eyegasm + eargasm

@темы: #шингеки

---

к прочтению на ближайшее будущее

□ Дэн Симмонс, тетралогия "Гиперион";
■ Станислав Лем "Солярис", "Эдем", "Рассказы о пилоте Пирксе";
□ Генри Лайон Олди, серия "Бездна голодных глаз";
■ Дж. Уиндем "Крисалиды";
□ Р. Желязны "Хроники Амбера";
■ Фрэнк Герберт "Дюна";
□ Стругацкие – дочитать всё;
■ Рэй Брэдбери – дочитать всё;
■ Стивен Кинг – дочитать всё.

@музыка: шестерёнки

@темы: #random

---

smile
you're born again

деффы мне и спасение, и катарсис, и пиздец.

@темы: #психосоматическое

---

«Шаматха»

всё, что я умею могу подарить ;_;

фэндом: SnK
бета:  Штэйн
пейринг: эрури
рейтинг: pg-15
краткое описание:

психология устоявшихся отношений

пьянка и дрочка
инфо: Санскритский термин "шаматха" в контексте буддийской психологии означает спокойствие, душевный покой, успокоение сознания. В китайском переводе термина "шаматха" (прекращение, остановка) передано не буквальное его значение, а основной смысл, который заключается в прекращении воздействия на психику человека всех возбуждающих и "омрачающих" факторов, в результате чего достигается спокойно-умиротворенное состояние сознания.

первый блин комом;

Спокойствие Ривая Аккермана — оголённый электрический провод в неподвижном состоянии.
Спокойствие Эрвина Смита — статичное безмолвие, текущее гладью от внутреннего стержня.
Смотря на него, Эрвин видит больше, чем остальные. Спутанные, острые комки нервов — подземные течения, напряжение, ввинченное под кожу, как старая неизлечимая зараза.
Эрвин видит вещи и людей с такой же пугающей ясностью, с которой просчитывает варианты будущего, при этом обучившись хорошо подбирать и дозировать слова. Поэтому он единственный, кого Ривай всегда слушает с тщательно скрываемым интересом, вниманием и доверием.
Поэтому Ривай и в этот раз останавливается сразу же, заслышав сигнал. Тренинг на сегодня окончен.
Эрвин видит иллюзорную лужу крови под его ступнями, бурые пятна на ладонях и сапогах. Деревянные чучела титанов искромсаны в щепки. Ривай постепенно устаёт быть сам для себя заземлителем. Он сам не замечает, как перестаёт видеть в этом смысл.
Иногда Эрвин думает, что Ривай до сих пор жив на одной ненависти. На той, которую не разложить на уравнения и не проанализировать целиком. Каждое своё качество он смог превратить в козырь. Эрвин же сумел сделать из него комплексный козырь для всего человечества.
Наверное, за это Ривай тоже иногда его ненавидит.
— Пойдём, — бросает Ривай, не глядя на Смита. Приведя в порядок УПМ, он пришпоривает коня и мчится в противоположную сторону от базы. Эрвин оглядывается вслед удаляющемуся галдежу команды и взбирается на свою лошадь. На сердце у него неясная, подплавленная по краям тревога.
Он нагоняет Ривая на старом кладбище, тянущемся прямоугольником сырой земли за тренировочной рощей. До стены отсюда — каких-то пятьсот метров, вдоль неё — безлюдная короткая тропа прямиком к воротам. Эрвин догадывается, что у Ривая на уме.
Спокойствие Эрвина Смита сейчас — не более чем защитная реакция.
— Как верховный главнокомандующий полевых подразделений, — тон Ривая при оглашении званий, как обычно, сквозит неуловимым издевательством, — ты должен сказать пару слов о безрассудстве, сделать попытку это остановить и сделать обречённую мину после присоединения к операции.
— Думаю, я перейду сразу к последнему пункту, — с лёгким вздохом отвечает тот.
Ривай хмыкает, смотря перед собой. Сумерки внутри стен опускаются на город неестественно быстро. Жизнь без красивых закатов и рассветов — незначительная плата на безопасность.
— Я никому не скажу, — обещает Ривай.
Эрвин ловит себя на желании рассмеяться, которое решает объяснить усталостью.

Они скачут по полям, укрытым густой нагретой травой. Прелые, тёплые запахи густо укутывают и пьянят — лето в этом году раннее и смелое. Безмятежное пространство похоже на застывшее изображение проектора, подрагивающее от ветра. Неба здесь так много и висит оно так низко, что, кажется, вот-вот упадёт. У Ривая внутри, наконец, кажется, что-то тяжело срывается и летит вниз. Он бешено гонит лошадь вдаль, оставляя Эрвина позади.
Тревога в груди Эрвина плавится до самой сердцевины и обтекает бьющийся о грудную клетку орган, прочно его схватывая. Но он не спешит.

— От ощущения свободы срывает башню? — понимающе интересуется Эрвин, расстелив плащ и садясь рядом с развалившимся на траве Риваем.
— А от её фальши хочется блевать, — лениво отзывается тот. Затем приподнимается на локтях, выуживает из сумки небольшую бутыль, отвинчивает массивную крышку, делает три больших глотка и щурится, передавая её Эрвину. Пряный травяно-медовый запах и тёмный янтарный цвет — не иначе, как экземпляр из особой коллекции Пиксиса.
Пойло жжёт глотку, и Эрвин жмурится, сжимая губы. Но после второго глотка полость уже прекращает гореть, а после третьего хочется ещё.
Настойка будто испаряется, хотя Эрвин уверен, что они оба выпили не больше, чем по дюжине хлебков. Он вытягивается и закрывает глаза. Ривай рядом немигающе пялится в звёздное небо, Эрвин — до боли вглядывается в звёзды на внутренней стороне век.
— Не переусердствуй, — Эрвин слышит, как скрипит металлическая крышка. Тепло от алкоголя сковывает мышцы слабостью. Варианты лениво копошатся в голове, и ни один из них не кажется неправильным.
— Я не собираюсь здесь сгнить, — шепчет Ривай и закрывает глаза. — В этих сраных стенах нам нет нигде места.
Это «нам» звучит слишком естественно, чтобы суметь возразить.
Спокойствие Эрвина Смита — отчаянные попытки перекроить систему под себя. Спокойствие Ривая Аккермана — плевки этой системе между глаз.
Эрвин чувствует, как жар тела рядом медленно перетекает ему под бок. Ривай неторопливо наматывает на пальцы трос от привода, гибкий металл вспарывает кожу, окунается в кровь. Вспышка боли не ярче сорвавшегося с неба метеора. Эрвин накрывает его кисть жёсткой ладонью, заставляя разжать пальцы. А затем делает то, что хотел сделать ещё с утра, взглянув на следы бессонницы под глазами Ривая — расстёгивает его брюки и плавно ему дрочит. Ривай часто, шумно дышит ему в шею, не издавая ни звука, и кончает, крупно вздрагивая всем телом и вцепившись окровавленной ладонью в его рубашку на спине.

Когда Ривай приходит после отбоя в комнату Эрвина, сердце у того бьётся гулко и учащённо, но тревоги — сдавливающих свинцовых кандалов — больше нет.

@темы: #сублимативное, #шингеки

---

mormor x don't starve [crossover]

Джим — персонаж с жуткой улыбкой, похожий на мальчишку. Много болтает по ходу игры, даже без команды игрока оценивая всё, что видит. Когда ночь длинна, начинает вещать у костра сказку. У него намного меньше рассудка, чем у остальных персонажей.
Имеет неограниченный запас паутины и белое яблоко в инвентаре, одноразово восстанавливающее сытость+рассудок+здоровье. Пауки его не трогают, но нападают в ответ.
С ничтожной вероятностью, но всё же может встретить в лесу Морана. Моран приманивается любым видом оружия — нужно бросить на землю и подождать, пока подберет. Затем будет следовать за Джимом. Повышает ему рассудок своим присутствием и атакует всех агрессивных мобов, очень вынослив.
Если не давать ему время от времени оружие, уйдет.
Не нужно пытаться его атаковать — убьет на месте.
Ближе к ночи немного слабеет, становится сонным.
Ещё имеет с собой запас лечебной мази. Когда здоровье Джима падает ниже пятидесяти единиц, лечит его, иногда бросая короткие матерные реплики.
Морана лучше найти до наступления зимы, ибо с первыми заморозками впадает в спячку. На зиму ему следует соорудить палатку. Даже можно с ним в ней спать.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное, #дон't старв

---

24.04.2014 в 14:57

Пишет  Caelibem:

Давняя зарисовка, хотелось дарка и Уилсона на Теневом троне.

Пост с подачки  giarossin, так что видео я безбожно тащу с его твиттера.

Свет факела выхватил из полумрака бледное осунувшееся лицо, больше похожее на маску, чем принадлежащее человеку. Уиллоу замерла, выставив руку перед собой. Огонь гудел, жадный до воздуха, легкие полнились сыростью и стужей от каменных стен.
С лица — с той самой маски — на нее смотрели черные глаза, пламя отражалось в расширившихся зрачках. Глаза впивались в нее так, что тени шептались за спиной, и Уиллоу смотрела в ответ, пытаясь не замечать шепот. Тень подкралась к ней, положила ей на плечи незримые цепкие пальцы. Уиллоу поморщилась от омерзения, холодок пробежал по спине.
— Уилсон, — позвала она, в ее голосе звучала надежда. Тень позади дрогнула, в черных пустых глазах отразилось равнодушное любопытство.
Демон сидел на троне, окутанный мраком, как заботливыми руками. Тень любила и баюкала его, и странная колыбельная скрипела из граммофона, мерзко. Уиллоу ощутила, как надежда — это безвольное, глупое чувство для слабых — тает в ней, уступая разгорающейся злости в груди.
Она шагнула в сторону граммофона, с силой пнула его ногой. Игла процарапала пластинку, слетела в сторону, под сводами пещеры воцарилась звенящая тишина.

— Ты?..
Уиллоу обернулась. Уилсон крепко зажмурил глаза, с усилием растирая лоб. Тень крепко обвилась вокруг его запястья, впиталась под кожу, и вены, ползущие из-под нее, просвечивали черным.
— Я.
— Какого дьявола ты здесь забыла?
— Не рад мне? — Уиллоу подошла к нему, глядя сверху вниз. — Напоминаю тебе о том, каково это — быть человеком?
— Заткнись.
Уилсон опустил руку, глубоко вздохнул. Боль все еще шумела под висками. Он прикрыл глаза, замер, пытаясь вновь почувствовать свое тело — хоть какую-то его часть. Он давно уже не чувствовал ничего, кроме мигрени и ненависти к треклятой колыбельной.
Уиллоу поджала губы.
— И как? — спросила она тихо. — Стоило того?
— Максвелл обманул меня.
— Неужели?
Уилсон поднялся с трона, сделал несколько шагов, разминая мышцы, и тень потянулась за ним, недовольно урча, преданная, хищная, с обожанием обвилась вокруг ног. В ее руках Уилсон казался другим. Он казался сильнее. Намного старше, власть бы определенно ему шла, если б не испивала его досуха.
Уиллоу многое хотелось бы ему сказать.
Она долго копила множество колючек у себя под языком, но отчего-то сейчас они все пропали. Демон прошел мимо, и огонь на факеле дрогнул вместе с ее сердцем: на долю секунды она испугалась, что тот потухнет.
Уилсон завел руки за спину, остановился подле столика с шахматами. Играл сам с собой?
Он шевельнул пальцем — ладья пропала в тени и появилась из нее на E8, сбивая коня.
— Зачем ты пришла?
— У меня не было выбора.
— Я спросил не почему. Я спросил — зачем.
Злость заалела на щеках Уиллоу больным румянцем.
— Наш лагерь сгорел, — произнесла она, — все наши запасы, одежда, шерсть… Все сгорело.
— Да, я видел, — Уилсон тихо засмеялся, тень на его плечах закопошилась и стала гуще. Он перешагнул офицером, подрубая пешку, офицера тут же подбил ферзь. — Кажется, Вольфганг?
— Никто не виноват.
Уилсон красноречиво вскинул бровь:
— В самом деле?
Он шагнул к ней, Уиллоу отстранилась. От него пахло холодом и смертью — и еще сумасшествием, странной горячкой, пляшущей у него в зрачках вместе с бликом факела.
Уиллоу смотрела на него — и никак не могла узнать.
Это был не Уилсон. Не смешной, нелепый ученый с дрожащим от волнения голосом и давними детскими мечтами. С живыми идеями и страстной погоней за несбыточной утопией. С его сказками на ночь о том, как все они вернутся домой. С его неоправданной верой.
С чувством, свойственным лишь слабым.
Теперь Уиллоу не видела в нем ни крупицы надежды.
Она вдруг почувствовала, как что-то жжется в глазах и как отчего-то сдавливает горло.
— Он просто хотел нас защитить.
— Но ты винишь его, так? — Уилсон протянул ей руку ладонью вверх. — Брось, родная, я ведь все вижу. Ты считаешь его пустоголовым кретином, не способным ни на что больше, кроме как махать топором. Ты думаешь, что зря доверила ему порох. Конечно, зря. Ты права, он виноват. Но отчего-то здесь стоишь ты, а не он.
— Потому что я допустила ошибку.
— О какой ошибке ты сейчас говоришь?
Уиллоу поняла, что плачет. Тихо, беззвучно, даже не замечая. Просто слезы катятся по ее лицу, просто стынут мокрые дорожки, оставленные ими. Эти слезы — сами по себе, и она с раздражением утирает их рукавом изорванной рубашки.
Она смотрит на протянутую ей руку, и тянет свою, крепко сжимая пальцы на ледяном запястье: ты был мне другом.
Она так устала не верить.
Жизнь учила ее этому с самого рождения. Не верить, не полагаться, не надеяться. Жизнь учила ее быть сильной — одиночку, брошенную на улицы, молчаливую воспитанницу детского дома. С самых ранних лет она мечтала быть сильной. Уиллоу верила только огню.


Кожа под пальцами даже не грелась, напротив — холодила ее саму.
Когда-то у Уилсона были теплые руки.
— Нет, — говорит она наконец, — ты не моя ошибка. И не тебе судить о наших. Я пришла просить. Извиняться мне не за что.
Она убирает руку, перехватывает ею факел. Перехватывая, она проводит им прямо у Уилсона перед лицом, тот ступает назад, и глаза его опасно сужаются.
— И с чего бы мне идти навстречу? — цедит он, едва обнажая зубы. — Думаешь, по первому твоему зову я выстрою вам новый гарнизон? Ты презираешь меня. Меня, мою силу, мою сущность. Ты отвернулась от меня. Ты бросила меня здесь.
— Я презираю не тебя, а твой выбор, — голос Уиллоу становится громче, ярость звенит в нем уроненной сталью. — Это ты бросил нас. Ты хотел власти.
— И я пришла просить, — продолжает она уже тише, — потому что думала, будто что-то в тебе еще человеческого осталось. Я думала, ты поможешь, потому что ты всегда отзывался. В тебе всегда было то, чего не хватало мне. Я думала… Я надеялась, что ты это сохранил.

Она замолчала. Факел в ее руке догорал, и этого огня уже не хватит на то, чтобы выбраться отсюда живой. На половину пути. А потом не спасет и зажигалка.
— Смерть никогда не была здесь большой проблемой, так? — и все же Уилсон повел рукой — огонь на факеле разгорелся зеленым ирреальным пламенем, заставил Уиллоу вздрогнуть от вспышки. — Тогда в чем беда?
— Грядет зима. Даже если мы очнемся, мы не протянем долго.
— Выходит, будете гнить в земле до самой весны. — Маска-лицо исказилась на Хиггсбери в смеющемся оскале. — Подумать только. Все страдания и горести племя человеческого. Голод, немощь, болезнь. Смерть. Неужели ты перестала замечать прекрасное, Уиллоу?
Демон опустился на трон, закинул ногу на ногу. Тень заклубилась вокруг, оседая у него на плечах.
— Я верну вам лагерь, — проговорил он, и Уиллоу едва слышно вздохнула, благодарно кивнув в ответ. Она уж было направилась к разинутой пасти массивных дверей, как вдруг тень догнала ее, обвилась вокруг горла, и Уиллоу почувствовала, как замерзает кровь у нее в венах.
— Ты приведешь его ко мне, — произнес шепот у нее над ухом. — Ты найдешь его, где бы он ни был. Ты притащишь его сюда.
— Он ответит, — зашептала тень, — он нам заплатит. За все.

@темы: #enjoy, #пепел, #дон't старв

---

доза ангста среди моря сакуры

it doesn't hurt me.
you wanna feel, how it feels?
you wanna know, know that it doesn't hurt me?
you wanna hear about the deal i'm making?

you, you and me.

you, you and me.

and if i only could
make a deal with god
and get him to swap our places.

be running up that road,
be running up that hill,
be running up that building,
...if i only could.

you don't wanna hurt me,
but see how deep the bullet lies.
unaware that i'm tearing you asunder
and there's a thunder in our hearts.

@темы: #психосоматическое, #дэсу ното

---

shingeki no kapusta

мормор на флаймере @ без #УКРТ не обойдешься. особенно если вылавливаешь

вот этого чувака

 земля ника нежданно-негаданно.

ШИДВРЛЬНЫЙ АРТ

- Поруби этих сук в капусту! Нашинкуй их!

- Ты пересмотрел шингек.

- Десятиметровый качан в поле зрения!

- На открытой местности не справимся. Нужен блендер.

- Блендер неисправен. Я дотянусь до этой кочерыжки! Против солнца он меня не засечет. Отвлеки его, Моран!

- Держись позади меня. Я перережу сухожилия. Когда упадет третий лист - атакуй.

- полковник, зачем вам овца в доме?
- прост))

Джим замер, сжимая в руке длинный нож. Он застыл рядом с Себастьяном над разделочной доской и с азартом, расходящимся волнами от него, как круги расходятся от сиганувшего в воду самоубийцы, глядел, как Моран срезает зеленые плоские листья, и те хрустят под его ножом. Один за другим. Секунды тянулись вечность.

- Сдохни! - наконец заорал Джим и с яростью полоснул изо всех сил по кочану в том месте, где предположительно находилась капустная шея. Кочан вылетел со стола и, не долетев до стены, рухнул на пол.

Овца, лениво поковыляв со своей подстилки к убитому капустному титану, принялась неторопливо жевать его труп.

Моран со скрытым облегчением вздохнул.

- Остался один представитель девиантного типа, - он кивнул на жукообразную свеклу. - И вылазку можно считать законченной.

Джим со свеклой посмотрели друг на друга.

- Почему эта тварь так пялится на меня, будто ей есть, что сказать? - недовольно и быстро пробормотал он и потрогал пальцем лезвие ножа на пробу.

- Думаешь, она может быть человеком?

- Нет, - серьезно ответил Моран после небольшой паузы, убрав плоские салатовые останки в ведро. - Но не медли, эта штука непредсказуема. Кстати, защити лицо, - сполоснув ладони, он надел Джиму на голову дуршлаг и направился к животному. Овца была так сурова, что успокаивала Морана, даже когда он сам был спокоен.

Не снимая посудины с головы, Джим рубанул по свекле, рассекая ее до половины. Та отошла в мир иной тихо. Судя по тому, что дуршлаг был методично дыряв, он был неважной защитой, хотя и неплохим оружием в ближнем бою.

- Тыкву свою защити! - крикнул было Джим и даже громыхнул железякой по столу. Но потом передумал метать дуршлагом в Морана: полковник подошел уже слишком близко к Овце, а когда они объединялись в один боевой расчет, то тактический перевес обычно был на их стороне.

Вместо дуршлага Джим взял в руку поверженную свеклу и под пристальным взглядом Овцы пошел к отряду, сжимая красную свекольную черепушку в руке.

- Молодец, - изрек Моран, поглаживая овцу с той же флегматичностью, с которой та жевала капусту, - не зря правительство нас спонсирует. А теперь можешь принести труп в дар. Или ритуально пожертвовать. - Он кивнул на картонную подстилку с овощными объедками перед мохнатым парнокопытным.

Моран потянулся и полез за сигаретами в карман. Осторожная натянутая неприязнь между Джимом и овцой была абсолютно очевидно взаимной. Только вот овца нахваталась у Морана дзена и была самозащищена. А Джим, кажется, не очень.

- И ещё. Я передумал. Шашлыка из нее не будет.

to be continued

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное, #role-playing, #лес, #шингеки

---

Чарли-акула и седьмое дно

очередной лесной хэдканон о Мангуссене, Джиме и Майкрофте на фоне мормор'а. я люблю этот мозг.

Можно долго размышлять, а жив ли Джим или прикалывается мертвым, но, это не столь важно. Их отношения отношениями не были никогда, хотя они определенно встречались. Один раз точно. И встречались по-настоящему. Ну, или почти. (Потому как схуяли Джим предоставит эксклюзивное по-настоящему для какого-то Магнуссына). Но все-таки была беседа.
Конечно, Джим первым заприметил девицу на жизненном балу. Но, рассмотрев многообещающие шизу и визитку шантажиста чуть поближе, скривился, зацедил воображаемого вкусного шампанского, посетовал "скука" и пошел дальше. А, может, и не воображаемого. Хотя определенно запомнил, что есть такой чувак, с холодными глазами, аристократичным именем, небанальным барадаком в чулане и некоторой популярностью среди городской элиты.
Магнуссын, конечно, копал информацию на Джима. Копал усердно и упоенно, как копают свиньи-наркоманы свежие трюфели из-под грязи в сыром утреннем лесу. Накопал мало. К этому времени, а какое-то время прошло, Джим придумал, как поиграться с Магнуссыном. Это пришло ему в голову за просмотром какой-то передачи по National Geographic из-за плеча Морана.
Джим сделал так, что Магнуссын нарыл чуть больше, чем ничего. Джим дал на себя выйти.
И вот тогда-то они и встретились.

читать моар

И, знаешь, у Чарльза был сложный день. Может быть, он так нервничал последний раз за скамьей в колледже. У него в колледже было достаточно поводов для экзистенциальных маленьких личных побед-преодолений, как мне думается.
Дело в том, что Чарли любил и, даже больше, нуждался, в том, чтобы приводить людей в то низкое состояние, которое, по его мнению, все они маскировали сумками от прада, светскими улыбками, благотворительностью, добродетелью, взаимовыручкой и прочей такой чепухой напоказ. Магнуссын - вуайерист, ему нужно залезть в чужое белье, под пиджак, под сорочку, добраться до нечистот. Сделать это и быть_замеченным. Хакнуть безнаказанно и, хохоча, исчезать верхом в закатном мареве - не его кинк, нет. Файлы, что хранятся в его бездонной акульей памяти - удачный сопроводительный инструмент. Мать-природа лишь щедро вооружила его вид психопатии чудным оружием. не сделай она этого, он бы реализовывал себя по-другому. без секьюрити и офиса на последнем этаже, но тоже бы низводил людей.
Низводить его возбуждает, дает ему жизненный заряд бодрости, как кому-то кофеин или пробежка. Результат низвождения приводит мир Чарльза в комфортную и алчущую справедливость, низводить - это его преимущество, его врожденный арийский талант. Магнуссын доволен собой. Миг, когда человек признает, что он гадок, признает свои грехи, свою мерзость, миг, когда обычный благопристойный человек низводит себя до настоящего своего низкого состояния, которое и контролировать даже не способен, потому как боится - это миг триумфа и каждодневного творческого призвания Магнуссына. Он кончает от этого. У него от этого запотевают стекла. Феноменальная память и острый ум просто обслуживают этот процесс.
Просто Чарли обижает, что официально гадок лишь он один, а другие что-то из себя корчат. Поэтому Магнуссын ссыт на теток, облизывает камины, и наоборот, лишь бы сломать, низвести, доказать, что его визави - тот же урод, но урод неприспособленный, урод тупой, а, значит, расходный материал и даже не с кем поиграть в бридж...
Чарльз устраивает себе маленькие сражения каждый день и каждый день выходит из них победителем. Думаю, что-то было не ладно в его юные годы...ну ты понел.
Чем больше людских гадких тайн хранится в его акульей картотеке, тем более научно доказанной полагает он свою концепцию низкого человеческого начала. моар, моар расходного материала. но, повторюсь, просто хранение инфо не столь его заводит, как возможность низвести кого-нибудь перед свежими капучино и гардиан.
После деловой встречи с Магнуссеном люди не остаются прежними. Психотерапевт, алкоголь, семейные праздники, второй психотерапевт, путешествия в рим, новый дом, занятия испанским, новые хобби...но все равно не остаются.
Никто его не любит, знаешь ли. Его боятся.

ну так вот. И Джим позволяет выйти на себя.
Причин у Джима три. А, если задуматься, то целых четыре.
Первое - у Магнуссына все более выдающаяся репутация, даже Майкрофт покрывается испариной, Джиму любопытно поболтать с профессиональной точки зрения.
Второе - Джим придумывает, как использовать Магнуссына. И это самое важное. Чарльз становится важным пунктом его плана.
Третье - эта вечная дурацкая надежда, что будет занятно и весело.
Четвертое - пасмурно за окном, Моран пробегает глазами кроссворд в газете в своей личной манере, на улице орут кошки, а в кофейной пенке всклоченному со сна Джиму глючится знакомая рожа Магнуссына.
Но четвертое, конечно, не совсем причина.

И, знаешь, какое слабое место Чарли-акулы?
Чтобы низводить людей нужно, чтобы они опускались. Опускались на тот же уровень, где находится Магнуссын. Тока он на табуретке стоит, в красивом костюме и швейцарскими часами на цепочке за шестьдесят штук, а они ползают.
По грязному щербатому полу своей человеческой слабой постыдной природы, рассекая колени. и все такое в таком духе.
И тут вдруг знаешь чо оказывается, когда Магнуссын встречает Джима. Сука, табуретка начинает падать.
ниже, ниже, ниже, ниже.
и Магнуссына мутит, потому что он отсчитывает время с немецкой дотошностью, но дна не видно даже, только свистит ветер и часы тикают в обратную сторону. А Джим просто смотрит своими черными глазами и как бы говорит ему "Низведи меня, Чарли, низведи меня полностью. Прогуляйся со мной до дна, захвати ветровку, там немного непогодится. Чарли, ты слушаешь?"

Даже если Магнуссын просечет одну из настоящих болевых точек Джима, тот просто будет получит адреналиновое развлечение - смотреть, как кто-то станет_пытаться_использовать_полковника. Какой же удачный вечер на зрелища. а потом трахаться с Мораном до искусанных губ. Такая игра Джиму хорошо пойдет.
Но Магнуссын про Морана не узнает. Все же у Джима другой план.

И в этом плане Джиму нужно две вещи. Первое - что-то. Что-то такое, что смысла особо нет измышлять. Какой-то план. Я даже не уверен, что в этом плане Джим участвует живым до конца. А, если все же он не самоубился, то какой-то план после двухлетних каникул. Как занятно вернуться, с максимальными профитами для себя. И еще ему хочется вздрючить Майкрофта, конечно. все-таки его старый соигрок. Второе - убрать Магнуссына. Тот почти видел, что и кто есть Джим Мориарти.

Поэтому Джим делает так, что Магнуссын считает его болевой точкой...та-да-дам...Майкрофта. жажду власти. жажду тотального превосходства и контроля. имперские замашки. Он милостливо показывает Магнуссыну дно, которое сам придумал, чтобы использовать Чарли. Акула был, конечно, очень рад. Рад, что табуретка нашла опору, что его холодный пот и неудачный день были лишь минутой паники, что Мориарти - такой же как и все остальные, только поумнее и поамбициознее. Джим, конечно, позлил его еще немного, пораззадорил. Сделал все, чтобы Чарли возжелал его низвести по-настоящему, а не просто найти болевую точку.
И Чарли захотел.
И Чарли часами думал о том, как заполучить Майкрофта и всю королевскую рать с потрохами, чтобы этим Мориарти зацепить, чтобы Мориарти умолял купить ноутбук, чтобы хотел его заполучить. Чтобы Мориарти оказался на полу, чтобы иметь на него рычаги давления. Чтобы больше не падать в ту ебаную пропасть. никогда.
Тока не получилось.
Джим знал, что, скорее всего, не получится.
Получилось бы - было бы прикольно и забавно.
Не получилось - тоже стало важным звеном в плане.
И магнуссын предсказуемо нарвался.

Ведь с чего бы вдруг расчетливому бизнесмену и осторожной акуле с исключительным чутьем и шикарным положением в обществе и даже политике.. внезапно! решать заполучить Майкрофта? СХУЯЛИ? жечь Джона в костре и кидать игривые смски, изучать Шерлока. ц-ц-ц. Кто-то, кажется, дал ему немного информации. Кто-то, кажется, жевал мятную сладкую жвачку и улыбался.
как-то так. такие дела.

А еще Моран весело и горьковато от дыма почти_улыбался на этого Магнуссына. ибо всё это для Морана как-то по-детски наивно. по-щенячьи. после боевых действий и, вообще, последних лет нынешнего Моранского быта, Моранского миропонимания, в Моранской и морморной вселенной такие штуки кажутся поверхностными.

© Лес

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #хэдканон, #лес

---

asdfghjk;

27.12.2009 в 18:04

Пишет  Luminosus:

Название: Нитки
Автор: Luminosus
Пейринг: Какузу/Хидан
Рейтинг: PG-13
Жанр: ангст
Дисклеймер: Кишимото - кишимотово
От автора: POV Какузу.

Нитки. По пять рё метр.

Этот идиот всегда смотрит в небо. Вдохновенно пялится вверх, когда лежит с колом в груди. Когда земля вокруг уже настолько пропиталась кровью, что клубящаяся пыль кажется красной. Когда ворон с раздражающим хрустом выклёвывает глаза у мертвеца с неестественно вывернутыми суставами.

Хидан поворачивает голову на бок и комично сводит брови у переносицы.

- Чего пялишься-то?

- Подсчитываю, сколько метров нити придётся потратить на штопанье твоего никчёмного тела. Заканчивай валяться.

- И всё-таки, Джашин когда-нибудь покарает твою грёбаную задницу! Лучше заканчивай нудить, денежный мешок с членом! Знаешь же – не время ещё.

Поёрзав и неаккуратно сплюнув кровь, он снова глядит ввысь. Я не удивлюсь, если он до сих пор считает, что его тёмный и грязный божок обязательно придёт в этот мир с небес.

Я знаю, что в мире давно нет никаких богов. Их продали и получили деньги.

Плошка риса. Десять рё.

- Мужик! Эй, мужик, мать твою! Сюда, сюда!

Голый Хидан вывешивается со второго этажа и матерными воплями подзывает к себе торговца рисом. Тот натягивает на самый нос соломенную шляпу и делает скидку – пусть только сумасшедший скроется с глаз. Я бы наоборот накинул.

В нашей обшарпанной комнате пахнет сыростью. Лето кончается, но солнце ещё жарит вовсю. Хидан усаживается на подоконник и демонстрирует оживлённой улице свой белый зад. Жреца не берёт никакой загар – всегда бледный, как смерть.

- Чего уставился, скряга? Я больше своей половины не съем, не боись.

Хидан довольно хохочет и запихивает в рот комок разваренного риса. Грязные пальцы все облеплены рисинами. Встрёпанные волосы, заспанные глаза. На шее болтается амулет, бликует и стучит по безволосой груди.

- Оденься.

Привычный оскал в ответ, как я и думал. Потом он отодвигается подальше, широко расставляет ноги и умещает между них плошку на пустом участке подоконника.

- Ё-моё, смущаю?

Хочется откромсать свесившийся наружу зад. Чтобы до идиота, наконец, дошло – чем меньше привлечённого внимания, тем лучше. И член тоже – слишком близко от моего риса.

- Простудишься.

- Охренеть, ётить твою мамашу! Заботишься, что ли?

Хидан покачивается от наигранного удивления и чуть не сталкивает миску. Грязные белые пряди сваливаются на лоб.

- Простудишься. Заболеешь. Лекарства – это деньги.

Жрец хмыкает и жирными пальцами принимается зачёсывать волосы назад. Фиолетовый лак на ногтях почти совсем облупился.

- А я, дебил, не догадался!

Жить с ним труднее, чем работать. У него странные замашки для бессмертного. Он глуп и любит молоть языком. Но стоит мне закрыть глаза – и вокруг никого не стало. Только солнце.

- Где бы, бля, голову помыть...

Люди на улице слишком шумные.

Лишний день в гостинице. Пятьдесят рё в сутки с человека.

Он заболел.

Скрипя зубами, я сегодня выложил целых сто рё за незапланированный день. За это он у меня попляшет.

На улице дождь и ветер, в окне нет стекла.

Хидан лежит, завернувшись в тонкое одеяло. Он молчит – наверное, впервые в жизни. Это настолько непривычно, что я сажусь рядом с недвижным коконом. Из него виднеется только белобрысая голова. Щёки раскраснелись, по лбу стекает пот.

Хидан тяжело и часто дышит. Когда он с трудом открывает глаза, то кажется, что его фиолетовая радужка выцвела.

- Аа, бля...

Его губы все в трещинах. Когда он сглатывает, кадык дёргается и тревожит незаживающую рану на шее. По ней зигзагом чёрная нитка по пять рё за метр, края бордовые, запёкшиеся.

- Мамочка пришла подоткнуть мне одеяльце?

Я хочу убивать, когда человек слаб, безумен, инфантилен, нелогичен, расточителен, непонятлив, глуп, самовлюблён, рассеян, слишком жаждет крови, слишком мало жаждет крови, не убирает за собой, любит быть на виду, разговорчив, скрытен, подозрителен, весел, грустен, умеет говорить, умеет что-то делать, ничего не умеет делать, пытается меня склонить к чему-то, вызывает подозрение, поёт песни в душе, на него уходит слишком много денег, он не справляется с заданиями, слишком хорошо справляется с заданиями, рвётся наверх, бросает вызов по поводу и без, грязный, неаккуратный, невежливый, разнузданный, несогласный, молодой, старый, скромный, упорный, жадный... Меня раздражает. Я убиваю раздражитель.

Я вытряхиваю Хидана из одеяла на грязный пол, сажусь сверху. Я зажимаю ему рот – всегда так делаю. Когда меня неожиданно захлёстывает раздражение, я хочу убивать.

Но проблема в том, что я не могу его убить. Поэтому приходиться поступать иначе.

При каждом толчке он грубо матерится мне в ладонь. Я чувствую это по движению губ. Медальон со знаком Джашина скатился вбок и звякает об пол.

Указательным пальцем я поддеваю нитку по пять рё и рву её, раздираю отдельно каждый стежок. Рана расходится, из неё вытекают кровь и гной. Если впиться всей рукой в красное живое мясо, то становится лучше. Я чувствую, как Хидан задыхается, сглатывает. Мне жарко и спокойно, когда его глаза затягиваются пеленой. Но я знаю, что они совсем скоро вернут свой необычный цвет.

Хидану наплевать на боль – он её адепт. Но жрец не любит лишний дискомфорт.

-Блядь! Ты же обещал больше так не делать! Снова зашивать будешь!

Напарник недовольно садится, скользя локтями в луже крови. Обеими руками он сердито зажимает рану. Сквозь пальцы сочатся тёмные струйки.

- Не сдержался. Нитки слабые.

- Блядь!..

Под ладонями булькнуло.

- Купи нитки покрепче! Подороже, грёбаный ты жлоб!

Нет никаких богов. Есть торгаши и покупатели. Одни продают бессмертие, другие – нитки. Люди покупаются и за то, и за другое.

Нитки особой прочности. По двадцать рё метр.

@темы: #enjoy, #нарутень

---

for Jashin's sake

привет, внезапно возъебавший мозг[и] новый шиппуденовский отп.

буду складировать в этом псто все визуальные охуенности по этим двоим, крч.

запись создана: 07.12.2013 в 06:17

@темы: #нарутень

---

с ДСВ, полковник ©

семейная традиция – цеплять друг друга на сайтах ролевых записочек на совершенно укртой хунте.

авторы:  Caelibem, giarossin
фэндом: ШХ ВВС
пейринг: МорМор
рейтинг: r
жанр: pwp

семь минут до взрыва;

Семь минут до взрыва, когда Джим толкает Себастьяна к стенке, прикладывает его так, что тому вышибает воздух из легких. Шесть и пятьдесят пять – когда он, опалив лицо горячим выдохом с терпким ароматом виски, сам льнет к нему, ведя вниз ладонью и крепко сжимая пах сквозь жесткую ткань джинсов. Джим успевает отсчитать еще три секунды – до того, как впивается раскрытым ртом, втягивает в себя нижнюю губу, толкаясь языком.
Потом еще две – до того, как его жадный стон тонет у полковника в глотке. Джим крепко держит его, положив ладонь на шею чуть ниже затылка.
А потом он забывает считать. Перестает отмерять время. Ролекс повисает на запястье лишним никчемным грузом.
Мориарти рывками расстегивает ремень, дышит глубоко, не отрываясь от губ – и шире раскрывает свои, сталкиваясь зубами, пытаясь вобрать глубже, прикусить больнее, выпить больше.
Молния на джинсах отзывается в ушах жалобным коротким звуком.
Джим опускается перед Мораном на колени, приспускает джинсы на бедра вместе с нижним бельем. Черти в его глазах пляшут хмельной шабаш.
– Две минуты тебе на то, чтобы кончить, – озвучивает он.
Правила всякой игры должны быть оглашены, чистая формальность, во многом – изощренная, когда речь идет о Мориарти. Он обхватывает губами головку, шумно вздыхает, прижав ладонями бедра офицера к стене. Ведет языком по уздечке, проходится им по отверстию уретры и берет полностью, до конца, расслабляя горло.
Адреналин, алкоголь, алчность.
Моран пытается сглотнуть вкус этого месива после глубокого поцелуя, когда его член оказывается в горячем мокром рту. Не получается.
Острое возбуждение, задавливаемое с самого начала, теперь разъедает клетки.
Ощущений слишком много разом, чтобы взять все под контроль; они накатывают круговертью, заглушая собой машинальный обратный отсчет.
Полковник издает глухой стон, не раскрывая рта, тихий хрип застревает в глотке. Он крепко вплетает пальцы в смольные пряди Джима, врастает плечами в стену. Та оказывается чертовски необходимой опорой, но плавно прогибается в горизонталь с каждым движением языка по твердому стволу.
Джим берет глубоко, движется размеренно, не срываясь на бешеный темп. Оглаживает большими пальцами выступающие кости на бедрах. Он и сам заведен до предела, напичкан по завязку адреналином – и щепоткой кокса, которую успел втереть себе в десны.
В этом чуть больше удовольствия, когда кровь зычным эхом долбится под висками, оголен каждый нерв, когда под коленями – жесткий холодный бетон, а кожа под ладонями кажется раскаленной добела. Джим выдыхает через нос, снова насаживается, прикрывает глаза, отзываясь глухим стоном, вибрация от звука разносится по горлу, вливается полковнику под кожу. Джиму нравится – чертовски нравится – бить набатом, хаосом в нерушимый контроль. Смотреть, как расползаются по нему трещины.
В мышцах Себастьяна чуть больше напряжения, чем нужно. В его легких – чуть больше воздуха, чтобы правильно вздохнуть. И Джиму нравится, Джима заводит, и он прослеживает языком каждую вену, вылизывает пах, трахает себя, насаживаясь ртом, плотно сжимая губы вокруг ствола.
Он растворяется во времени, в злополучных двух минутах, забывает про собственные Ролекс и ползущую секундную стрелку на них.
Моран забывает тоже.
Он смотрит на него, прикрыв глаза. Ни одной связной мысли. Ненормальный темный взгляд, быстро исчезающая во рту мокрая плоть – всё, что маячит на внутренней стороне век. Мутное колючее возбуждение отдает пульсирующими ударами в желудке, в ногах, в мозгу. Себастьян чуть ли не сгибается от накатывающей тяжелой волны, потянув Джима за волосы. Он тихо, часто дышит, стонет сиплым от постоянного сдерживания голосом. Джим доводит его до предела, за которым обнаруживается другой предел: когда хочется кончить так же невыносимо, как не хочется терять сиюминутное ощущение.
Моран изливается ему в рот. На доли секунды его оргазм оглушительнее, чем последующий взрыв семнадцатью этажами выше. Реакции на происходящее возвращаются к Себастьяну непозволительно запоздало, но сейчас он может себе это простить.
Он не дает Джиму вылизать себя досуха, тянет за предплечье наверх, стирает с его губ остатки спермы. На их растрепанные головы свысока сыплется грязь, пыль, визги сирен и звон битого стекла. Голову Джима Моран прикрывает ладонью, впивается во взбесившуюся вену на шее, слушая, как посторгазм в мышцах уступает место силе и привычному напряжению.
Он не видит, но чувствует чеширскую самодовольную улыбку. И отстраненно думает, что, пожалуй, заминировать в следующий раз аббатство – не самая плохая идея.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное, #пепел

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

продолжаем нести в мир

название: №202
авторы:  Caelibem, giarossin
фэндом: ШХ ВВС
пейринг: Моран/Мориарти
рейтинг: nc-17
жанр: старое доброе ультранасилие pwp

welcome to the hotel california;

В номере душно. Джим захлопывает дверь, бросает папку на стеклянный журнальный столик у дивана; та проскальзывает с тихим шелестом и останавливается, выскользнув одним уголком за край.
Он снимает пиджак. Стягивает рубашку, не расстегнув воротник и манжеты. Майка на нем задирается, оголяя поясницу и впалый живот, пока он нетерпеливыми рывками пытается выбраться из вывернутых рукавов и найти на изнанке верхнюю пуговицу. Он что-то роняет сквозь зубы. Какое-то неблагозвучное проклятье.

— Помоги мне.

Рубашку он комком швыряет на пол, та лежит между ним и Себастьяном. Волосы у Джима всклокочены и смешно торчат на затылке. Консультант ногой запихивает одежду в ложбинку между диваном и креслом.

— Они выплатили бы все до копейки, — Мориарти поднимает на снайпера черный бесноватый взгляд. Его губы плотно сжаты, и в каждом движении читается нарочитая скорая резкость. Джим не уточняет, что произошло бы раньше: выплата по счетам или выстрел, который бы размазал его мозги по стенке. Так или иначе, мозги вышибли не ему. Так или иначе, он был убежден, что пули в голове ему удалось бы сегодня избежать.

Дело даже не в неоправданном риске — дело в риске как таковом. В чрезмерной страховке. Так считает Джим.
Так он считает, когда старательно выверенные планы дают сбой. Он считает, ему не оставляют места для импровизации: она тянет на негласно свершившийся акт усыновления.
Не то, чтобы это его не устраивало.
Это та форма злости, об обратной стороне которой предпочитаешь не задумываться намеренно. Такое бывает.
«Ты мне ее простишь, как я простил долг тем ублюдкам», — так считает Джим, падая на диван и пододвигая к себе ноутбук в чинном давящем молчании.

Время — материя, на поверхности сетки которой у них двоих завязан каждый рабочий шаг. Джиму легко просчитывать границы минутных рамок, Морану просто следовать им. Корректировать позиции. Мерить шаги.
Старый негласный код. Обоюдное управление. Одна из ключевых причин их взаимовыгодного интереса в самом начале.
Полковнику фоном хорошо и спокойно; поставленная задача сама по себе была представлением, развлечением, слишком простым, чтобы размениваться перед очередной дрянью на дополнительный театр. А уровень опасности при выходе за рамки — слишком скучным, чтобы это позволить.

Джим не заботится о прикрытии своей детской вредности. Усталость в Моране залегает на дно.

— Ты бы выглядел, как Стэнсфилд из «Леона», — медитативно тянет он. Облокотившись на диван позади Джеймса, с нажимом ведет пальцами по его затылку вверх.
— Тот долго и красиво выебывался перед расстрелом глупой простой семейки.
Моран крепко сжимает черные пряди. Джим щетинится, втягивает голову в плечи, сопротивляется до тех пор, пока боль в волосах не становится ощутима. Он все так же молчит, не растрачивая злость на лишнюю колкость, хотя — видит бог — ему это тяжело.
Себастьян задирает его голову вверх, глядя на плотно сжатые губы.

— Всегда любил ассоциативные ряды.

Злость Джима не пугает его, но разогревает. Себастьян не пытается что-то объяснить или вытряхнуть ребячество из шальной башки. Ему нравится, что всё прошло по плану. Ад в глазах Джеймса ему нравится не меньше.
Тот еще не наигрался в свою королевскую молчанку. И знает, что если начнет говорить, то опять скажет слишком много. Поэтому Джим молчит.
Молчит и, в момент, когда Себастьян наклоняется к нему, широко раскрывает рот, обнажая зубы, по-кошачьи шипит горлом. Моран больно и цепко кусает нижнюю губу. Джим замирает. Терпит, не уворачиваясь и не пытаясь взять верх в типичной для него боевой игривости.
Руки его все также покоятся на клавишах ноутбука с разметавшимися по монитору таблицами и числами.
Себастьян с нажимом ведет языком по его языку, тянет за вихры сильнее, смыкает зубы на вытянутой шее. Возле кадыка расцветает несколько багровых кровоподтеков.
Потянувшись, прикрывает ноутбук и отпихивает на стол вслед папке.

Джим обманчиво расслаблен. Только Моран различает внутри него тихое, опасное напряжение, тот готов взвиться в любую секунду и — в лучшем случае — выцарапать Себастьяну глаза.
Этому ребенку так мало всего, что мир давится его жадностью. Он не в состоянии её переварить.
Моран считает это самым интересным природным явлением, которое он когда-либо встречал. Что-то сродни катаклизму в эпицентре неконтролируемой стихии.

Он серьезно, очень внимательно смотрит на лицо Джеймса. Отпустив волосы, кладет ладонь на открытое горло.
— Я думал, мы давно это прошли.
Сжимает. Недостаточно для острой боли и в самый раз для медленно накатывающего, пульсирующего кислородного голодания. Взгляд Джеймса токсичен, крайне ядовит. Боль в горле растекается от руки полковника, с пульсом ударяет под виски, и лицу становится жарко. Джим вынужден приоткрыть губы для вдоха. Слюна копится во рту.
Доиграешься ведь.
Оба знают, что совсем скоро. Оба знают, что именно это будет самой интересной частью.
Но до тех пор...
— Не сдерживайся, — говорит Моран Джиму, сжимая его член сквозь ткань брюк. Он нависает над ним, склоняется, расстегивает его штаны. Сминает член под бельем крепче, медленно двигает рукой у основания. Резкое возбуждение, ощутимое под пальцами, зеркально передается Морану. Он ловит хриплое дыхание Джеймса, не касаясь его губ.

Джим сглатывает, чувствуя, как кадык прокатывает по чужой ладони; ему нравится это чувство, зрачки ширятся, и взгляд становится чернее. Блестит мазутом в скудном свете торшера.
Брось только спичку, полковник.
Джим долго смотрит в склонившееся над ним лицо офицера. Спокойствие спокойствию рознь, Моран, у таких, как ты, его тысячи оттенков. Джеймс любит их все. По-разному. И злость, бешенство, скребущаяся чернота под ребрами — все это тоже из ранга любви. Джим не сдерживается. Но мазута в глазах слишком много.
Ты, полковник, вряд ли вспомнишь себя, когда разминировал взрывчатку на живом человеке под пулеметной дробью. Или когда остался один на один в затопленной канаве с полосатым хищником, промокшим порохом и вывихнутым запястьем. Кажется, это произошло где-то в лесах Читвана?

Конечно, не вспомнишь, ты ведь был занят другим.

Зато Джим готов поспорить, готов зуб себе вырвать: он бы увидел тогда именно этот взгляд. Сокрытое напряжение под мышцами. Джим с хрипом выталкивает воздух сквозь сжатое горло, когда тяга в паху начинает отдавать покалыванием в кончиках пальцах.

Джим улыбается и, прежде чем он вскидывает руку, слышится глухой короткий щелчок. Острое лезвие складного ножа впивается концом в мягкую плоть под скулой Себастьяна. Джим улыбается шире, обнажая белые острые зубы, и блеск в глазах становится почти маниакальным.
— Тебе, ублюдок, порой так не хватает улыбки.
Джим пускает с поводка разрастающуюся злость — ту злость, которой толком не нужен повод, которая питается всем, что находит и видит; Джим издает странный, высокий, восторженный стрекот, когда просочившаяся из-под лезвия крупная алая капля стекает вниз по щеке Морана и падает на его собственную. Уже остывшая. Джим пытается дотянуться до нее языком — лишь смазывает, но на рецепторах все равно оседает привычный стальной привкус.

— Думаешь, удержишь? — глуше спрашивает Джеймс, чувствуя, как желание внутри сплетается с голодом, и рука давит сильнее, даря первый порез.

Моран прищуривается, но не отстраняется. Его веселость повторяет веселость Джеймса, только остриями внутрь, а не наружу.
Он медленно склоняется ниже, подается навстречу лезвию. Оно сдерживает резкую боль в челюсти, напоминающую о себе короткими импульсами. Шрам будет ровным, аккуратным, а потому — буквально вопящим о своем очевидном происхождении. Металл врезается под кожу, когда Себастьян накрывает губы Джима своими, втягивает в глубокий, жадный поцелуй. Кровь с его скулы тонкой струей затекает Джиму в рот.

Моран думает о том, как его негативная генетическая информация расползается по организму Мориарти. Ничем новым тот не разживется. Крепко сжимая его запястья, он прерывает поцелуй укусом и заваливает Джима на диван, устраиваясь на его бедрах.
— Улыбки не получится, — полковник равнодушно смотрит в черные глаза. Яда в них столько, что можно отравить целый вражеский взвод.
Улыбки действительно не получается — только подобие звериного оскала.

Кровь стекает с его щеки вдоль шеи, свертывается, подсыхает.

Моран вытягивает руки Джима над его головой, стискивает кисти, крепко держит — лезвие ножа впивается в белую кожу ладоней Мориарти. Алчность током передается Морану, как и любая эмоция Джима в той или иной мере.
Себастьян оглаживает его живот, пах, кусает и вылизывает открытую шею. Запах крови ударяет в ноздри, будит старые, вживленные под кожу инстинкты. Морану хочется вгрызться Джиму в горло, в тонкую ключицу, переломать пальцы, выбить колени. Коснуться всех уязвимых мест, выпотрошить, вывернуть наизнанку, зализать, вылечить. Чтобы никто больше не добрался.
Он спускает с него брюки до колен и неторопливо входит двумя пальцами, продолжая удерживать руки. Багровые капли, прорастающие из ладоней Джима, пачкают его фаланги. Моран двигает рукой медленно, но жестко, чувствуя каждый миллиметр влажного тесного нутра.
Джим зажимается, намеренно, он даже готов сыграть в изнасилование.

Хочешь?

Черные глаза смеются.

Пальцы настойчиво проталкиваются внутрь, зубы смыкаются на горле, тянут кожу — и организм не знает, на что реагировать, Джеймса насквозь прошибает сразу с двух точек. Он сбивается в дыхании, сводит вместе лопатки и еще крепче сжимает лезвие в ладони — но боль от пореза уже почти неощутима: рука успела онеметь.

От каждого касания к горлу Джим готов сорваться на тихий позорный скулеж. Возбуждение быстро подбирается к черте максимума, и консультант едва удерживает себя, чтобы не вскинуть выше бедра, не развести ноги шире, подставляясь и впуская глубже.

Джиму хочется стонать, глухо и хрипло, слишком откровенно. У него стоит колом. Его ведет — от смеси запахов и ощущений, от четкого неумолимого ритма, от собственной злости, перерастающей в дикий азарт. Ему хочется впиваться — губами, зубами, проследить языком все шрамы у полковника на коже, а потом непременно оставить на ней новые. Щека Морана мажет кровью, и Джим бы хотел ощутить ее на своих губах.
Джиму хочется играть в сопротивление.
Джиму хочется сказать «нет».
Иногда.
Когда его раскладывают на полу или на столе или подхватывают под бедра, заставляя проехаться лопатками по кирпичной клади. Когда Себастьян трахает его до белых чертиков под веками, взрывающимися фейерверком в мозгу. Чертики, напичканные взрывчаткой. Порой Джиму кажется, что в венах у него вместо крови — взрывная композитная смесь.
Ему хочется играть в сопротивление, чтобы потом ощутить его обломки под ладонями офицера.
Джиму нравится вынуждать ломать себя — и он молчит, крепко сцепив зубы и глядя в ровный серый потолок. Чертовы гостиницы. Помешаны на евроремонтах и хреновом дешевом перфекционизме с набором фирменной мебели от IKEA.



Пальцы входят глубже, выталкивая из легких хриплый шумный выдох, и Джим проглатывает очередной стон, опуская веки. Напрягает руки, хватка на запястьях становится ощутимей. Мориарти скалится, вскидывая голову, открывает горло, но не роняет ни звука. Он даже пытается улыбаться, но вот беда, полковник: «улыбка» у него тоже выходит через раз.
Отпустив перемазанные красным руки, Моран наклоняется, проводя языком по контуру губ Джима. Вынуждает того открыть рот, скользит глубже и отстраняется.

Джим активно сконцентрирован на сдерживании своих реакций, поэтому не замечает, что нихрена не сдерживает.
Штаны отправляются вслед рубашке. Моран разводит его бедра, подхватывая под колено, толкается внутрь членом, почти не спустив джинсы, только расстегнув. Насухую идет тяжело.
Джим утыкается Себастьяну в плечо, шумно, утробно дышит и лишь сильнее стискивает зубы, замирает, позволяя ему войти до конца.
Все эмоции находят свой выход в движениях. От этого можно захмелеть.

Моран резко входит во всю длину, гладит ладонью выгнутую поясницу, надавливает ниже, делая проникновение более глубоким, проезжается по чувствительной железе внутри, замедляется на выходе. Влизывается в кожу на приглашающе обнаженной шее, прижимает к себе горячее тело и коротко, хрипло стонет, наконец усмехаясь.

Джим сжимается вокруг члена, его тело ломает в подступающей агонии. Никогда не умел себя сдерживать. Никогда даже толком не пытался, не видел смысла, когда хочется заорать на весь этаж от кипящей крови в венах, когда это — отчего-то, почему-то — охренительно хорошо. Когда не выпущенные с голосом мысли перезревают, выходят вместе с дрожью, с резким, надрывным, почти беззвучным шепотом.
Трахни меня.
Отымей.
Ну же.
Заставь кричать.
Его пальцы судорожно цепляются за спинку дивана, другая рука — за край, сминая жесткую обивку. Каждая мышца в его теле напряжена. Он едва удерживает стон, проглатывает его — и тот едва не расцарапывает глотку изнутри. Джима выгибает, зубы обнажаются в оскале, в невырванном немом крике.

Упрямый, как колдовская блядь на приеме у инквизитора.

Моран запрокидывает его голову, резко потянув смоляные волосы на затылке. Боль — лучший катализатор звука. Он сминает Джима под собой, выгибает, пьет пульс с его шеи и втрахивает в матрас.
Быстро, жестко, мокро. Казалось бы, ничего нового. Но ни один их секс не похож на предыдущие.

— Стони, — тихо, ровно, почти мягко приказывает Себастьян ему на ухо. — Стони.

Ничего большего не надо.

— Я хочу тебя. Слышать.

Тихий, неестественно ровный голос прокатывает вдоль позвоночника, отдает новым приливом крови в паху, и Джим сдается, отзывается вымученным тихим звуком. Себастьян стаскивает с себя влажную футболку, выйдя из Джима на мгновение.
Член входит вновь легко и сразу до конца.
Себастьян держит каждый нерв. Ведет каждую реакцию в теле. Джим это понимает, чувствует, вся его спесь трещит по швам и крошится в тот момент, когда кожа касается кожи, и голос Морана впивается в висок с правой стороны, там, где чувствуется на нем горячее загнанное дыхание.

Моран плавно толкает два пальца в раскрытый податливый рот, оглаживает изнутри щеки, губы, проходится по языку. Ему сложно сдерживать хриплые короткие стоны от визуального наслаждения Джимом.
Он почти болезненно сжимает его член мокрыми пальцами на очередной сильной фрикции. Скользит по жаркому паху, дроча медленно и мучительно. Вторая ладонь проходится по выгнутому позвоночнику. Себастьян отдрачивает Мориарти всё быстрее и требовательнее, пронзая его членом, плотнее вминая в диван собой. Он чувствует каждый вдох, каждый толчок пульсирующей в его венах крови.
Джим давится всхлипами, хриплыми вздохами, словами, оборванными насередине. Он слишком измучен молчанием. Джим зажмуривается — и снова под веками белыми мазками пляшут черти.

Рука Себастьяна на его члене. Глубокие частые толчки внутрь. Тяжесть чужого тела. Будто связали по рукам и ногам, толкнули к краю борта. Джим даже почти готов нырнуть.

— Кончай, — говорит Моран, усиливая хватку — везде. Сиплый шум в ушах шелестит, разбивается о черепную коробку изнутри.
Джим хочет и не хочет этого оргазма.
Хочет еще поиграть.
Но сил не остается, когда его толкают к грани, выбрасывают за грань, его встряхивает, мышцы сжимаются в коротких мощных спазмах, и он кончает снайперу в ладонь, ногти скребут обивку дивана, затем — плечо стрелка.
Он даже не помнит, как кричал; крик оседает по углам затихающим эхом и звоном стоит в ушах.



Морану чересчур жарко и слишком хорошо.
Дыхание медленно возвращается к нему, выравнивается, и окружающий мир снова приходит в движение.
Нескоро становится четким, но снова — различимым.

И шумное дыхание под собой, и заплывшая над адом в двух зрачках маслянистая мембрана «сделай-это-ещё-раз-шесть».

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное, #пепел

---

сдохнуть от хэдканонного оргазма

МОЁ МОЁ МОЁ ВСЁ МНЕ
охуительно, май прэшес ♥

08.02.2014 в 20:17

Пишет  Caelibem:

Черные демоны, белые демоны; МорМор

не в обрезанном варианте

I.

Белый демон

В тех краях так много света, что его нельзя не впитать; день и ночь выжигает глаза бледное афганское солнце. На пути – три дороги, тут уж хрен повернешь назад.
Хватай пулю, зубы сцепи, пролей кровь на песок,
Пусть земля ее пьет. Не напьется.

В тех краях этот свет – в клубах знойных саван, белоснежных бескрайних просторах. До скончаний времен проклят Афганистан, пропитан насквозь пораженьем и скорбью.
Под этим светом высыхают тела.
Этот свет – сущий Ад, и земля под ногами раскалена добела.
Никакой крови не хватит, ничто не насытит. Ты слышишь?
Снова ревет, порожденье глуши. Залпы орудий, костров, химикатов и яда. Хочешь выжить – дыши, дыши глубоко. Их бояться не надо. В каждом здесь не осталось ни крупицы души.

В тех краях выпадают ресницы, и себя больше нечем беречь. Впивается свет в пустые глазницы, полнит их до отказа. Теперь просто лечь.
Схватить пулю. Зубы сцепить.
Пролить кровь в бездыханный песок.
Сколько раз я стрелял сам себе же в висок. Сколько раз иссыхал и кормил себя смертью. В старых поверьях, в закатах, во снах.
Сколько раз умирал в одних и тех же местах, тихо сох, и, подхваченный ветром,
сыпался в прах.

В тех краях нет начал и конца. Как на индийском кладбище или храме орлеанских вудуистов. Умрешь, вновь поднимешься, побредешь на звук выстрелов
в старый ветшалый Шахраг.
И лежат вереницей. И пишут им те, с кем не успели проститься.
Жар ползет под военный китель.
Послушай, брат. Я видел свет, наполненный болью от сотни смертей.
Я знаю: не мрак царит в Преисподней.
Я видел свет.
Этот свет – сущий Ад.

Послушай, брат.
Я – его порожденье.
Я могу рассказать, что такое сожженье,
Когда кровь кипит в венах и копоть в груди.
Бельмо на глазах выжгло мне солнцем,
Оплавилась кожа вокруг. Посмотри.
Мой брат, я впитал столько света, я забрал Ад с собой.
Теперь он во мне
до скончания века. В белых глазах,
В них один только Ад
и ни души человека.


II.

Черный демон

Послушай, брат. Я расскажу тебе сказку про черный лес и глухие дома. Про болота с огнями, что сулят несчастья, про гниль, что впитала земля.
Я не помню ни матери, ни отца, один только лес. Я бродил меж деревьев в глуши.
Я был мертв с раннего детства.
Помню, сидел на кровати, за окном под дождем таял снег. Помню, что выключил свет: кровь при нем так блестела, так мерзко,
растекалась по полу.
А потом я услышал шаги. Вошла какая-то женщина – и я вгрызся ей в горло.

В тех краях нечасто балуется солнце, все только тучи над городом, ветвистая тень от дерев. И кто-то поставит свечу на оконце, закроет двери, и тьма окутает все до небес.
Знал бы ты брат, какие там зимы. И холод, и бездна во льдах.
Знал бы ты, как мне не хватает этого снега во снах.
И алое на снегу, так красиво, мой брат, так красиво!
Наутро их всех хоронили в гробу. На поминки они приносили свои слезы и скорбь. Все подернет туман. Я уйду на болота, вдохну их дурман.

Ты знаешь, мой брат, я верил в чертей,
В колдунов и друидов, в оживших теней,
И фей-светлячков, что снуют по тем топям.
Я верил, но знаешь, я всегда был один
в тех краях, среди сказок и черного кружева над головой. Лишь темнота следила за мной, пожирала меня изнутри.
Она что-то мне выела, там, подле сердца. Я чувствовал голод и полость в груди.
Вот тут, под ладонью. Смотри.

Тьма была всюду и полнилась гнилью, тимьяном и стужей камней.
Там, в землях ирландских, где правили духи степей – там пустота. В этих краях, где не сыщешь следа, где путник под гладью озер укрыл свои кости.
В этих краях нет ничего, кроме злости,
лишь болотная грязь и стылая кровь,
эта тьма – сущий Ад,
эта тьма – тишина.
Я прогнил ей насквозь.
Мой брат, та дыра – как болота без дна, во мне
до скончания века. В черных глазах,
в них один только Ад
и ни души человека.


III.

Без названия

Так сидели они, друг против друга, и Ад был в каждом из них. Каждый из них был полон недуга, страданий и смертью других.

Их нити врастали друг другу под кожу, вились и сплетались в одно.
Был лютый февраль, ночь на распятье,
и Лондон стучался в окно.

Их было двое, все потерявших, с безумством одним на двоих.
Их было двое, все переживших, умерших, оставшись в живых.
Их было двое, связанных бременем, полных знамений благих.
Их было двое, заколоченных временем.

Черные демоны, белые демоны.

в подарок для  giarossin

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #enjoy, #пепел

---

ЕБАНЫЕ ЯБЛОКИ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ, смотрите, это же ПОРНОГАЛАКТИЧЕСКАЯ ЭЛОЛАЙТЩИНА от ДЖЕНЕВА ʘ‿ʘ

07.02.2014 в 00:38

Пишет  Штэйн:

| The Watch
мне было нужно потратить на это овер 10 часов, снести себе голову и абсолютно эмоционально ебануться очиститься — оно того стоило.

Название: THE WATCH
Автор: Штэйн
Бета:  giarossin
Фэндом: дезнот
Пейринг: Лайт/L
Размер: мини
Жанр: PWP с вплетением хэдканонных измышлений
Рейтинг: NC-17
Варнинг: цепь-оборотень ежеминутно меняет обличия, часы - как соль сюжета, over9000 мёртвой селёдки, спутниковые тарелки, унижение и насилие.

поиграть в бильярд

— Ты, как всегда, видишь привидений вместо белой простыни на крючке. Хватит грузить мне мозги.

L не может ни взглядом, ни мыслью оторваться от его часов, пока Лайт полирует деревянный кий, прислонившись к бильярдному столу. Его размышления бегущей строкой новостей читаются в глазах, похожих на спутниковые тарелки, витают вокруг единственного физически неизученного участка на теле Ягами.

— Во всех часах твоей марки и модели содержится потайное отделение под циферблатом, и—

— Если и так, то что? По-твоему, я храню там – что – топор?

— У меня нет версий по этому вопросу, но твоя отсылка к «Американскому психопату», скажем так, интригует.

Раздражение. Лайт внешне спокоен, как удав, облокачиваясь на елового цвета стол и занося кий для удара по кроваво-красному шару, в то время как раздражение пульсирует под лёгкими, жжет ребра изнутри, как горящие шахты жгли из-под земли занесённый пепельным сном Сайлент Хилл. Раздражение сопровождает его всё время с тех пор, как он впервые увидел L, и, будто скорбный вечный огонь, просит выхода, просит что-то сделать с присутствием этой нескладной оголодавшей панды с встроенным в глазные яблоки калькулятором. И он делал, и забывался в животном сексе, как эти люди парой десятков этажей ниже забываются на дне рюмки. Но они – выше их во всех смыслах этого слова. И иногда, когда Лайт получал свою порцию возмездия и облегчения, а L – свои проценты в ползущую вверх шкалу подозрений и новые мысленные заметки о том, что Ягами-кун, мол, обладает патологической тягой к унижению и доминированию, они смотрели друг на друга, словно обрели одно величие на двоих в мире ничтожеств.

Иногда.

— L. Даже для такого, как ты, чересчур сильное рвение убедить меня в том, что я мистическим образом убил свыше тысячи человек, наводит на мысль.
Кроваво-красный и бело-синий исчезают в двух противоположных лунках.

— Мысль?

Лайт выпрямляется, педантично одёргивая рубашку, и даже тонкая деревянная палка в его руках, черт возьми, похожа на шпагу.

— Ты готов залезть ко мне в часы, в штаны, в голову, лишь бы увидеть то, что тебе однажды приснилось, потому-то с тех пор ты, наверное, и не спишь. Это называется идея фикс, Рюузаки, когда ты готов наплевать на здравый смысл. Оставь мои часы в покое и сходи проспись, дурь в твоей башке на сегодняшний момент достигла просто потрясающих высот.

— Лайт-кун обладает любопытным даром обращать все вещи к себе той стороной, которая ему больше нравится. Ты преследовал цель, покупая эти часы незадолго до того, как начались массовые казни, как мне любезно поведал твой отец. Подобную модель довольно сложно отыскать даже в таком развитом городе, как Токио, если не иметь намерения это сделать. На этом основании я имею полное право проверить содержимое так называемого тайника в интересах следствия.

Ягами огибает угол стола, и цепь между ним и говорившем с пальцем во рту L скорбно лязгает.

Лайт представляет вместо этого пальца дуло пистолета, мгновение спустя – свой член, и, черт побери, ему становится легче.

— Кстати говоря, о штанах. Лазание в штаны, как ты обозначаешь секс, — скорее в наших общих интересах, чем в интересах расследования. Поскольку после удовлетворения своего либидо наступает интересный момент, когда ты становишься чуть менее раздражительным, мнительным и самоуверенным ублюдком, готовым обернуть любой мой довод в издевательство и пустословные замечания по поводу моих методов ведения дела и в принципе ведения образа нашей совместной жизни.

В глазах L – или в глазах мёртвой селёдки, попробуй, найди четыре отличия – отражается тёмный силуэт Лайта, делающего шаги в его сторону с кием наготове, словно смерть с косой.

Впрочем, под ширмой рыбьего трупа – оголенный азарт, и L мог бы скрыть его получше, если б имело смысл.

— Завязывай ебать мне мозги. Твой ход, – Лайт прерывает его, когда Рюузаки вновь открывает рот для очередного залпа из слов, удивительно сочетающих в себе сухость изложения с издевательством подтекста, и вручает ему кий, словно Шнобелевскую премию.

L умудрялся выглядеть, как непонятный зверь, которому пошло бы раздавать детям конфеты в парке аттракционов, и при этом бил наотмашь, катком прокатываясь по всем болевым точкам. Он убивал преступников в прямом эфире, сковывал молодых, милейших девочек ремнями и сутками пялился на него, скрученного по рукам и ногам, вынужденного принимать пищу, как комнатная собачка.

Раздражение поднималось по лёгким ядовитыми парами.

Сайлент-Хилл горел и кашлял в собственном дыму.

Патрик Бейтмен надевал дождевик поверх костюма, чтобы не испачкаться в крови.

L послушно нагибается к столу, нацелившись на серо-зеленый в углу, и продолжает:

— А что до твоей головы или твоих мозгов, Ягами Лайт, так твоя голова всё ещё остаётся для меня потёмками. Я с некоторых пор убежден, что, даже если я залезу туда во всех доступных смыслах, то не найду там того, чего ищу, хотя мог бы ещё некоторое время назад, и никакой фонарик мне не поспособствует. Сейчас там – зияющая пустота, которая давит тебе на мозги, из-за этого ошибочно принимающие констатацию фактов за половой акт с ними – с мозгами, я имею в виду. Ах да, вероятность 89,9%, что я не успею сделать свой х…

Каждый раз всё начинается по-разному и заканчивается одинаково.

Секунду спустя Лайт хватает за шкирку, переворачивает на спину и с силой вжимает L в бильярдный стол. Кий со стуком падает на пол и катится в сторону, когда Рюузаки обвивается своими паучьими пальцами одной руки вокруг его запястья, почти любовно ведя указательным по тикающему циферблату, пока другая сжимается на шее Лайта железной хваткой.

Но, мать его, Лайт знает эту игру. Он двигается прямо навстречу цепкому удушью, он комкает ворот растянутой белой кофты, и цепь, наматываемая на его руку, предвкушающе гремит, словно голодная гадюка.

Бильярдные шары в неторопливой панике рассредоточиваются по столу.

— Мне следует сейчас же проверить тайник часов, пока Лайт-кун не получил возможность—

— Заткнись. — Отрезает Лайт.

L под ним – его ломаная, нескладная, бракованная кукла Вуду, потому что он ударяет его по улицу, царапает белесую кожу с венозным узором, и закипающее довольство растекается по его собственному телу подобно ледяному душу после обширного, разъедающего эпидермис ожога.
Ягами склоняется, затыкает его вновь готовый открыться рот своим, врываясь, душа слова в глотке, заталкивая их обратно своим языком, немедленно встречающим чужой. L ослабляет хватку на горле, ерзает под ним, зажимая его ногами в широких штанах, болтающихся на бёдрах, болезненно упирается острыми коленками в бока.

Лайт натягивает цепь удушливым шарфом поперек его горла.

L будто знает что-то, чего он не знает, и этот неравный счет – это бесит, и Лайт, целуя и сдирая зубами кожу с сухих губ, хочет пробить им дыру в столе.

Часы, по-прежнему зажатые в кольце пальцев L, отсчитывают жадные, кроваво-мокрые секунды.

Он отрывается от L, словно выныривает из трясины; чистый кислород раздражает лёгкие, и воздух кажется горьким после глюкозы, шоколада и дрожжей, впитавшихся в стенки его настолько гладкого, выполированного конфетами рта, что хочется сплюнуть.

Он смотрит вниз: L хладнокровно смотрит в ответ, с этой цепью, болотным ужом покоящейся на шее, с этими руками, уже возящимися с ремнём Лайта, он холоден и внутренне недвижим, как сама Антарктида, в чёрных зеркалах – ожидание, близкое к ожиданию императора на приёме послов.

Государственный переворот, сэр.

Посол, сэр, он вскрывает тело императора изнутри.

Лайт моргает, когда приходит осознание.

— Ты хотел этого с самого начала.

— Вовсе нет.

— Черт, да ты и вправду получаешь со всего этого удовольствие, не так ли, Рюузаки?

— Вовсе нет. Если бы Лайт-кун снизил концентрацию эгоцентризма на квадратный метр, всё было бы гораздо проще.

Лайт с силой сжимает выпирающие ребра, находит область мечущегося за их каркасом сердца, склоняется к нему мрачный, как ожившая статуя.

— Что ты такое знаешь, чего не знаю я?

L освобождает его от ремня, улыбается ему в лицо и молчит.

И тогда Ягами рывком сдергивает с него эти невнятные штаны.

Кажется, Рюузаки ударяется головой об скатившийся шар, часть вороньего гнезда, которое он называет волосами, падает, липнет ему на лоб и глаза. Пальцы Лайта раздвигают его улыбающиеся губы и проникают в гладкий рот, смачиваясь в сладкой слюне; часы набатом стучат, тикают в их умах, словно Биг Бен на Новый год, словно бомба. L разводит ноги – не приглашая, не подставляясь, а просто разводит, и это бесит, и Лайту не терпится вогнать его в беспомощно скрипящий стол.

Цепь металлическим ручьем соскальзывает с покрасневшего горла, когда L не то ёжится, не то выгибается в богом забытую латинскую букву, когда пальцы скользят внутрь, не жалея, двигаются в тесном нутре. Разрушительная похоть циркулирует в каждой артерии, вене и капилляре; Лайт бессистемно сжимает и разжимает шею L, скользя по неправильной, долговязой фигуре потемневшим взглядом. Лайт резко и без предупреждения заменяет пальцы членом, и Рюузаки, вцепляясь в его запястье, словно ворон – в мёртвую добычу, кусает его руку, как свою, глуша гортанный звук, что-то среднее между вскриком и стоном, задавливает его в глотке не в пример своим выводящим из равновесия обличительным речам. Лайту сводит зубы от вспышки боли, он глубоко и резко врывается в L в ответ, наполовину скрывая слепляющую на свету кожу в своей тени. И чем сильнее становятся толчки, распускающие по горящим внутренностям волны больного, на всю голову больного наслаждения, тем сильнее L сдавливает его запястье, будто хочет отгрызть к чертовой матери, елозя внутренней стороной бедер по так и не снятой рубашке.

«Расслабься», – хочет сказать ему Ягами, но слова тонут, задыхаются в мыслях, потому это будет уже не по правилам.

Это не секс, это не любовь – это сражение, ожесточенное, жадное, бесконечное, даже если войне всё никак не подобрать конкретной причины, даже если никто не выигрывает. И все средства хороши, думает Лайт, ведя по члену Рюузаки свободной рукой, и тот огревает кожу его запястья раскаленным выдохом, и блестящая цепь, как символ их взаимного заключения, бесстрастно позвякивает у L на оголенном плече в такт жестким движениям.

Лайт частично выдыхает сквозь стиснутые зубы: воздух выходит из лёгких рывками, словно натыкаясь на заграждения, мелкая дрожь от фрикций тысячами ножей проходит через тело, нервное напряжение вьется, накапливается внизу живота липким водоворотом, будто закипающая кислота, разъедающая все стенки изнутри. В сводящем на ноль все вокруг, кроваво-амнезийном тумане, предшествующей неконтролируемой судороге оргазма, он бросает быстрый взгляд на L.
L, с прилипшей соломой волос на лбу, с широко раскрытыми глазами, ещё больше похожий на бьющуюся без воздуха рыбу, L сжимает в зубах ремешок от его часов, из-под циферблата которых было безвозвратно выдвинуто потайное отделение.

Лайт толкается в него последний раз, и картина реальности, свернувшись в рулон, отправляется в тартары.

Клочок пустой бумаги скользит по его вцепившимся в L пальцам, и он этого не чувствует.

Клочок Тетради Смерти приземляется L на ключицу, и он этого не видит.

Ему сносит голову.

Страницы, исписанные мелким подчерком, под завязку забитые бесконечными именами, оглушительно шелестят, разворачиваются в его мозгу, бешено перелистываясь фрагментами памяти. Мерзко ухмыляющаяся морда Рюука, тошнотворно-приторная Миса, белые буквы готическим шрифтом на чёрной матовой обложке и тысячи смертей, прописанные невзрачной шариковой ручкой.

Он кричит, откинув голову назад, уставившись в потолок и не видя его.

Кира кончает в Рюузаки, и чувство собственного величия, подлинности и целостности, смывающее ощущение раздражающей раздробленности оргазменной волной, поднимается к нему из чёрных глубин, и органный проигрыш звуковым давлением заходится где-то на задворках мозга.

На выдохе Кира бессильно валится на L, полностью опустошая лёгкие, и начинает смеяться.

Смех удушливым цунами выбирается откуда-то изнутри и обрушивается на L, как нежданный майский гром. Ягами смеется вволю, уткнувшись L в шею, сминая в подрагивающих пальцах его мокрую кофту.

— Это просто пустая бумага, — говорит Лайт и смеётся снова, утробно-зловеще и почти облегчённо.

L неожиданно сильно, рывком хватает его за плечи и поднимает над собой, внимательно заглядывая в глаза, и неуверенно усмехается, и за чёрными провалами – снова не то рентген, не то калькулятор, а ещё дальше – глубокое течение просыпающегося желания, намешанного на азарте и похоти.

— Теперь мы оба знаем, — говорит он, и это значит гораздо, гораздо больше, чем когда-либо могло значить.

Цепь лежит в отдалении, и теперь это – просто цепь.

— Попроси, — вдруг приказывает Лайт.

— Пожалуйста? — отвечает L, и в его тоне нет ни капли мольбы, но сегодня Лайт готов ему это простить.

Пары минут хватает, чтобы довести L до оргазма, заставить его выдать в атмосферу сдавленный стон, скрутить в сильных пальцах волосы Лайта, пригибая его голову к основанию члена, запустить по телу крупную дрожь и заглотить всё без остатка.

…Пока Рюузаки неловко натягивает свои отброшенные в сторону штаны, Лайт степенно одёргивает рубашку, застёгивает брюки и, достав из кармана салфетку, тщательно вытирает губы.

Мать его, ему срочно нужно в уборную, и он говорит об этом L.

Уходя, он забирает оставшийся лежать на бильярдном столе клочок бумаги и прячет его под циферблат часов.

— Вдруг понадобится что-то записать, а поблизости не будет блокнота, — отшучивается он на заинтересованный взгляд L, и, когда они плетутся друг за другом, звеня цепью, ему снова хочется надрывно, издевательски и очень долго смеяться.

Рюузаки неотрывно смотрит ему вслед.

Возможно, завтра им, наконец, выпадет шанс вычислить третьего Киру.

@темы: #enjoy, #дежнёв, #дэсу ното

---

и тут пусть лежит

25.01.2014 в 04:29

Пишет  заяц джонни:

мормор, который не стал мормором, но имел на то шанс
зато есть джим-зомби

варнинг: 1) предложения огромны и перегружены, как товарный состав ржд 2) стивен кинг во все поля

правильно, пихай древние индейские кладбища во все фандомы

Прослушать или скачать The Ramones Pet Sematary бесплатно на Простоплеер

536 слов

- А ты умеешь заинтриговать, полковник, никогда бы не подумал. Серьезно - какому чуду я обязан своим спасением? - спрашивает Джим голосом чуть выше, чем нужно.
Джиму не холодно, совсем нет, и его лихорадочный озноб от чего-то другого. Король преступного мира сейчас похож на дохлого хорька, утонувшего в мутной речке, дорогой костюм на нем выглядит как нечто чужеродное.
- Чудеса не по моей части, - сухо отвечает полковник Моран. - Ты все еще мертв.
Джим Мориарти проводит трясущейся рукой по волосам и натыкается на пулевое отверстие в затылