубах братика — отнимал у него сладкое, инфернально смеясь.

Старый матрас на диване до противного мягок, Джим чувствует себя утопающим в вязком болоте. Он прогибает позвоночник и сводит лопатки, поднимаясь на локтях, скатывается на пол к Морану, который расположился у тлеющего камина. Поджимая ноги от скользкого сквозняка, Джим перетягивает на себя короткое одеяло, вдыхая смутный запах золы и табака, и подлезает Морану под руку.

Деструктивизм пульсирует у Мориарти в крови, наматывая круги и пробиваясь сквозь быстрые удары сердца. Себастьян чувствует это через его кожу, проваливаясь в чуткую дрёму.

Он знает, насколько это заразно.

Джим исчезает рано, ещё до того, как мокрое серое утро втекает в дождливую ночь. Себастьян слышит шуршание бумаг — на них хаотично вычерченные планы, распятые чернилами фамилии, прочая кривая фигня — и открывает глаза.

Тяжёлая дверь наглухо захлопывает эту развалину, словно ловушку.

Нужно было свернуть ему ночью шею, чтобы не утащился сворачивать её сам. Нарвётся ведь непременно, и никому не будет дела до того, что трогать его шею может только Моран. Полковнику так чертовски повезло со своим единственным неявным страхом — страхом за жизнь Джима Мориарти. Раскалённые нервы в фоновом режиме.

Пока что ему остаётся ремонтировать крышу, разговаривать с пауком и стрелять птицами в свиней.


«Нужен счёт последнего матча», «Единороги едят щавель», «Какая медлительная страна!», «Этих двоих пригласим на ужин [фото тюремных татуировок]». За несколько дней смс-память моранового мобильника трещит от зашифрованных посланий. Будто его входящие сообщения отслеживают. Себастьян читает мейл от Джима с личными профайлами «этих двоих», сидя в забегаловке с вай-фаем, затем пробивает информацию. Ничего внятного не находится, даже стандартных строк биографии. Добрый знак.

Моран насильно обрастает спокойствием, выращивает его, как змея — новую кожу. Это то, что ему удаётся лучше всего. Установив модем, он следует инструкциям шаг за шагом, нанимает указанных людей, каждый час согласовывает действия своей группы. Ему не о чем волноваться. В конце концов, переживания противопоказаны ему профессией. В такие дни он узнает о Джиме из интернета, радио и телевизора, потягивая безвкусный зеленый чай. Смотрит его, как развлекательную передачу. Всё идет по плану — значит, всё в порядке.

Морану не о чем волноваться, но есть вещи, с которыми стерпеться невозможно, сколько бы дерьма в жизни не повидал.

Джим приходит на пятые сутки ночью. Бесшумно забирается на Морана, касается мокрыми холодными ладонями его лба и щек. Себастьян быстрым отрефлексированным движением прижимает дуло глока к его кадыку, и только спустя пару секунд расслабляется, стряхнув с себя сон окончательно. Он всё ещё не привык к Джиму за пять лет (никогда не привыкнет).

Джим скалится, подаваясь горлом вперед. Задирает футболку Морана, впивается пальцами в его ребра, гладит по груди. Моран бросает пистолет подальше и стягивает с Джима мокрую толстовку и майку, укрывает одеялом. Джим тотчас же укладывается на нем, вклинившись бедрами между ног, обнимает пояс, притираясь шершавой щекой к солнечному сплетению. Застывает, подрагивая то ли от холода, то ли от нездорового возбуждения, то ли от лишней дозы, то ли от всего разом. Моран слушает шумное глубокое дыхание и штормящий пульс под чужой кожей, накрывает сухой теплой ладонью взмокший затылок.

Джим затихает быстро, засыпает крепко. Моран до рассвета смотрит в потолок.


Наутро Джим молчит о своих похождениях, продолжает молчать после завтрака, после обеда. Моран выжидает — Джим обычно не умеет терпеть, его распирает от информации и мыслей. Но сейчас он не спешит делиться. Мурлычет под нос песни, разводит бытовую философию, валяется на диване, уткнувшись в телефон, мастерски игнорирует взгляды. Ведет себя совершенно типично, и Моран не задает вопросов, занимаясь своими делами. Это похоже на ту самую игру, в которой Джим обычно сдаётся первым.

Но под вечер он устаёт от собственного терпения. Они лежат на диване, потягивая пиво, Джим, приткнувшись к боку Морана и закинув ногу на его колено, шелестит клавишами нетбука. За открытым окном вновь льет дождь, принося с собой свежие хвойные запахи. Морана клонит в сон.

Он почти забывается, как вдруг Джим с треском захлопывает крышку и отбрасывает технику на край матраса.

— Ты выиграл, — говорит он таким тоном, будто Моран его предал.

— Внезапно.

Джим поворачивает голову и осуждающе смотрит на ленивую физиономию.

— Впрочем, нет, — тянет он, — я могу ещё немного подождать. С Холмсами я уже наигрался, — блеф настолько очевиден, что Моран даже смеётся. Джим вскарабкивается на него и, в надежде заткнуть, глубоко, мокро целует, обняв ладонями щеки. — И ты… никогда… не узнаешь, что папочка с ними делал.

Себастьяну всё ещё смешно. Поцелуи Джима не провоцируют, но расслабляют. Он ведет ладонями по его бокам, тянет футболку наверх, и застывает, увидев несколько кровоподтеков на ребрах. Под лопатками — то же самое, практически симметрично. Моран слишком хорошо знаком с различными техниками ударов, чтобы понять, что это не случайность.

— Ну бля, — вздыхает Джим, проследив его взгляд, и корчит разочарованную мину, — раньше у тебя от синяков не падал.

— Откуда?

— Навернулся с эскалатора, — радостно сообщает Джим, но быстро тушуется, потому что Моран смотрит одним из этих его убийственных аутичных взглядов, при которых отключается способность понимать дурацкие шутки. Джим фыркает и слезает с его колен. — Нудный идиот, теперь и у меня упал.

— Я спросил, откуда.

— Это совершенно неважно.

Моран всё ещё держит футболку, словно клещами, и рывком подтягивает его ближе.

— Неважно, я сказал, — недовольно повторяет Мориарти, выдёргивает край ткани. — До тебя не доходит? Пройдённый этап, дело уже закрыто. Мы об этом не говорим.

Он облизывает губы и тычет Морану в руку телефон.

— Будь так добр. У нас много работы.

Моран добр — спокойно берёт его и отшвыривает в сторону. Дорогой пластик тихо трескается.

— Мы об этом говорим, — тихо низко сообщает он. Заламывает руки Джима, разворачивает и прижимает к себе спиной, запрокидывая его голову и вдавливая кадык. — Мы, блядь, говорим.

Мориарти лишь размеренно дышит, не шевелясь. Он считывает и запоминает: Моран по-настоящему злится, его конденсированная ярость даёт через край. Это происходит слишком редко, чтобы вмешиваться. Прорастающий огоньком интерес в чёрных глазах даже глушит хренов скорпионий клубок боли в клетке рёбер.

Джиму больно, тепло и совсем чуть-чуть страшно, а от этого ещё лучше. Он накрывает ладонью руку на горле, впитывает всем телом жаркий поток чужого гнева и открывает пересохший рот, улыбаясь — он всё-таки победил.

— Тогда слушай, — хрипло соглашается. — И не убирай рук.


У Морана не было понимания, что собой являют межчеловеческие отношения на таком уровне, как у них с Джимом. Он по-своему не ошибался, считая, что всё серьезно — это когда тебе не плевать, как кто-то питается и в каком режиме спит, потому что из этих проблем прорастают все остальные. Работа мозга зависит от оболочки, и этот раздражающий факт Джим временами невольно демонстрировал в самых тяжелых формах.

С эмоциональными проявлениями должно было быть сложно — с ними ведь всегда сложнее всего — но очень скоро Моран понял, что ему не требуется давить из себя ничего сверх своих привычных движений бровями пару раз в день, и расслабился окончательно. Джим ничего не требовал, наслаждался молчаливым вниманием и прикосновениями, с удовольствием глотал его мнения по любому вопросу и с немым восторгом отмечал каждую его полуулыбку, не заостряя внимания. Его экзальтированности с лихвой хватало на двоих.

Порой Моран чувствовал себя тотемом. С ежедневными песнями и плясками Джим обвивал Морана всё крепче, наматывал ритуальные круги всё ближе, и время от времени осторожно скребся по каменной поверхности, пытаясь вызвать демонов. Раз за разом терпел неудачу, разводил костер и продолжал упрямо изучать ключи и заклинания.

Моран знает, что Джим не наигрался — его интерес не гаснет, пока не он высосет из своей игрушки все соки, не поломает окончательно, не выжмет всё, что можно выжать. Маленький глупый Шерлок, говорит Джим, его задницу на каждом шагу прикрывает старший брат, а ведь мы с Майкрофтом неплохо играли, пока мелкий не начал из вредности бросаться камешками и птичьим пометом в наши песочницы. Таких детишек перевоспитывать поздно, их можно только пороть.

— Я предупредил Майкрофта дважды, — говорит Джим после того, как в энный раз хвастается Морану записью своего танца с Тауэра. — Дважды. Это слишком много, и он это тоже понимает.

Его тон резко спрыгивает с игривого на серьезный, и Моран, сидящий позади, кладет ему ладонь между лопаток, давая понять, что внимательно слушает.

— Я ведь предлагал ему такую дичь, как компромисс. Не понимаю. Я думал, либеральные демократы от такого текут.

— У вас понимание понятия «компромисс» не совпало.

— Ничего смешного, Моран, я правда не хочу убивать мелкого, — Джим оборачивается, — и разгребать потом всё дерьмо от обиженного Холмса. У нас по горло других, более интересных забот.

— Я разберусь, — просто произносит Моран, опуская взгляд на монитор. Краем глаза замечает довольную улыбку Джима. Тот приваливается к нему и обнимает одной рукой пояс.

— Ты мне поможешь, — спустя небольшую паузу поправляет он Морана, насладившись ощущением защищенности. — У Холмса не останется ни одного синяка, зато кровью будет ссать ещё полжизни.


Они обсуждают всё до мелочей, вдоволь развлекаясь в процессе. У них есть девятнадцать вариантов развития событий, каждое из которых приводит к одному итогу. Шерлок глуп, но не безнадёжен, и Джим знает, что у того тоже горит мозг в выстраивании цепочек. Он попытается предугадать каждое его действие и слово. Но в этом нет проблемы, потому что на любое его движение у Джима всегда найдется обходной путь.

Ему нужно зрелище, шоу, размах. Крыша больницы, после кучи перебранных вариантов, кажется идеальной сценой. Моран только качает головой и обещает даже не наблюдать за прямой трансляцией представления через камеру, прикрепленную к соседнему зданию — обойдется.

Джим уезжает в назначенный день и назначенное время. Работа Морана — координировать шаги наемных убийц. План расписан по минутам, но следует быть начеку: в конечном счёте, всё зависит от Джима и его демонстративности. У Морана мелькает мысль пригласить Молли, чтобы было кому смотреть джимов театр на экране, но про этот дом до последнего никто не должен был знать.

Морану не о чем волноваться, он знает, что Джим не станет делать что-то такое, чего они не оговаривали. Но, с другой стороны, Джим не будет собой, если упустит возможность повыебываться.

Потому Моран и наблюдает за экраном в полглаза, пока режет салат. И нож совершенно случайно соскальзывает на палец, когда Джим сует пистолет в рот.

Пару мгновений он тупо моргает, глядя на забрызганные кровью огурцы. Затем оперативно берет себя в руки, потому что общий абсурд ситуации очень удачно блокирует какое-либо приятие увиденного. Шерлок всё ещё покачивается на краю крыши, и с этим всё ещё нужно что-то сделать. Моран связывается со снайпером, которому было поручено следить за Уотсоном, и отдаёт короткий приказ. Застывшим взглядом следит за тем, как Шерлок вздрагивает от прошившей его пули и падает вниз.


Мобильник вибрирует через пять минут. Моран еле сдерживается от закатывания глаз и нажимает на кнопку ответа.

— Тебе лучше быть сейчас дохлым, — предупреждает он и слышит усталый, но провокативный смех. — Выглядело дешево и непрофессионально.

Несколько секунд Джим ничего не говорит, тихо дыша в трубку. Моран чувствует, что тот улыбается, и пытается найти в себе силы разозлиться.

— Значит, вы с Шерлоком первые в списке доверчивых дурней, — довольно прошуршал голос из трубки, — он даже пульс не пощупал, а ты за каким-то хреном его сам застрелил.

— Всё равно дешево, — Моран щелкает зажигалкой, закуривая, и бросает нож в раковину. — Придёшь — научишься, наконец, правильно оружие заряжать, и выстрелишь как надо.

— Да ладно тебе уже, — тон Джима вдруг преисполняется совершенно неуместным самодовольством, — было ведь дико весело! Видел бы ты его лицо вблизи…

Моран тяжело молчит — от этого молчания Джиму впору было бы примерзнуть ухом к трубке, но он рассыпается впечатлениями от своей смерти, как ребенок от похода в цирк. И Моран невпопад думает, что тяжело болен, раз готов слушать этот голос бесконечно; а ещё — что он немного (зверски) устал от шуток Джима и что им надо сменить декорации.

Индия вполне подойдёт.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное

---

такс такс такс што тут у нас мммм деанон ахаххах наканецта

Название: Мария Целеста
Автор:  WTF Sebastian Moran 2015 [ джиа россин]
Бета:  WTF Sebastian Moran 2015 [ Nancy_boy]
Размер: мини; 1030 слов
Пейринг/Персонажи: Джим Мориарти, Молли Хупер, Себастьян Моран
Категория: джен
Жанр: angst, hurt/comfort
Рейтинг: PG
Предупреждения: намёк на мормор, нецензурная лексика
Примечание: саундтрек

Джим звонит ночью. Голос у него злой, ровный и очень тихий, будто сорванный.

— Мы будем у тебя через двадцать пять минут, — говорит он, едва Молли успевает прошептать «алло». — Подготовь бинты, анальгетики, всё, что у тебя есть.

— Хорошо, — сипло говорит она, прежде чем слепое морозящее осознание сжимает живот в комок. Она откидывает одеяло, приподнявшись на постели. — Джим, что…

Тот отключается.

Молли встаёт, быстро и неуклюже натягивает узкие джинсы под кремово-желтую ночнушку. Тело, вырванное из глубокого сна, плохо слушается, но мозг уже работает вовсю. Плеснув в лицо холодной водой из-под кухонного крана, она достаёт из аптечки — та занимает целую полку — все имеющиеся пузырьки и упаковки с таблетками.

Молли всё ещё немного влюблена в Джима. А через него немного влюблена в Морана. И боится обоих одинаково. Иногда она думает, что же будет, когда эта её привычка привязываться к каждому, кто требует её помощи, израсходует себя.

Она как-то раз спросила об этом у Джима.

— Всё это нормально, — ответил он, — восхитительно, отвратительно, по-человечески нормально.

И посмотрел на неё как-то глубоко, серьезно — в глазах у него была тоска бессмертной твари, уставшей смотреть на подыхающих людей.

А потом он рассказал ей про Морана, поглаживая по волосам, и Молли окончательно поверила.

Тогда он ночевал у неё в последний раз, хотя даже не спал — сидел на полу рядом с батареей до рассвета, покачиваясь и глядя в ноутбук. Молли ходила по квартире тихой беспокойной тенью, изредка садясь рядом и предлагая чай («кофе? воды?..»), пока он не прижал её к себе одной рукой. Крепко, тепло и совсем не больно.

Впервые она встретилась с Мораном, когда Джим исчез из страны и оставил им инструкции. Она изо всех сил пыталась увидеть в нём того человека, который числился под его именем в досье, и не могла. Наглухо закрытый, спокойный, молчаливый и сливающийся с толпой Моран был за пределами всех фактов.

— Адски злой мудак, — Джим говорил легко и улыбался, отчего звучал только убедительнее. — Прямо воплощение смертного греха гнева. При этом сдержан как Будда. Хочется падать на колени и распевать индийские молитвы.

Молли, правда, догадалась тогда, что падать на колени перед Мораном Джиму хотелось совсем не поэтому. Она невольно улыбнулась. Себастьян Моран звучал в устах Джима как страшная и завораживающая сказка. Без морали и счастливого конца.

Сейчас он сидит у неё на кухне, зажимая ладонью рану в предплечье. Как только они ввалились в квартиру (Джим вихрем, а Моран — замедленно оседая на ближайший стул), она мгновенно оценила ситуацию и остановила кровь. Джим зачем-то затянул жгут крепче, видимо, чтобы быть лично ответственным.

Теперь он изо всех сил сдерживает ярость. Молли хочется утешить его («Иногда я кричу в воду в ванне или в подушку, знаешь, это помогает»), но она вовремя прикусывает язык.

— Нужны опиоиды, — коротко говорит Джим. Молли тут же протягивает ему подготовленный шприц с раствором.

Всё происходит как-то быстро и почти безмолвно. Неправдоподобно, как во сне. Раненый Моран никак не отличается от своего привычного агрегатного состояния, разве что выглядит чуть бледнее. Дышит и смотрит ровно, почти не шевелясь. Затем, отпустив предплечье и позволив Молли продезинфицировать рану, подпирает окровавленной кистью тяжелую голову и закрывает глаза.

Молли смотрит на скрестившего руки Джима, наблюдающего из тени. Он кажется таким жутким с этими его чёрными круглыми немигающими глазами, что она невольно стискивает спинку скрипящего стула. Просто чтобы почувствовать опору.

— Мы тебя напугали, — неожиданно произносит Моран хриплым голосом. — Я ему говорил, что не стоило к тебе идти.

— Из тебя литр крови вылился ещё на полпути, еблан, — скрипнув зубами, говорит Джим. Молли кажется, что он сейчас взорвётся. — Сюда было ближе и быстрее всего.

— Я в морге работаю, — напоминает Молли, перебивая его на последнем слове, и тут же слегка пугается своей смелости. Собственный голос кажется слишком громким. — Я и похуже вещи видела. Гораздо.

Моран поднимает на неё светлый нечитаемый взгляд, и она впервые за всё время его выдерживает, не отводя глаз.


Молли уходит в ванную, чтобы вымыть руки. Слышит, как они о чем-то приглушенно говорят, тихо льющийся голос Джима, перемежающийся короткими низкими репликами Морана — это похоже на белый шум, это успокаивает. Молли прижимает к горячему лбу мокрую руку, прислоняясь к косяку.

Успокаивают не голоса и не факт присутствия, а то, что всё уже в порядке. Что всё будет в порядке.

Перед тем как уйти, Джим подходит к ней, озабоченно рассматривает лицо.

— Хупер, ты как раскрытая детская книжка, — он повторяет её жест, опускает ледяную ладонь тыльной стороной на её лоб, затем заправляет спутанную прядь за ухо и гладит по затылку, — не бери на себя так много, Мария Целеста, мне нужно, чтобы ты ещё держалась на плаву.

Он прижимает её к себе одной рукой, как в прошлый раз. Молли, утыкаясь лбом в его плечо, вновь удивляется тому, что это совсем не больно. Обычные люди не умеют прикасаться так правильно.

Ей слишком часто приходится напоминать себе, что Джим — не один из них.

— Мне это нужно, — мягким шепотом просит он.

— Я не подведу, — так же шепотом обещает Молли.

Теперь это перестаёт быть обязанностью и становится похоже на их общую тайну.


Она предлагает Морану свою кровать. Тот молча ложится поверх одеяла на край, не пытаясь джентельменствовать и расположиться на диване или на полу, и Молли благодарна ему за это.

— Хочешь чего-нибудь? — спрашивает она, до боли сминая одну ладонь в другой.

Было время, когда она насильно отучала себя скрещивать руки на груди, теребить пальцы и кусать ногти, и это ей почти удалось, но под взглядом Морана нервная привычка возвращалась.

— Ляг и поспи, — озвучивает своё желание Моран после короткой паузы. Он несколько секунд рассматривает лицо Молли и закрывает глаза. — Ты устала.

Молли молча кивает. Она не удивляется тому, что слушается Морана так же легко, как Джима. Дело в том, что никто из них не давит и не приказывает, чтобы показать свою власть.

Она осторожно подворачивает одеяло и ложится, погасив прикроватную лампу. Стараясь ворочаться как можно тише, находит удобную позу, поджав ноги. Моран дышит ровно, чуть сипло. Молли чувствует, что ему больно.

Сквозь вязкий муторный сон она вновь ощущает холодную ладонь на затылке. С трудом разлепив веки, различает в серых влажных предрассветных сумерках силуэт Джима. Он так же касается лба Себастьяна.

Молли медленно забывается вновь.

Через открытую форточку тихо шелестит дождь.


Название: Идентичность
Автор:  WTF Sebastian Moran 2015 [ Caelibem,  джиа россин]
Бета:  WTF Sebastian Moran 2015 [ Nancy_boy]
Размер: миди, 4300~ слов
Пейринг/Персонажи: Себастьян Моран/Ричард Брук; упоминается мормор и мориартицест
Категория: слэш
Жанр: ангст, психология
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: сомнительное согласие, сферический Моран, флэшбеки
Краткое содержание: После исчезновения Мориарти его близнец приходит к Себастьяну Морану за помощью.
Примечание: Все персонажи, вовлеченные в сцены сексуального характера, являются совершеннолетними

«Почему ты не хочешь просто поговорить?»

«Просто?»

«Пожалуйста, Себ. Давай встретимся. Нам нужно поговорить»

«Нужно — приедешь»

Ричард нелепо замирает, стоя перед подъездной дверью. Он был здесь, маячил под окнами около получаса и все никак не решался позвонить в домофон. Скорее всего, думает Брук, полковник его уже заметил. Глядя на задернутые шторы, Ричард надеется увидеть за ними тень знакомого силуэта, но за все то время, что актер ошивался тут, Моран так и не появился.

«Ты дома?», зачем-то спрашивает он, отправив очередное бессмысленное сообщение. Не дожидаясь ответа, набирает код и поднимается к двери квартиры. Ещё пару секунд тратит на то, чтобы собраться с силами, и нажимает на звонок.

О том, что было известно Бруку, полковник не имел понятия и старался не думать об этом. Мориарти никогда не делился с ним деталями их с братом «тренировок» — лишь упоминал вскользь и поверхностно об общих частях, как всегда, вычленяя лишь самое важное из потока.

После исчезновения Джима близнец долго не появлялся на периферии. Казалось, он умер вместе со своим именем.

А позже Морану стало уже не до него.

Себастьян открыл дверь. Сделав шаг назад, он впустил Ричарда в квартиру.

— Полчаса, — сообщил он вместо приветствия, облокачиваясь о косяк, и бросил взгляд на циферблат на левом запястье.

Здесь, в квартире, запертый в стенах, странно пошатнувшихся перед глазами вместе с ухнувшим в груди сердцем, Ричард чувствует себя еще более беспомощным, чем там, топчась на пороге под козырьком подъезда. Он глубоко вздыхает, пытаясь сделать это бесшумно. Ощущает неприятную влагу на вспотевших ладонях, потирает лоб, приваливаясь плечом к косяку двери гостиной, в которой, устав от тишины и выжидания, исчез Себастьян.

— Я хотел извиниться, — наконец лепечет он, посчитав, что диалог лучше всего начать с объяснений. — За то, что исчез, — поспешно поясняет, поймав на себе взгляд, от которого скрутило желудок и засосало под ложечкой.

Он знал, что Морану это не нужно. По правде, Ричард сомневался, был ли он сам когда-нибудь ему нужен, даже если дело касалось оставленных Джимом поручений, подразумевавших его присутствие. В первую очередь, это нужно было самому Бруку; в его голове было слишком много шаблонов, от которых, в отличие от брата, он так и не смог научить себя избавляться.

И теперь он стоит, скованный ими по рукам и ногам, замороженный собственным ужасом и растерянностью.

Ему всегда становилось не по себе при взгляде на Джима, ему казалось, что глаза Джима проглотят его. Но к Джиму он странным образом привык: это просто для Ричарда — быть поедаемым. С Мораном было сложнее. Наверное, ему Брук казался безвкусной жеваной кашей. Наверное, он удивлялся, как Мориарти может так долго и вкрадчиво его грызть. Такой добычей, как Брук, полковник пренебрегал.

— Вперёд, раз хотел, — говорит Моран. Последнее, в чем он был заинтересован, — это вытаскивание оправданий из Брука щипцами.

Он проходит в полумрак кухни, прикуривает оставленный в пепельнице окурок. Упершись поясницей в подоконник, спокойно ждет, скрестив руки на груди и внимательно глядя на Брука.

Отметая внешность, Моран никогда не находил в братьях ничего общего. Все схожие траектории у них соединялись в точках на острых углах и расходились оттуда противоположными прямыми. Вернее, первым уходил от них Брук — Мориарти же мог долго следовать по пятам и загонять в сеть из его же запутанных шагов. В играх с отражением есть особое веселье, особенно если отражение живет собственной жизнью. Или думает, что живет таковой. Во всяком случае, помутнение рассудка тут грозило далеко не оригиналу.

Ричард послушно плетется за ним, ссутулившись и втянув голову в плечи, будто что-то его за собой волочит, словно кто-то при входе сбросил на него ошейник, повязав поводок у Морана на запястье. Он ищет поддержки, неосознанно, хотя знает, что сейчас неоткуда ее ждать: полагать, что Себастьян будет его понимать — или пускай даже пытаться понять, изначально выходило делом гиблым. Рядом с Мораном ему куда сложнее подбирать правильные слова.

— Я не должен был уезжать, — все же выдавливает он, — оставлять тебя со всем этим…

Брук запинается. Ему не хочется уточнять, с чем — «этим», и уж тем более не хочется давать «этому» какую-либо характеристику.

Он просто глотает окончание фразы, чтобы начать другую.

— Я испугался. Джим забрал все мои данные и оставил вместо них собственные документы. И письмо. Я покажу… Сейчас… Вот.

Пошарившись в кармане, Ричард достает измятый вскрытый конверт. На маленьком клочке бумаги, спрятанном внутри, игривым каллиграфическим почерком написано:

«Ты станешь вместо меня.
Всегда хотел этого, верно?
Иди к нему. Он знает, как»

— Это смешно… Ну. То есть. Нелепо. В смысле… Господи, — Брук выдыхает, раскрасневшись до кончиков ушей, закрывает лицо ладонями на пару секунд. Он все еще слишком отчетливо помнит, как Джим злился, если брат позволял себе относиться к нему «несерьезно». По мнению самого Ричарда, относиться так к Джиму было невозможно. — В плане, что да. Я знаю, Джиму нравились эти игры, но теперь, думаю, они не имеют смысла. Так?

Ричард в какой-то странной молящей надежде смотрит на Себастьяна и осторожно забирает письмо из его рук.

— Я хотел попросить помощи. Я не знаю, что делать. У меня его документы на руках. И какие-то люди постоянно звонят мне, они знают, где я, постоянно приходят, присылают какие-то бумаги, я не понимаю, что происходит, совершенно не понимаю. Они выслеживают меня. Вчера мне на телефон пришли сообщения с угрозами. Они думают, что я — это Джим, но, клянусь, я никогда не лез в его дела. Мне кажется, еще немного, и я с ума сойду. Я не хочу ни во что ввязываться.

Моран опускает взгляд на бумагу. В подлинности послания сомневаться не приходится, в отличие от искренности мотивов Брука. От назойливо знакомых интонаций в голосе Ричарда легко абстрагироваться — он не умеет ими пользоваться. Моран не верит ни единой эмоции на этом слепке чужого лица.

Не самому ли актеру всё время так хотелось заползти на этот пьедестал, освещенный смертельными прожекторами? Вне зависимости от того, в какую позу его там поставят. Всю свою жизнь Брук упивался вниманием, не отвергая суррогат. Вряд ли в его интересах было упускать шанс сыграть в таком грандиозном, хотя, возможно, и последнем в жизни спектакле.

— Сменишь имя, сделаешь фиктивные документы, обнулишь счета, всё имущество перепишешь на чужую фамилию. Я дам тебе денег. Хватит на то, чтобы исчезнуть со страны и обосноваться на первых порах.

Моран тушит окурок в пепельнице и сипло вздыхает.

— Всё, чем я могу тебе помочь.

Еще некоторое время назад Морану бы понадобились мельчайшие крохи информации, которые, без сомнений, остались у близнеца Мориарти. Сейчас это отходило на десятый план. Криминальная организация даже после исчезновения главной фигуры работала исправно, как часовой механизм, в мельчайших деталях. И у Морана более не оставалось сомнений.

Ричард же был балластом, создавая небольшую проблему одним своим существованием — одним своим лицом.

— У тебя есть знакомые, родственники в Европе?

Ричард отрицательно качает головой. Выходит как-то нервно, дергано, у него словно что-то перемкнуло в области шеи.

— Нет, — выдавливает он тихо: голос почему-то отказывается подчиняться. — Спасибо.

Когда Джим впервые пригласил Морана в их гостиную, Брук расслабленно курил в кресле. Он умел быть раскрепощенным, мог даже стать душой компании, если хотел. Он мог сыграть кого угодно и что угодно изобразить. Разумеется, его мастерство было далеко от того, коим владел Джим. Тот всегда казался настоящим, вне зависимости от образа, что решал себе присвоить. Ричард не умел перевоплощаться так, он обращался в фантом — на том уровне жизни, для тех простых, лишенных изысков опасной игры людей этого было достаточно.

Его считали неплохим актером, на его спектакли набирались залы. Помнится, он даже участвовал в съемках какого-то дешевого сериала, успел откусить себе второстепенную роль. У Джима были связи повсюду. Ричард считал, что он слишком горд, дабы позволить себе просить брата о помощи. Джим знал об этом. Он мог бы сделать ему подарок, во всяком случае, Ричард никогда не уставал этого подарка ждать. Ему мешал один лишь факт: больше всего Джиму нравилось, когда Ричард о чем-то его просил.

— Вот в чем твой истинный талант, Ричи.

Он хватал его за подбородок. Было больно, но Брук не сопротивлялся.

— Мне нравится, как ты просишь. Тебя будто всего перемалывает внутри. Знаешь, это очень красиво.

И Ричард знал, зачем Джим пригласил тогда Морана в зал. При виде него его тут же начало перемалывать, а Джим смотрел и наслаждался зрелищем. Брук уходил от них опустошенным и обессиленным.

— Тебе стоит только попросить.

— Поверь, Ричард. Ты умеешь это делать.

И Ричард просил.

А теперь он стоит весь перемолотый, понимая, что больше не сможет сделать ни единого хода. Он слишком боится Себастьяна, слишком боится, что тот откажет. Джим велся на то, что в его глазах выглядело красивым, ради красоты он был готов на многое. Он видел в Ричарде особую красоту, и Ричард пользовался этим настолько, насколько ему это позволяли.

С Мораном же все иначе.

— Ты ведь занял его место теперь, да? — осторожно интересуется Брук, ломая пальцы и пытаясь не встречаться с Себастьяном взглядом.

— Я остался на своём месте, — вопрос настолько тупой, что Моран ощущает сухое раздражение.

— В общем, я подумал… Если это будет нужно, я бы смог играть его. Иногда. Я хорошо его знаю. Его повадки и жесты. Никто не заметит разницы.

Уходить Брук явно не торопится. Он думает предложить себя в качестве собственной признательности. У Ричарда никогда не получалось быть достаточно благодарным, зато у Ричарда хорошо получалось просить.

— У меня осталась его одежда.

Моран ни разу не брался оценивать, насколько далеко Ричард мог зайти в своём стремлении втиснуться в — якобы — пустующую нишу брата. Но в этот момент он понимает, что тот способен на многое.

Было в этом что-то по-человечески жалкое и нечеловечески жуткое одновременно.

Моран молчит, протягивая руку к окну, толкает раму. Та со стуком поддаётся.

Улицы города зашиваются вечерними сумерками. Подвесной светильник с тусклой желтой лампочкой скрипит и легко покачивается от порыва резкого ветра.

«Если это будет нужно».

Это нужно лишь актеру. Очевидность факта просачивается сквозь все побочные смыслы. Тяжелый взгляд Морана, неотрывно ввинчивающийся в Брука, становится чёрным в сплетающихся тенях.

Брук перед деловыми партнёрами, затягивающий невидимые петли на их шеях по очередному выверенному сценарию. Те же движения кистей, тот же тембр голоса. Тот же костюм. Морану поневоле становится смешно.

Непременно с перламутровыми запонками.

Ричард бы, без сомнений, справился.

Себастьян подходит к Бруку вплотную. Близнец на два сантиметра ниже Джима. Незначительная, но ощутимая при привычном жесте рукой разница. Он сжимает в кулак волосы на затылке Брука, оттягивая так, чтобы тот не мог отвернуть голову.

— Ты сломаешь шею, едва успев выйти за порог конференц-зала, — произносит он. — Там нет кулис. Нет отведённого времени на представление. Уж это-то ты должен осознавать.

— Смотри на меня.

Он сжимает пальцы крепче, преодолевая растущую в груди потребность грохнуть эту башку лбом об острый угол так, чтобы осколки черепа разлетелись по всему паркету.

— Покажи, как хорошо ты его знаешь.

Широкая ладонь скользит ниже, крепко надавливая на шейные позвонки. Неспешно прижимая руку, ощущая, как с легкостью ломаются под чужой кожей барьеры сопротивления, Моран ставит Ричарда на колени перед собой.

— Я не должен заметить разницы.

Ричард застывает, прижимая к груди руки, как перепуганный и застигнутый врасплох сурикат. Он не знает, сказал ли он лишнего, не видит и не чувствует той грани, за которую не следует переступать. Но что-то подсказывает ему, что он уже переступил и сделал это давно — в тот самый момент, как решился написать офицеру.

В движениях Морана почти не читается угрозы, точнее, ее не больше, чем обычно.

В присутствии Себастьяна Брук привык ощущать себя под угрозой, он слишком хорошо чувствовал испытываемую к нему неприязнь, он хорошо чувствовал людей, мог видеть их так же, как видел Джим. Разве что Джиму хватало ума использовать это себе на пользу. Брук же просто шел, будто закрыв глаза, напарывался грудью на шипы и делал вид, что не замечает их вовсе. Так ему проще жилось.

Он знал, что не умрет. Кто угодно бы сломался под взглядом полковника — но только не Ричард: он слишком податливо мялся и легко гнулся в руках.

Он предпочел бы не смотреть — но смотрит, не из-за страха ослушаться и не из-за тянущей боли в волосах. Он смотрит просто потому, что Моран сказал ему — смотри.

Все авторитеты в жизни Ричарда задавал и выбирал для него Джим. Себастьян был самым главным авторитетом после самого Мориарти, пожалуй, Брук даже мог бы гордиться тем, что при всей своей немощности сумел обжиться столь могущественными покровителями.

Покровитель был во многом похож на всех тех, под кого подстраивался Ричард в жизни повседневной. Он перенимал нотки и настроение, манеру речи и повадки, находил идеальные составляющие, он для каждого мог стать его личной тенью и единственным другом, и тогда его просьбы становились опасным, бесхитростным и ядовитым оружием.

Брук скапливал в себе всю грязь, что некогда лилась с Мориарти. Он был самым гнусным и лживым его порождением, у Ричарда практически не было лица — и эта пустота пряталась за маской робости и страха. Страх в его образе отважно играл свою роль, но только тогда, когда Ричарду это было нужно.

И теперь страх есть, но стоит на подтанцовках, создавая изысканный, неотъемлемый аккомпанемент.

Ричард опускается перед Мораном на колени. Ричард смотрит ему в глаза. И его почти трясет от ужаса, но сам Брук словно об этом забыл. Он смотрит в глаза Себастьяну с такой преданностью и покорностью, что еще немного — и он, кажется, начнет благодарить за брошенный ему шанс.

Для покровителей он не старался быть другим. Покровители знали о нем то, чего не следует знать другим людям. Брук ниже обычных людей, он стелется у них под ногами. Он не Джим, что парил в поднебесье — он вечно следующая за ним голодная послушная темнота.

— Ты зря недооцениваешь его, полковник, — говорил Морану Джим, а потом вскидывал руку и изображал под светом лампы теневого зайчика на стене. Ричард во хмелю мирно спал, положив голову брату на колени.

Пальцы Ричарда благоговейно проходятся по чужому ремню, идут выше, нащупывая выступающие кости таза.

Ричард не знал, была ли между этими двумя интимная связь. Он понимал, что все это может оказаться не более чем издевательской уловкой.

Его положение унизительно и тем, что Джим никогда бы не оказался в идентичном, если бы не захотел этого сам. Для Джима это было бы не более чем игрой: он умел подстраивать под себя обстоятельства. Он выстраивал под другими шахматные доски, делал их фигурами, а себя — королем. У Джима было много талантов, и он в полной мере умел наслаждаться каждым из них.

И Брук пытается наслаждаться. Пытается представить, что это его талант. Он снова поднимает взгляд — и тот меняется, чернеет, приобретая знакомый оттенок. Почти такой же, но в нем все еще много фальши.

Он расстегивает брюки, приспуская их на бедра вместе с нижним бельем.

Пульс штормит где-то у него в глотке. Ричарду кажется, что это сердце принадлежит другому, а потому не должно его волновать. Он мягко обнимает ладонями чужие бедра, он пытается представить, что бы делал Джим, пытается вспомнить движение его губ, когда тот говорил — по словам можно узнать о человеке гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.

Оттягивает крайнюю плоть, обхватывает головку губами, смакуя приторный вкус на языке.

Моран не возбужден, он не хочет его, Ричард играет слишком плохо. Но он пытается играть, для начала рассчитывая хотя бы на механическую реакцию, подается вперед, расслабляя горло, углубляя дыхание, подушечкой большого пальца поглаживая горячую сухую кожу.

Ему нужно совсем немного, чтобы забыть о себе. Совсем немного, чтобы вспомнить Джима, спародировать его жесты.

Самое сложное — это взгляд. Без зеркала. Сейчас зеркалом ему служат глаза Морана. По ним Ричард узнает, как близко подобрался он к цели, куда отступить, что поменять и насколько.

Член твердеет у него во рту, и через секунду в стальных глазах Себастьяна мелькает странный чужеродный блеск — Брук хватается за него, позволяет себе усмешку, ведет ладонью вверх, забираясь ей под рубашку и оглаживая грудь.

Джиму нравилось трогать то, что не было доступно остальным.

Себастьян ощущает кожей страх Ричарда, сжимая его шею; ту особую форму страха, когда единственной возможностью спастись от угрозы является абсолютное ей подчинение. Хуже не будет — уже не будет — только если останешься на месте.

Моран не думает отпускать себя в ощущениях, но и не проставляет границы. Рот Брука хочется оттрахать грубо, больно оттягивая волосы, чего никогда не приходило в голову сделать с Джимом — тот предугадывал все желания на десятую секунды вперед. Прочувствовать членом мягкую глотку до сжавшихся стенок, до саднящей нехватки кислорода в чужих легких.

Ричард играет хорошо. Забывается в усердной чувственности, начинает вживляться в роль. Моран фоном отсчитывает ритм, ожидая пометки, за которой он сорвется.

Он смотрит неотрывно. Тени скрывают всё в глазах Брука, оставляя лишь большие, влажные черные дыры.

Пока Ричард отсасывает — Джим удерживает Морана взглядом. Ричард стонет — Джим вцепляется пальцами. Ричард делает то, что диктует Джим, и Морану на мгновение чудится его хрипловатый голос при остром движении мокрого языка под плоть.

— Дефектное творение, — говорил Моран Джиму, не отводя пристального взгляда от сцены. Брук копировал интонации близнеца всё так же неумело, хотя и за этот уровень ему могли посулить тысячи. — Но твоей вины в этом нет.

Моран учащенно дышит через рот, не позволяя себе прикрыть веки. Отпускает волосы, прижимая к затылку широко раскрытую ладонь. Напряжение скапливается внизу живота неторопливо, не блокируя хода мыслей.

Джим смотрит на него через чужое тело и закрывает глаза.

Моран прихватывает кисть, блуждающую по ребрам, больно сжимает. Оргазм не торопится подступаться к нему — есть лишь бесконечные, почти болезненные короткие разряды механического возбуждения. Один за другим. Во рту пересыхает до самой глотки. Чуть ниже разгорается утихшее было раздражение.

Ричард задыхается, когда давление на затылок заставляет его протолкнуть член глубже в рот. Глаза слезятся, становится трудно и больно дышать, но он не пытается вырваться или отстраниться.

Брук идеально безволен, безволен настолько, что слишком часто его тряпичность сходит за преднамеренное упрямство. Он переступает все те пороги, за которыми недопустимые для шаблонного общества вещи перестают казаться унижением. Он патологически пластичен и мягок. Так же, как и Джим, он способен пробуждать желание — но желание иного рода, противоположное тому, что внушает благоговение и страх.

И Джим, и Ричард относились к людям того рода, что способны выступить катализатором и вызвать цепь необратимых реакций в сознании. Одинаковые по силе, противоположные по воздействию, они идеально дополняли друг друга, и Джим, будучи превосходным манипулятором, находил в Ричарде превосходный инструмент.

Брук не был создан для его роли, и потому сейчас в нем слишком много трепета и восторга. Он все еще пытается играть, но этот незначительный жест, побуждающий подчиниться и на который бы Джим бы ответил очередной полушуткой-полуигрой, сдирает с него маску — Брук подчиняется по-настоящему, с каждой секундой все больше забывая об игре.

Запястье режет болью — и пальцы ослабевают, касаясь ненастойчиво и легко. Ричард старается сильнее расслабить горло и взять как можно глубже, сделать так, как его направляют, дать то, чего от него хотят. Вся игривость Джима, которую он изображал до сих пор, сходит на нет, и Брук забывается в чужой совершенной силе, деформируется и подстраивается под нее. Он так давно мечтал о ней, о том, что до сих пор ему не было дозволено, он восхищался всем, что принадлежало Джиму и чем являлся сам Джим, но никогда прежде еще не получал так много.

Он почти не ощущает, насколько возбужден сам, сконцентрированный на потребностях чужого тела.

Ричард позволяет себе чуть сильнее сжать пальцы на бедре полковника, чтоб увеличить темп, плотнее сжать губами налитую плоть, пытается понять его желания, безукоризненно им подыграв. Но он слишком растрачивается на том, что едва успевает считать, он слишком примитивен, чтобы домыслить дальше, выстроить цепь взаимосвязей и осознать суть.

Он чувствует злость Морана, но не в состоянии определить ее источник, и отстраняется в тот момент, когда она уже рискует обрушиться на него лавиной.

Ричард смотрит Морану в глаза, тяжело дышит, на его скулах зардел румянец, а во взгляде — столько покорности и бесхребетного ужаса, что этот взгляд вот-вот рискует стать спусковым крючком.

Он выпускает член изо рта ровно в тот момент, когда Себастьян готов кончить, механически, не избавившись на йоту от напряжения вслед за физическим расслаблением.

Ричард — пластилин, созданный для того, чтобы гнуться, растекаться, менять очертания и принимать нужную форму. Способность занять желаемую ячейку с выгодой для себя и есть вершина его талантов, но за вершиной — плотный потолок, а не пространство для роста. Став идеальной копией, манекеном в чужой нише, он сможет лишь следовать за поводком в направляющей руке, не дергаясь в другие стороны; более того, уже даже не пытаясь добиться большего.

Ему нужно быть ведомым, а не равным, Моран понимает это слишком чётко, как и то, что это осознаёт сам Ричард.

То, что ему самому это не нужно.

Придя с заготовленной просьбой, этот ублюдок хотел получить гораздо больше, полагаясь лишь на какое-то неведомое, иррациональное чутье.

— Хорошо, — низко и чуть хрипло говорит Себастьян. Злость захлёстывает его и руководит движениями — расстегнуть ширинку, опрокинуть Ричарда на живот, заставив проехаться локтями по полу, запрокинуть его голову.

У Джима всегда была аномальная потребность создавать видимость контроля во всем. Если в квартире есть камеры — а в том, что они есть, Моран практически не сомневается — то пускай смотрит. Тебе понравится, думает он, вжимая Ричарда щекой в потертый паркет и преодолевая желание поднять взгляд на углы потолка.

Обязательно понравится.

Моран освобождает его от одежды, проводит ладонью от загривка к пояснице, прогибая под собой. Он всё ещё ожидает хотя бы малейшего жеста сопротивления, но Брук лишь отзывчиво продолжает все его движения, у него стоит и истекает, и от этого окончательно рвется самоконтроль.

Моран сплёвывает в ладонь и сжимает его член, обмазывая пальцы предэякулянтом. Он неторопливо, но жестко растягивает ими анус, крепко держа Ричарда за бедро. Затем толкается внутрь налитым кровью членом. Бруку больно, но о поблажке Моран не думает.

Эта форма бешенства изматывает Морана. Не питает, как холодная ненависть, а разжижает изнутри. Лавина, перебродившая в грудной клетке, изливается на неплодородную, но благодарную почву. Ему хочется ощутить что-либо ещё, если уж не дано чего-то большего. После пяти недель ему до одури хочется почувствовать что-либо кроме.

Ричард глухо всхлипывает, уткнувшись лбом в выставленную руку, скребет ногтями по полу, но терпит — все еще терпит — и пытается казаться бесшумным. Он пытается двигаться навстречу до тех пор, пока сведенные напряжением мышцы не перестают слушаться, и пока сам Брук просто не ложится на паркет, подмятый под сильное жесткое тело.

— Себастьян… — сбивчиво шепчет он, но просьба блокируется на вздохе, и вместо жалоб Брук лишь закусывает кожу у себя на запястье, пытаясь заглушить болью боль. Ричард умеет просить и знает, когда просить — не время. Он принимает чужую ярость как нечто должное, с отверженным голодом мученика.

У Ричарда не возникает чувства неправильности. Только одна мысль — абсолютно сумасшедшая, безличная, но выклейменная золотом у него в мозгу: Джим бы остался доволен. Доволен тем, что Моран так и не смог принять Ричарда за него. Тем, что Ричард так отчаянно и благодарно терпит.

Ричард делает то, что Джим учил его делать всю жизнь. Ричард делает это настолько же хорошо, насколько Джим хотел его научить.

Джим никогда не хотел, чтобы Ричард стал им, но всегда давал ему что-то, что распаляло в Бруке уже давно истлевшую зависть. Он культивировал в нем желания, он внушал ему то, что Ричард мог бы хотеть больше всего. Он травил его — и учил быть послушным, и Ричард учился быть послушным, учился быть слепым, таким, каким хотел его сделать Джим.

Под конец Ричард научился видеть лишь ту мечту, какую ему внушали с детства.

Он мечтал быть Джимом.

И сейчас, лежа на паркете, раздавленный, растерзанный, он думает лишь о том, что и Джим мог бы лежать так. Что его тела полковник тоже касался — быть может, немного иначе, но надо лишь чуть-чуть додумать, чуть-чуть представить, чуть-чуть ощутить…

Ричард вскрикивает и выгибает спину, шире разводя ноги. Ему до одури нравится все, что связано с Джимом. Себастьян прав: эта сцена изрубит его, а пока он удивлен, как ему еще не переломало ребра и почему сильная ладонь не сжалась на горле, передавливая трахею.

Ричард думает лишь о том, как хорошо в такие моменты было Джиму.

Ричард пытается представить, что ему тоже очень хорошо. И в следующую секунду из его груди вырывается бессильный болезненный вскрик.

Себастьян отпускает себя полностью. Скрученный в груди жгут, наконец, начинает медленно распрямляться и животным желанием вытесняет всё остальное.
Он не помнит, когда в последний раз спускал всю свою агрессию с цепи, разрешая ей вести себя вслепую по наклонной. Но в этот момент он доверял только одному ощущению. Быстро, исправно циркулирующему в крови.

Брук слишком узкий. В сексе с Джимом было немало крови по обоюдному желанию, но его никогда не приходилось рвать.

Брук слишком громкий. Как и Джим, но его блядский голос всегда хотелось слушать.

В Ричарде, как и в его близнеце, навалом всяческих «слишком». И они даже не противоположные — зеркально отраженные, текущие параллельно по касательной. Ровно настолько разные, чтобы невозможно было воспринять другого, намертво изучив первого.

Моран прикрывает глаза, опускаясь ниже и упираясь локтем в пол, накрывает собой Брука, прижимаясь грудью к подрагивающим лопаткам. Проводит тыльной стороной ладони по его скуле, небрежно стирая слезы, и крепко зажимает влажный рот. Толчки становятся медленнее, глубже, темп — размереннее.

Ричард молчит, будто рука на его губах разом наложила вето на любые звуки. Ричард повинуется ей и этому жесту, зажмурившись до боли, лишь шумно и со всхлипом иногда втягивая воздух через нос. Боль застывает вместе с Себастьяном, плещется в теле, и на фоне нее отчетливо пробивается почти угасшее, ненормально высеченное из рассудка возбуждение.

Последние капли ярости уходят в цепкий укус шеи под затылком. Через десяток движений Моран кончает внутрь с коротким хриплым стоном, непроизвольно разжимая хватку. Ему хорошо, пусто и похуй.

Моран отпускает его — и Ричард ложится на пол с тихим измученным выдохом. Пару минут он лежит неподвижно, прижавшись искусанными губами к костяшке большого пальца, слушает хриплое тяжелое дыхание рядом, смотрит на металлические ножки кухонного стола, которые ловят фонарный блик — и тот расплывается у Ричарда перед глазами в набухшей влаге слез.

Ричард бы хотел чем-то занять свои мысли.

Например, вечным убеждением себя в том, что происходящее — данность, которую он обязан принять.

И все же в нем где-то просыпается надломленное, смотанное скотчем, заброшенное в дальний пыльный уголок: ему нечего делать здесь. Он не должен был приходить сюда, не должен был заводить этот разговор.

Он не должен сейчас лежать на полу, растерзанный, выпитый и переполненной чужой злостью.

Так не должно было быть. Но так случилось. И кто-то из них знал, что это случится. Что Джим, что он сам — они оба знали, это произойдет. Это просто очередной поставленный спектакль, в котором брат доверил ему ведущую роль.

Ричард находит в себе силы подняться на ватных негнущихся ногах. Он цепляется за край стола, чтобы не рухнуть на пол, подтягивает болтающиеся на щиколотке джинсы, продевая в штанину ногу, дрожащими пальцами застегивает ремень и пытается найти взглядом футболку.

— Спасибо, — тихо роняет он, уже стоя одетым, и пытается неслышно откашляться, потому как не узнает собственный голос.

На улице уже стемнело. Когда Брук выходит из подъезда — такой же раздавленный и бесшумный, будто чья-то заплутавшая тень, — у него мгновенно застывают уши, и холод прокрадывается под куртку вместе со студеным ночным ветерком. Он отстраненно думает, что надо бы вызвать такси, но вместо того, чтобы набрать номер, стоит, пусто глядя перед собой на дорогу.

Впервые за многие годы ему кажется, что Джим ошибся. Ему кажется, Джим специально бросил его. Идеальный, всезнающий и родной ему Джим, который никогда не умел ошибаться.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #закрытый колледж грешниц, #сублимативное

---

продедлайнил выкладку в команде Морана, и фиг с ним. немного фем!мормора

спойлер

с отрезанными хуйцами

490 слов

У Моран был отличный самоконтроль. Убийство людей было для неё сродни безмятежной семейной чайной церемонии. Она могла разговаривать по телефону спокойным ровным голосом, пока рука Мориарти скользила между её ног.
Джейм перебрала (наугад и не очень) целую кучу болевых точек, пока не поняла, наконец, от чего самоконтроль Моран распадается на куски. Правда, насладиться этим зрелищем удалось слабо — надо было зажимать рану в животе и при этом оставаться в сознании. Ладонь в густой бурой жидкости будто прилипла к боку. Бесконечная боль вводила в транс; её было столько, что тело ощущалось парализованным.
Хотелось, чтобы Моран сказала хоть слово, но та лишь смотрела своим прозрачно-серым нечитаемым взглядом. Тонкие шрамы на её скулах расплывались, разветвлялись трещинами. Если у войны всё же женское лицо, то Мориарти точно знала, как оно выглядит.
Она отключилась в полной уверенности, что выживет.

Очнувшись и не обнаружив подле больничной койки стандартной картины дремлющей в кресле Себастианн, Джейм попыталась встать. Запах медикаментов раздражал больше, чем факт того, что ни одна мышца в теле не поддавалась движению. От совершенно стерильной белизны резало в глазах.
— Лучше бы в ад отправили, — во рту было сухо, вязко и кисло, язык ворочался с трудом, ощущался большой полудохлой рыбиной. Сделав усилие, Джейм выдернула иглу из запястья. Идиотская привычка, завязанная на ненависти к больничным симуляторам жизни.
Мерзкая слабость, пресная здоровая еда и сто тридцать шесть каналов в телевизоре, по каждому из которых одно и то же, повергали в уныние. Джейм не растерялась — подкупила медсестру парой-тройкой улыбок и ангельским голосом, за пару часов стала её лучшей подругой, заставила зачитать вслух свою историю болезни, узнала, сколько раз за эти несколько дней здесь появлялась светловолосая аутичная женщина.
О Моран приятно думать, о ней приятно рассказывать: в её привычках, манере улыбаться, манере убивать, в спокойном лице, остром ровном носе и прозрачно-серых глазах есть что-то совершенное. Только пунктуальность временами подводит. Не опаздывает — но всегда приходит раньше, заставая врасплох.
Сегодня Моран не приходила до самого вечера. Джейм удалось убедить саму себя, что она вовсе не переживает. Даже удалось поверить в то, что её неловкие ироничные извинения будут абсолютно лишними. Подумаешь, адреналиновая зависимость. В земной жизни нет ничего, за что есть смысл хвататься.
— Почему без апельсинов? — слабо хрипло поприветствовала Джейм вошедшую в палату Моран. Та на мгновение замерла на пороге, но тут же расслабилась. Склонившись над Джейм, коснулась холодными сухими губами её лба. От неё пахло табаком и неуловимо тяжелым ментоловым духом кожаного автомобильного салона.
— Прости, не успела.
Джейм, обшарив Себастианн усталым довольным взглядом, потянулась ладонью к её шее и стёрла с кожи капли свежей крови, размазанной дождём. Вопрос о том, где задерживалась сегодня Моран, отпал сам собой. Перед глазами всплыло опухшее от кровоподтёков лицо их общего старого знакомого, по чьей милости Мориарти и заработала дыру в животе.
— Ты кастрировала его перед тем, как застрелить?
— И затолкала член в его же глотку.
— Прекрасно, — Джейм мягко улыбнулась, потянувшись в предвкушении красочного рассказа, и взяла руку Моран в свою.
Извинения вслух в самом деле больше не были нужны.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #закрытый колледж грешниц, #сублимативное

---

05.01.2015 в 06:55

Пишет  Штэйн:

| The Water And Darkness
Автор: Штэйн
Фэндом: Death Note
Персонажи: Лайт/L
Рейтинг: PG-13
Саммари: Лайт не убивает Эл 5-ого ноября, а это значит, что спустя два месяца нужно отметить это с марихуаной и мыслями о том, что теперь-то уж крышка обоим.
Посвящение: giarossin на новый год. ʘ‿ʘ
Примечания: особые благодарности новому альбому «Öxnadalur» группы Raised By Swans за долбанувшее по мозгам вдохновение на это предприятие. а особенно — композиции Diving Bird Portal.

The Water And Darkness

The Water And Darkness

We’ve gone way too far
I’d almost forgotten this
We’re anchored alone
In a lake of stars
A lake of stars

Raised By Swans – There’s Hope Yet

Пятого ноября всё полетело в Тартар, кубарем по наклоненной шахматной доске, сбивая пешки, ладьи, слонов и коней, но обходя стороной королеву, будто пришпиленную к деревянной поверхности гвоздями. Или как ещё это назвать, если на дворе пятое января, а Эл, живой и здоровый, шебуршит какими-то пакетами у Ягами за спиной, пока последний пытается высмотреть за снежной завесой пятно с крыльями, слишком чёрное даже для дрыхнущего в кромешной водяной темноте города?

Помимо чёрного пятна с крыльями он также старается высмотреть в окне ответ на вопрос «почему Эл жив и здоров, да ещё и шебуршит пакетами», но первая часть вопроса уже откровенно надоела за эти два месяца, а вот последняя отвлекает на себя всё лайтово внимание. Пока что. Он оборачивается.

— Садись и закрой глаза.

Что-то в тоне Эл Ягами не понравилось, но сегодня он слишком погружен в себя для привычных забав в игре «угадай-просчитай-обыграй», и инстинктивное «зачем да почему» застревает в горле. Он садится по-турецки и, бросив безразличный взгляд на литровую банку с надписью «Конфеты шоколадные», смежает веки.

— Хорошо-о-о, — напевает Эл, — А теперь протяни руку.

Лайт послушно вытягивает и чувствует, как детектив, едва касаясь привычно холодными пальцами, чуть сгибает его руку в локте. Навскидку, сейчас она висит точно над горловиной банки, которая полна уж явно не шоколадными конфетами.

— Твой звёздный час, Лайт, — вместо черноты у Лайта под веками картина маслом: Эл сцепил руки в замок и с детским любопытством сидит чуть поодаль на корточках, — Тяни.

И он тянет.

Из их взаимоотношений уже несколько недель как исчезло азартное упоение, которое случается, когда с первой же встречи некий N врывается в твою жизнь, выкидывает всё из твоей же головы и становится проблемой, затмевающей все остальные. Если бы её – эту проблему – можно было бы измерить в длину, в ширину и в высоту, она затмила бы солнце и погрузила бы мир в темноту и тишину. И в этой темноте и тишине эта ходячая проблема поддразнивает, тыкает в бока, зовёт, провоцирует и нагло обманывает. А ты отзываешься на колкости и удары с силой, которую всю жизнь не знал, куда деть, и теперь, вдруг попав в водоворот, который вы, как вода и ветер, вместе учинили, барахтаешься там и думаешь только о том, чтобы выжить.

Но вода успокоилась, и вас вместе тянет на дно, потому что пятого ноября совершенно точно произошла какая-то ошибка.

Пятого ноября Эл и Лайт занесли руки для удара, а потом — бесконечное слоу-мо, — опустили, стоят и ждут, кто первый замахнётся снова, или кому первому всё это надоест. Тем временем, «всё» переросло во что-то необъяснимо, до тошноты спокойное, в воздухе распылилось что-то, похожее на проверенное годами доверие. А ничего не должно было ни во что перерастать и нигде распыляться.

Лайт очухивается от вялотекущих мыслей, когда Эл жалуется на то, что он, кажется, заснул в самый ответственный момент.

Да, точно, заснул. Они вдвоём заснули в воде и темноте.

— Белая Вдова, — объявляет Эл и чуть ли не хлопает в ладоши, — Отличный выбор. Это подарок, кстати, на новый год.

У Лайта в руке – небольшой пакетик с коричнево-зелёной массой чего-то твёрдого, похожего на мелкие скомканные засушенные листья.

— Серьёзно?

— Вполне. Ты и не подозревал, насколько всё может быть серьёзно, не так ли?

— О, конечно я подозревал, насколько серьёзно ты свихнулся.

Лайт заглянул в банку и хмыкнул. Что-то новое всё-таки происходит в анабиозе, в котором они живут третий месяц: теперь миф о демонических чёрных дырах на месте глаз детектива разрушен. Тут, наверное, вся коллекция Эл за все годы его работы, собранная со всех точек земного шара. Реликвии, памятники всем раскрытым делам, связанным с наркотиками.

Лайт на автомате подумал, что это отличный способ подстроить всё так, чтобы в конце концов он оказался за решёткой, а потом и бесславно помер бы потому, что Рюуку надоела бы вся эта галиматья, но быстро отмел эту мысль.

Эл, словно прочитав всё – не по лицу, нет, скорее по какой-то странной ментальной связи – сообщил, что это «никак не связано с текущим делом».
Лжец, лжец, лжец, ещё как связано. Потому что «текущие дело» уже давно превратилось в психологические тренинги, на которых они вытягивают друг из друга информацию, копаются в душах, пускают в расход все эмоциональные силы. И это тоже очередной сеанс мозгоебства. И Лайт не отказывается.

А ничего не должно было ни во что превращаться.

— И каковы последствия?

— Забудешь низшее, вспомнишь о высшем, — глубокомысленно отвечает Эл, и Лайту вдруг снова хочется его ударить, как хотелось ударить грёбаного такого всего из себя загадочного сфинкса из детских книжек.

Грязная, но вкусно пахнущая магическими травами колба бурлит, дым валит из стеклянного отверстия; Эл умело втягивает его в себя, заполняя им лёгкие, и по-цыгански передаёт его в лёгкие Лайта. Лайт с непривычки сначала давится и кашляет, но к третьей попытке приноравливается. Ещё несколько минут зажигалка неустанно высекает искры, дым движется из лёгких в лёгкие и к потолку, прямо под овал лампового света, январский снег врезается в стекло, как стая бешеных птиц, и, словно мёртвый, медленно стекает вниз.

Они двое, наверное, давно сдохли, и сейчас проживают один из триллиона сценариев, по которому всё могло бы пойти от пятого числа.

В этом сценарии Эл за рубашку тащит его на кровать, выключает свет, и остаются только они, полумрак и сине-красно-оранжевые росчерки уличного света на потолке. Потолке, вдруг покрывающемся точками всех сортов и расцветок, которые обычно атакуют зрение в полуобморочном состоянии.

Кажись, началось.

Эл обвивается вокруг него, как лиана, и каждое прикосновение вдруг становится невообразимо, небывало, божественно приятным.

— А теперь расслабься и получай удовольствие, — Эл только гудит это Лайту в ухо, а его прошибает дрожью, шепот разносится отовсюду, словно звук идёт из колонок дорогущей стерео-системы, расставленных во всех углах и развешенных по потолку и по полу, и это даже прекраснее, чем секс.

Эл – вода и темнота.

Лайт закрывает глаза и падает, падает, падает сквозь постель, весь обвитый дьявольскими лианами, голову тянет назад, вперёд и в сторону, под веками с третьей космической крутятся разноцветные геометрические фигуры. Лайт открывает глаза, и потолок развертывается над ним бездонным квадратом с радужными бликами, и засасывает в себя, и это всё – бессмысленное артхаусное кино, вернее, один летящий сквозь пространство кадр.

Лайт поворачивает голову; за окном — снежная центрифуга, которая каждую секунду складывается в какие-то символы, торчащие верхушки небоскребов падают в небесную бездну, и чёрное пятно с крыльями похоже на кляксу, которую брызнули на стекло. Лайт не обращает на него особого внимания.

— Чувствуешь, как Земля несётся по Солнечной Системе со скоростью тридцать километров в секунду, а сама Солнечная Система несётся по галактике со скоростью двести пятьдесят километров в секунду?

Лайт не думает, что Эл в очередной раз неумело демонстрирует свою ненормальность, — он ничего не думает, он вдруг действительно чувствует.

— Господи.

— Ага.

Эл щекочет щёку своей шевелюрой и начинает вылизывать ему шею, как собака, и в этом жесте Абсурд и Порядок.

— Кира.

— М? Я не…

Лайт забывает, что хотел сказать.

***

Через полчаса всё предметы и явления постепенно возвращаются на свои места, слова в мыслях вяжутся в корявые, но законченные предложения. Пошла стадия номер два, когда тебя уже не вертит по окружности, орбите, квадрату — по чему бы там ещё ни вертело — но состояние все ещё отсутствующее, мысли непонятные, совершенно тебе не свойственные, однако ничто – ни мысли, ни что-либо извне – не заостряет на себе внимание.

Расслабленность гуляет по телу, Эл гуляет по его телу руками и ногами, Ягами чешет его за ухом и вяло размышляет: с каких пор его стал бесить не только сам детектив, но и то обстоятельство, что Эл принадлежит своей работе, а не ему?

Нет, нет, главное – с каких пор его так далеко занесло? Он, кажется, думал, что оборвёт всё, оборвав жизнь врага, а потом приноровится к рутинной, но ещё полной риска жизни – а если не оборвёт, то сделается слабым, размазнёй, и утонет вместе с ним во мраке, а его дорога не туда, его дорога – наверх, к солнцу и звёздам, и только такой ценой этот подъём возможен, иначе всё, иначе – вода и темнота.

А под водой и темнотой скучает Рюук.

Осознание прошибает Ягами сквозь слой дрейфующего спокойствия.

— Зачем ты пошёл в полицию? — вдруг спрашивает Эл, и это читается как «зачем именно ты собираешься очищать мир от неугодных людей с помощью тетради?».

— А что ещё мне оставалось делать? — отвечает Лайт, и это читается как «какая ещё цель может быть настолько масштабной и захватывающей дух, если не эта? Жизнь без неё сожрёт меня заживо».

— Ты мог бы избрать что-то менее опасное… более отдалённое от непосредственного риска, — говорит Эл, и это читается как «мы могли бы всё бросить, наплевать и искать что-то масштабное и захватывающее дух в другом месте».

— Исключено. — отрезает Лайт, и это читается как «хватит мечтать, ничего не получится». — Да и поздно уже, — и это читается как «это уже слишком далеко зашло». — Нам всем теперь придётся рисковать, — и это читается как «слишком поздно, чтобы вылезти отсюда живыми».

Он мог бы, он всё мог бы, но с тёмным и водяным Эл аномально тепло и слишком хорошо, и вылезать куда-то, — как из постели по утрам, — не хочется ни в какую.

А Эл зачем-то повторяет этот вопрос, скрытый в утверждении, снова и снова, хотя давным-давно знает ответ, но, зараза, не даёт Лайту никаких подсказок:

— Если наше дело сдвинется с места (Почему мы друг друга ещё не переубивали?).

— Если наше дело сдвинется с места (Откуда я знаю, почему мы друг друга ещё не переубивали?), — эхом вторит Лайт.

За окном стихает обезумевший ветер, и снег начинает валить медленно и гипнотизирующе, как в рождественских фильмах.

Завтра Эл в очередной сто первый раз наотрез откажется арестовывать Мису, как явного подозреваемого.

Завтра Лайт попытается снова подставить Мису под удар, снова растормошить Рем, снова убить Ватари, снова убить Эл.

Но уже знает, что запнётся на первом же шаге, — не потому, что что-то пойдёт не так, а потому, что он сам идёт не так вот уже третий месяц.

Это всё только попытки барахтаться в воде и в темноте.

@темы: #дежнёв, #дэсу ното

---

<34567939085

вуррррррфрррррррыорадврпвовоптюыптыюьмллвкрпт

22.12.2014 в 02:01

Пишет  земля ника:

Самая длинная ночь в году

Никогда не пытайтесь перекричать сигнал светофора. Особенно жёлтый.
Без жёлтого мы бы давно канули в хаос и лишились рождественских распродаж.
Добро пожаловать в Найт Вейл.

Джим остановил машину перед домом и заглушил мотор, мелкие снежинки атаковали лобовое стекло. Челмсфорд и все пригороды Лондона лежали под настоящими сугробами, которые городские власти назвали чудом рождества, а все остальные - провалом городских властей.
Из окон в гостиной на первом этаже лился свет, другие маскировали дом в темноте.

В воскресенье в парке для собак закончится масштабная реконструкция. Посмотреть, как он теперь выглядит, не представляется возможным, потому что, как все мы с вами помним, никакого парка для собак не существовало и до реконструкции, не говоря уже о нынешнем воскресенье.

Диджей делился последними новостями, словно был не в силах скрывать их, но из-за этого ощущал флер нависшей опасности. Он делал из слушателей соучастников, чтобы разделить неминуемую расплату поровну. Джим считал, что однажды это действительно может спасти его шкуру.

Перед тем, как зайти в дом, Джим остановился и поднял голову. Чудо рождества было мокрым на вкус. Отличная идея, как часто это бывало с отличными идеями, объявилась внезапно и во всем своем объеме, словно всегда существовала в его голове. Ну а где еще существовать отличным идеям.

Он собрал пригоршню снега с земли, скатал в черных кожаных перчатках и положил в карман пальто. Вторым снежком он прицельно залепил в прямоугольник светящегося окна.
Удар пришелся по раме, зато следующий бросок был точнее.

Моран появился на пороге дома, когда окно было уже изрешечено снарядами, как казненный китайский взяточник высокого ранга. От Джима не укрылось, что полковник смотрит на труды Джима с еле заметным одобрением, того и гляди скажет, что активность на свежем воздухе полезна. Моран чиркнул зажигалкой и затянулся.

Джим, обманчиво не спеша, пошел к крыльцу.
- Будь у меня дробовик, окно не спасло бы тебя, Себастьян, - заметил он, засунув руки в карманы.

- Возьми дробовик, давай попробуем, – согласился Моран и выдохнул дым в морозный воздух.

- И так сойдет, - сделав еще пару шагов, Джим быстро выудил комок снега, и тот полетел Морану в голову.
Вернее в дверной проем, потому что Моран плавно уклонился, бросил сигарету и зачерпнул ладонью снега с перил.

Джим издал звук, больше всего похожий на фырканье, и стал резво отходить в направлении укрытия за машиной.
Моран кидал точно и почти без размаха, Джим увернулся скорее инстинктивно, чем осмысленно, и собирался произнести краткий некролог снайперским навыкам полковника, но тут в лицо с силой ударило мокрым, холодным - в рот и глаза не попало, но хорошенько приложило точно по центру лба.

Схватка выдалась ожесточенной, Джим укрывался за машиной и отстреливался оттуда, пока не кончился запас снега вокруг, потом бой ушел в сторону, Моран медленно сокращал дистанцию и метко отстреливался, Джим был слишком занят своей многозарядной атакой, и не мог точно сказать, сколько раз его броски достигали цели, Себастьян же напирал. Когда схватка достигла апогея, Джим вопил что-то похожее на "Сука!", потому что потерял связь с твердой поверхностью, а еще через секунду он оказался лежащим на спине в глубоком сугробе.
Полковник устроился сверху, подмяв его.

- Будь у тебя дробовик, - глубокомысленно изрек он, глядя на мокрого и взъерошенного Джима.

Джим смотрел на него темным волчьим взглядом.

- Пиздец мне, - согласился Себастьян.

Метель сыпала сверху снег на их головы. Они долго и агрессивно целовались.

Оставайтесь на нашей волне, чтобы услышать, как пересекаются параллельные измерения. Доброй ночи, Найт-Вейл. Доброй ночи.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #enjoy, #лес

---

цикл «Калейдоскоп»

фэндом: условно ШХ ВВС
пейринг: МорМор
жанр: повседневность (?)
варнинг: кровь, содомия, безобоснуй, хэдканон
посвящено майндфаку, [ё]Питеру и сурикату на стене.
за вычитку спасибище  Штэйн.
поехали о/

январь; 427 слов

I watch this city burn
These passion slowly smoldering
A lesson never learned
Only violence
— Red

Холодно.

Так холодно Морану не было уже очень давно. Его, закалённого высокими плюсовыми и минусовыми температурами, пробивает по позвоночнику крупная дрожь, когда он смотрит на эти потрескавшиеся серые губы. Стоящий рядом Джим улыбается ему, из трещинок проступает кровь, тёмная во мраке, остаётся на его зубах. Джим кашляет, курит, стряхивает с сигареты столбик пепла, устало кутается в потрёпанный шарф, и, похоже, совершенно умиротворённо себя чувствует на морозе и с рукой Морана на плече.
Больной, живой, настоящий.

Морану хочется спросить — рад, спокоен, дурень? Он трогает чёрный заросший затылок, стряхивая налипший снег. Осторожно, медленно, будто опасаясь, что пальцы провалятся в дыру, в кровавое гнилое месиво. Коснутся всего, что в этой голове ещё осталось.
— Да, — хрипло бормочет Джим на немой вопрос, царапающий полковнику горло, утвердительно кивает, качнувшись. — Доволен. Переборщил только немного… Со временем. Мог и не успеть. Как бы ты тут справлялся без меня…

Себастьян ведёт кистью от плеча Джима к локтю, и тот приваливается к его боку, продолжая неразборчиво нести бред. От Мориарти неуловимо пахнет землёй. На промокших штанинах внизу — остатки густой грязи. Будто он брёл к Морану пешком через все болота и топи пригорода.
— Лягушек со стрелами не видел?
— С чем? — сонно отзывается Джим, вскидывая подбородок.
— Забудь. — Моран забирает из его пальцев влажный окурок и выкидывает через бордюр крыши.

Несколько минут они молчат. Пар от бесшумного дыхания поднимается над непокрытыми головами. Лондон боязливо звенит вдали праздничными мелодиями, изо всех сил пытается не замерзнуть. Продолжает гореть. Моран и не думает спрашивать, почему шизофреник организовал свидание именно на Бартсе — было бы даже странно, если бы не здесь.
Джим застывает в его объятиях, крепко вцепившись в подкладку пальто. Чует тыльной стороной ладони биение сердца о грудную клетку. Моран впервые чувствует себя от этого уязвимым. Два года опустошили нажитое сильнее, чем он предполагал. Периодические звонки, смс-сообщения с инструкциями, вопросы.
И ни единого ответа.

— Ты тоже думал, что тебе всё понятно, — глухо отзывается Джим откуда-то снизу (а кажется, что изнутри). — Да… Джеймс Мориарти всегда знает, что делает. Ты ведь тоже себе это внушил.
— А я знал только то, что не могу, не хочу подыхать. Это оказалось сложнее. На тебе оно выглядит лучше. — Моран кожей ощущает его улыбку, представляет окровавленные зубы. — Выживание.

— Ты злишься.
Неясно, вопрос это или утверждение. Моран не злится. Ему просто не хочется говорить, потому что чудится, что голос подведёт, заведёт не туда, как уже подвело тело. Потому что всё застряло в глотке, и Морану сейчас легче сглотнуть то, что уже неважно, чем выбросить.
— Пойдём домой, — тихо говорит он, смотря на сизое от недосыпа лицо, проводит большим пальцем по опущенным уголкам рта.

Теперь всё уже неважно. Кроме заколдованных болот на ботинках Джима.

февраль; 687 слов

Fearlessly you deny your involvement in my demise
But give me your open hand
— Seether

В тот раз февраль на фронте встретил Себастьяна сезоном дождей и тёплой гнилостной вонью заживающих ран. Мысль о смерти прилипла к стенкам черепа, до нелепости простая и равнодушная. Ему не было дела до смыслов, заполнения душевных пустот, высокопарных материй. Ему просто не хотелось умирать. А Моран никогда не делал того, чего ему не хотелось.
Поэтому он вернулся.

Лондон, до этого казавшийся ему заледенелым до самого дна болотом, превратился в большой, мутно мерцающий овраг. Чтобы раскопать в этом кислом иле то, что ему нужно, Морану пришлось убить ещё нескольких. Осторожно и выборочно — сеть от этого не пострадает, но информация резонансом дойдёт, куда надо.
То, что ему нужно, обнаруживается в средневековом фермерском доме на окраине. То, что ему нужно, курит и пьёт теперь куда больше, чем выдерживает. И, кажется, вполне откровенно наслаждается лохмотьями, засохшей кровью на стенах — изысканный цвет, дорогая краска — и парой полудохлых овец в хлеву.

— Не смотри так, — кривовато скалится Джим, покачиваясь в хрустящем кресле-качалке и закрывая глаза. — Тебя тоже не узнать.
Моран всё равно долго смотрит на него, ища зажигалку в глубоком кармане с кучей дорожного барахла. Его немного мутит от усталости — больше психологической, чем телесной. За год Джим разжился шрамом на шее, очередной оравой диких чертей в голове, весело и бесповоротно стал конченым психом.
Себастьян умел не увязать в городах, в отличие от Джима. Тому было нужно лечиться от Лондона. Его следовало вытаскивать из оврага за позвоночник. Тот и сам это понимал в критический момент, выползал, и его тут же отбрасывало в крайности. Как и сейчас.
Моран садится в кресло напротив, сметая на пол несколько газет за прошлый месяц. Нигде не видно ни намёка на технику и электричество. Видимо, болезнь пока длится совсем недолго.

Это нельзя было назвать ни спором, ни экспериментом, ни игрой. Возможно, взаимным сбоем в мозгах. Год назад Джим сказал ему:
— Пойди и посмотри на неё сейчас. Как она теперь выглядит. Как она теперь трахается. — И, улыбаясь, приказал низким интимным шёпотом: — Если тебе захочется остаться с ней, вернёшься и пустишь пулю мне в висок.
Морану остро захотелось всадить ему эту чёртову пулю прямо сейчас. Легче было сделать вид, что не расслышал.

Джим раньше никогда не хватался за оружие сразу после секса. В любой иной момент — постоянно, вертя стволы, патроны и ножи, как игрушки. Думая, размышляя, громко, напряжённо, скучающе, одержимо, провоцирующе — всегда уравновешивал слово предметом в ладони. Но никогда в те моменты, когда ему было хорошо.
Тогда это почему-то не показалось странным. Потом Моран не раз и не два задавал себе этот вопрос — пересекая границу Сомали, границу Сирии, границу Ливии, стоя на каменистом пляже посреди убитых, стоя на коленях и зажимая рану в боку, любуясь красотой мира, пока вокруг вились нити перестрелок, и вдали раскатисто грохотало, и за морем спокойно тонуло солнце.
Если бы он отметил это так же, как отмечал всё остальное в этом ходячем комке нервов, он бы не согласился на такую идиотскую затею. Не согласился бы, что это интересно. Искусственное многократное свидание с давней подругой, что может быть тупее. Пусть бы консультант и дальше вёл себя так, будто от этого зависела вся его жизнь (что, впрочем, удавалось плохо, ведь он этой штукой дорожил с трудом и как будто насильно).
По крайней мере, Джим не попытался себя прикончить.
Тогда.

Себастьян не отводит от Джима взгляда. Тот молчит, будто ему прижгли рот. Рваные джинсы и грязная футболка смотрятся на нём до неприличия органично. Но вместо комплимента Моран вытаскивает пистолет.
Как выглядит и как трахается война вне Лондона. Он не смог сам себе ответить на этот вопрос, и ему нечего Джиму рассказать. Как выглядит война внутри них двоих? Она двоится в глазах Морана, расползается на мясо, аномально развитый скелет и ворох взаимозависимостей.
— Это было увлекательное путешествие, — говорит он, неторопливо прокручивая в ладони холодный кусок металла.
Джим, застывший в расслабленной позе, ждёт с таким неподдельным интересом, что кажется абсолютно безразличным. Глаза у него огромные, чёрные и больные.
Давнее, сложенное в аккуратный инь-янь убеждение Морана в том, что ему самому без разницы, как жить, а Джиму без разницы, как умирать, даёт толстую трещину посредине.
Себастьян с глухим щелчком одним точным движением разряжает глок. Патрон катится к расселине между подгнившими досками, но Моран, поднявшись, успевает его перехватить двумя пальцами.
Джим с кривой улыбкой протягивает раскрытую ладонь.

март; 424 слова

We're half awake in a fake empire
— The National

Лондон очищается от затяжной зимы, сбрасывает старую чешую, выздоравливает.
Джим апатично покачивается, стоя у окна во всю стену в отельном номере.
Как же он давно здесь не был. Ещё немного — и безумие снова сточит город, как чума.

«Надеюсь, мой преданный фанат встретит меня с плакатом и разноцветными шариками наперевес».
«Ему придётся тщательно подбирать надпись и цвета».

— Младший убил Магнуссена, — прошелестел минуту назад голос Морана в мобильнике.
— Даже я от него не ожидал.
По его тягучему тону снайпер понимает, что всё прошло даже удачнее, чем планировалось.
Лицо консультирующего детектива хмурится с экрана монитора в оставленной ещё утром вкладке новостной ленты. Джим смотрит на него с сочувствием коллекционера, напоровшегося на энный экземпляр некогда редкой и ценной вещицы. Стоит ему чуть прищуриться и склонить голову набок, и Шерлок начинает напоминать героя каких-то старых комиксов — такой же широколицый, глупый и всегда полный сил.
— Я бы написал для тебя ещё пьесу, — нежно говорит он. — Но уже поздно. Как-нибудь в следующий раз.
Майкрофт, конечно, позаботится, чтобы братца не наказывали сильно. Майкрофт вообще ничего не понимает в воспитании. Джим вздыхает. Ему лениво даже усмехнуться — чувство, словно вся усталость скопилась под кожей лица. Надежда на веселье пока теплится в мозгу, «симфония» для старшего Холмса покоится в бежевой папке на рабочем столе. Сейчас любые ноты отпляшут по его лихорадящему самолюбию. Магнуссен ювелирно обработал болевую точку британского правительства, надо отдать ему должное. Почти превзошёл Мориарти.
Всё это пустозвучие эхом отдаётся в голове Джима.
Не то чтобы он недооценивал своих соигроков, нет. Просто разочарование вошло в дурную привычку, стало ежесезонным рационом, как ненавистная в детстве овсянка по утрам. Старые игрушки даже ломать скучно.
Чёрное худое отражение Джима в двойном стекле на фоне вечернего города кажется вошедшему в комнату Морану призрачной сквозной дырой. В тёмной простой одежде, без дорогих брэндов, блестящего золота, без единой детали изящной роскоши — сейчас ему подходит это странное слово «повзрослевший».
На его опущенных ровных плечах больше никаких тяжестей заплывших трещинами империй.

«Думал, ты уже открыл шампанское».
«Сегодня — только твой отвратительный коньяк».

— Кажется, на этот раз они не выдержат, и придётся их убить, — произносит Джим, не оборачиваясь. Поднимает глаза на мутное отражение Морана в стёклах и почти искренне добавляет: — Так жаль.
— Кажется, в этот раз не выдержишь ты, если они сдохнут, — иронично отзывается полковник. Джим оскаливается улыбкой жнеца*. Наверное, Морану надоели эти подростковые мерки сантиметрами с Холмсами — так он называл это — ещё до того, как они начались.
Джим отдаёт ему флэшку.
— Наш эфир завтра ровно в три.
Смотря на закрывшуюся за полковником дверь, Джим поводит плечами осторожно, чтобы не стряхнуть обволакивающее тепло.

_________________________________________
* жнец (шинигами) — персонифицированная смерть.

апрель; 666 слов

You can't escape yourself
You can't just fall away
It comes to the point when you feel nothing
— Doves

Они ещё совсем молоды. Тридцать пять и сорок два, разница в семь долгих спокойных лет, в семь смертных грехов. Джим говорит — мы застряли на этом круге, стремиться больше некуда, потому что следующий уровень ещё не создан, ведь никто не заходил так далеко. Джим любит громкие речи.
Простые вещи он тоже любит. Просто вскрывать словами, снимать с людей изолирующие слои, шаблоны поведения, напяливать их на себя и гордо демонстрировать, как хорошо ему всё идет.
Морану идет всё противоположное, и не похоже, чтобы это его хоть как-то волновало.

Город затопила слякоть. Расцветающие на фоне серых заплёванных улиц деревья выглядели так, будто их вырезали и вклеили в зияющие следы сигаретных ожогов на черно-белом фото. Всё вокруг было красивым и отвратительным одновременно. Джима тянуло блуждать по старым улицам и районам, как зверя по кровавому следу. Его снова начало ломать от недостатка новых впечатлений и адреналиновых авантюр. В этом они с Мораном редко синхронизировались (что, возможно, к лучшему).
— Я не делал этого хрен знает сколько лет. Не восхищался всякой падалью, не говорил с чумными бомжами, не делился кокаином с умирающим наркоманом, не слушал откровения старой проститутки в баре. У таких багаж сведений о жизни. В Кембридже подобного не проходят по программе.
— Знаю, — отвечает Моран, скидывая назойливо копошащуюся в волосах руку со своего затылка. — Только меня они уже ничему не научат.

Пока ведомый жаждой бесценных познаний Джим гуляет, с весёлым эксгибиционизмом демонстрируя своё желание нарваться на пулю в дурную черепушку, Себастьян пишет. Что-то вроде припозднившегося дневника. Но достоверность гарантирована, ведь каждое событие остается прежним, не стирается временем, разве что боль и эмоции фильтруются сквозь канал рационализма. Моран всегда был в хороших отношениях со своими воспоминаниями, со всем своим залитым кровью прошлым. Всё произошедшее имело своё место в памяти, своё значение в его личности. Это отчасти объясняло то, что у него не было никаких поствоенных синдромов и депрессивных расстройств. Они подохли в зародыше. Джим же был тому основной причиной, в то время с упоительной осторожностью заполняя собой каждый пласт его жизни.
Правда, вначале потребовалось много времени. Привыкнуть к Мориарти окончательно не получилось до сих пор.

*

Впервые он позволил себе выговориться лет десять назад, когда Джим приполз к нему раненным и истекающим кровью. Блуждая по кварталам, тот в приступе самоуверенности распустил всю свою группу прикрытия. Он знал, как много людей желает ему смерти. Ему хотелось вкусить настоящей опасности.
Моран не бьет его, хотя желание велико. Сломанная челюсть не поможет стереть это вдохновенное выражение с рожи, перекошенной осознанием собственного бессмертия. Он лишь молча дезинфицирует бок и туго перевязывает эластичным бинтом. Ему хочется многое высказать, но слова, как часто бывало в подростковом возрасте, царапают горло, словно остроугольные камни. Ему проще сделать или показать, чем объяснить свои чувства. Проще убить, чем раскрыться.
— Делись, рассказывай, — говорит Джим убедительно. Оплетает шею холодными ладонями и шепчет на ухо. — Знаешь, во мне сидит многовековой демон, он видел больше насилия и смертей, чем грёбаных звезд на небе, он чует твоих послушных злых бесов, ты не сможешь ничем меня поразить.
Моран знает, он видит эту тварь постоянно. Она сидит у Джима в груди, просвечивая сквозь кожу, и скалится, вцепившись в кости, как в прутья решетки. Морану спокойно рядом с ней. Быть может, в этом вся суть того, что они до сих пор вместе.
Глубоко вздохнув, он долго молчит перед тем, как начать.
Тяжелое и огромное в его груди неторопливо распадается на частицы.
Страха перед словами больше нет.

*

Сейчас Моран не сдерживается от удара. Джим, прижимая к себе простреленную руку, не испускает дух, как бы полковнику того не хотелось, — живучий, как ёбаный плющ. И не сопротивляется, растягиваясь на полу. Не дожидается, пока с него снимут одежду или окажут медицинскую помощь — сам расстёгивает пуговицы и слюнявит сквозную рану на тыльной стороне ладони, не позволяя одернуть кисть ото рта. Моран стягивает с него штаны, придавливает к теплым доскам, освобождает беснующееся существо за ребрами.

*

Кончив в Джима, Моран протягивает ему бутылку и антисептик.
Кажется, он наконец привык.
Кажется, они оба наконец перешли на новый круг.

запись создана: 31.01.2014 в 05:37

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное

---

психейожные агапешности

занятные субъективные/смехуечные описания Твардовского и Августина.

натырено с ВК

#Твардовский (#ВФЭЛ)
самая 3эшная 3Э из всех, причём 3эшная в контексте именно внешней холодности, а не конкретно язвительности. Логика очень часто косплеит первую - так, что и перепутать можно - отличает правда не подход "разум выше всего", а именно ригидность мышления, "Истина только ТАКАЯ". Опознаётся моментально потому, как логика идёт в пеший тур в известном направлении при мало-мальской конфликтной ситуации - вход идёт силовое (2Ф) и волевое воздействие (1В), эмоциональная сфера при этом - или ещё холоднее чем обычно, или чувствуется некий задор от конфликта, или - самый редкий случай - когда по эмоции действительно сносит. (Тогда это выглядит так, как у небезызвестного Тэру Миками в последних главах манги "Death Note")
Бывают также случаи, когда кажется, что их 1В - это 4В, в контексте того, что им удобнее выбрать "объект поклонения" (служения), а не руководить формально самому. Опознаётся по "ками, если вы через пять минут не отдадите мне приказ..."(с)
Формально одиноки достаточно редко, хотя индивидуалистичность очень сильна, обычно или выбирают роль правой руки, или имеют одного (или очень малое количество людей) проверенного человека рядом, за которого чувствуют ответственность (вот это - повышенное ощущение ответственности как именно долга, обязанности и прочее - особенно ярко отличает Твардовских). Равные отношения с кем-то - достаточно большая редкость.
Как можно видеть по примерам персонажей (хотя реальная жизнь это также подтверждает) - практически всегда сочетается с соционической рациональностью-интровертностью или/и рациональностью-сенсорикой (самые частые типы: Максим, Драйзер, Штирлиц).
Яркие примеры персонажей: Тэру, Тосэн, Сессёомару, Неджи, Сузаку, Хибари Кёя

#Августин (#ЛЭФВ)
Cочетание 1Л + 2Э + 4В = на выходе зачастую даёт истинную достовскую белую этику по эффекту.
Можете даже не особо пытаться искать у этого типа 2Э из описания - актёра-манипулятора, эмоция Августинов вообще напоминает 3Э (this!11) или 4Э. Возможно, тут дело в агапе - Твардовский насколько 3эшен и серьёзен, что ему подойдёт, он сможет доверять и быть расслабленным, только рядом с человеком, от которого нет сильных эмоциональных перепадов, игр, а только нейтральный фон.
Однако, есть подтип, где верхние функции кажется меняются - 1Э + 2Л выступает как маска, но при серьёзном вопросе сразу чувствуется 1Л-догматизм и степенность чувств 2Э.
Августин как тип зачастую кажется серым и скучным. И на каком-то уровне - жертвенным-за-идею - что опять же отчасти возвращает нас к образу Достоевского. Правда, тут образ жертвенности зачастую нарочито физический, 3Ф может рождать ощущение мазохистичности натуры.
Их 1Л носит "оборонительный" характер. Или "проповедный", но это активно сдерживается.
Возвращаясь к 2Э, надо оговориться, что в сочетании с мягкими и эмоциональными соционическими типами 2Э Августина может быть более душевной-покладистой, чем сухой.
Примеры персонажей: Кира Изуру (Bleach), Конан (Naruto), Фродо (книги Властелин колец), Соби (аниме-манга Loveless)

© рубрика "Субъективные соображения Миссис Малфой о некоторых типах в психософии"

натырено с аска БЛЧС

- кучеряшка у Августина - это как цветок у Конан. он растет из самого мозга и питает организм логикой, которую отбирает у логических связей, находящихся повсюду. поэтому если Августин заходит в помещение, логические связи его покидают. логика покинула помещение. ЛПП.
- а когда Августин нервничает или что-то доказывает, кудряшка растет и завивается сильнее, а его речь постепенно становится недоступной для нормальных людей. а потом спор резко переходит в степень "ПОТОМУ ЧТО ЛОПАТА!", кудряшка отваливается, а на ее месте вырастает новая. августин приходит в нормальное состояние и забывает, о чем говорил.
- дуал Августина - Твардовский. это сильный и волевой человек, правда, без логики. когда Августин ломается, тот ставит его бессознательное тело на ноги, отряхивает кофточку, поправляет шарфик и делает вид, что все в порядке, стоя рядом с пускающим слюну Августином и корча из себя грозного секьюрити. он награждает суровым, тяжелым взглядом каждого, кто смеет усомниться в адекватности его подопечного. когда босс приходит в себя и от перенапряжения сблевывает себе на колени, Твардовский невозмутимо, словно пожилой дворецкий, достает платок и вытирает бледное личико Августина, параллельно поливая из лейки его растущую кучеряшку специальным логическим раствором. раствор делается из логики Твардовского, которая на самом деле очень сильная. он добровольно жертвует ею, выступая в качестве донора.

©

@темы: #random, #охуительные истории

---

сейчас у меня медленно, но верно протекает тема под хэштегом #гамлет_под_боком_вдохновляет_на_закрытие_гештальтов.

название: Тореадор
автор: giarossin
бета:  Штэйн
фэндом: ШХ ВВС
пейринг: МорМор
рейтинг: r
жанры: дарк, кровавый морморный флафф

сочинение на тему "как я провёл лето"

Август в этом году походил на преисподнюю. В нещадной жаре можно было запечься заживо. Раскалённый Лондон отсвечивал белым, по ночам — красным, остывал долго и тяжко, как неизлечимо больной, лишь под утро коротко оживая от грозы. Джим смотрел на него через высокие окна, чертил многоэтажные схемы на стенах и чёртиков на полях. Он мученически кашлял и тайком от Морана потягивал те самые холодные напитки, от которых и подхватил простуду.
— Видеть его уже не могу, — хрипло сообщает он, не оборачиваясь, когда Моран входит в комнату. — Всё никак не сдохнет.
Джим, впрочем, не расстроен бессмертием города. Они похожи — у обоих имеется побочное свойство воскресать.
Себастьян садится сзади на кровать и тянет на себя Джима за предплечье. Тот охотно подаётся назад, устраивается между колен, укладывается спиной на его грудь, плотно прижимаясь. Повторять изгибы друг друга легко и привычно, как давно разученный алгоритм. Джим тут же забывает свою мысль, но Моран её ловит.
— Нужно всего лишь закрыть глаза, — напоминает он, — и спустить курок.
Джима устраивает перспектива в энный раз довериться пуле из глока снайпера.
— Теперь мой черёд.
В прошлый раз не везло. Стреляя наугад в карту мира на стене заднего двора, Джим постоянно попадал то в океан, то в необитаемые ебеня. Моран же с безмятежным лицом пальнул в Индию с пятнадцати метров, и Джим подозревал, что воля тут была далеко не за случаем.
В хит-параде дурных привычек Себастьяна Морана игра не по правилам прочно занимала первые места.
Хотя Джим Мориарти, конечно, и здесь был лидером.

Сейчас их дни нельзя назвать ни хорошими, ни плохими. Джим плавится со скуки, и потому набрасывается на любой крохотный просчёт его подчинённых, выплёскиваясь не бранью, а профессиональными советами, назойливыми, но уместными. Он пытается контролировать всё и всех, с блаженством осознавая, насколько крупную, мощную и отлаженную сеть он создал. Он никогда не думал об этом. Он лишь искал новые возможности, и, в конце концов, возможности сами стали к нему льнуть. Стратегиями же и масштабами занимался Моран.
Джим собой восхищён. Но Джиму всегда мало.
Работа для Мориарти — война, на которой он никогда не был. Которой он руководит, а не подставляется. Война не хуже той, на которой его полковник разжился наградами за убийства (такая смешная шутка). Джим остро улыбается, пока перед его глазами разворачивается свежая карта.
Его награда в убеждении, что мир становится чище. В пальцах Морана на его затылке. Его мозги — идеальное сердце организации. Мозги Морана — её зрение и воздух.
Он зажмуривается, стреляет, и сразу же спешит проверять итог.
— Bebemos, cantamos y amamos!* — восклицает он, вскидывая ладони. — Готовься к фламенко, корриде и сиесте, Себ. Мы отправляется на родину Дон Кихота.
— Испания, — задумчиво отзывается Моран и закрывает ноутбук. — Никогда там не был.

Страна встречает их, как давних друзей. Климат здесь жарче британского, но воздух пропитан пряностями, алкогольными испарениями и липким развратом, а не пылью и электричеством.
Джим радуется шумному Мадриду, окунаясь в него с разбега, широко расставляя руки и напарываясь грудью на встречные взрывные волны. Моран встраивается в окружение медленнее, адаптируется выборочно. Смотрит больше вверх, чем прямо — на архитектуру, не на людей. Люди везде одинаковы. Разница лишь в том, что они вокруг себя создают.

Возле их хостела находится бар под открытым небом. Там есть горящий орухо, тир и музыкальный автомат девяностых.
Уложив подбородок на локти, Джим расслабленно наблюдает за Себастьяном из-за барной стойки. Ему хорошо от алкоголя и тяжёлой сладостной усталости, раскатанной по телу. Кажется, они прожили сегодня семь дней за один.
Возможно, когда-нибудь Джима станет достаточно для себя самого. Потому что его слишком много. Так всегда было: его собственная энергия перегревает мотор, становится балластом.
Но пока рядом Моран, всё правильно. Моран умеет это регулировать. Ему самому это необходимо. Между ними идеальное взаиморазрушение.
Импульсивный матерящийся испанец, которому Джим продул в кости трижды подряд, проигрывает Морану свои часы, шляпу, потрёпанную тачку, а может, уже и душу — местные с этой штукой не церемонятся. Вот только Морану чужие души не нужны.


Сцена матадора — сатанинский круг. Замкнутое поле алчности. Жестокая бесконтрольная жадность тех, кто пришёл посмотреть, как смерть насаживает на свои рога кусок живого мяса. Джим вбирает в себя всё, что видит. Его слегка трясёт от плохо сочетаемого внутри — своей собственной и чужой коллективной жажды. Его мутит и ведёт. Ему слишком весело, чтобы смеяться. Морану не хочется думать, чем всё это может закончиться. Он стоит вплотную позади, не сводя глаз с усыпанной песком арены. Реакции в теле Джима, ощутимые кожей, звучат для Морана громче рёва трибун. Он с интересом прислушивается и запоминает.
Джиму нравится, как они двое контрастируют, включаясь в общее безумие.
Когда выпускают взмыленного быка, Себастьян понимает, что уже сам этим заражён.
Они стоят неподвижно, пока вокруг расхлёстываются штормовые волны, задевая их брызгами. Джим заворожённо смотрит на представление широко раскрытыми глазами. Чувство времени, ощущение момента, горячий кислород в лёгких. Водоворот багрянца перед глазами. Полотно и кровь. Красный бархат. Животное вспарывает человека, сквозь крик и свист никто не успевает вовремя этого понять. В небе над головами надрывно грохочут разрывающиеся золотом снаряды — сегодня день города, очередной день веселья, которое давно избрано здесь главным образом жизни.
Ладони Морана на предплечьях возвращают достаточно органичной реальности, чтобы ничего не испортить. На роге у животного несколько секунд мотается кишка из вывалившегося наружу ливера, кровь крупными пятнами пропитывает песок.
Волны вокруг беснуются и окончательно сходят с ума.


Моран трахает Джима в тёмной грязной подворотне, втиснув в стену и держа под коленями. Ночной Мадрид громко и нервно пульсирует со всех сторон, но они его не слышат. Джим захлёбывается стоном, криком, не успевая вдохнуть. В нём слишком много всего, что находит выход лишь через оргазм или убийство. Он льнёт к Морану всем телом, вцепляется в него изо всех сил, и тот крепко сжимает его в своих руках.
Джим сползает по стене, садится прямо на камни, нагретые за день, и обессиленно вытягивает ноги. Моран приваливается рядом, достав сигарету.
— Ты ведь знал, что так случится, — говорит он, вспоминая развороченный труп.
Джим лениво ведёт плечом, сгибая руку в локте, тянется за сигаретой.
— Не знал. Но подозревал. Владелец этого заведения — мой старый знакомый. Ужасный эстет.
— За эксперименты над животными его рано или поздно засадят, — голос Морана слегка грубеет. Джим ведёт ладонью по его боку, забирается ладонью под влажную от пота серую футболку.
— Его или ему, — рассеянно мурлычет он, закрыв глаза, и улыбается. — Я не против. Давно пора.

Спокойной ночи, Мадрид. Ты заслужил.

Лысоватую седую голову дона Гильермо находят под утро возле загона быков. Глаза у черепушки были вдавлены внутрь, а рот забит кровавым песком.

______________________
* (исп.) Пьём, поём и любим!

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра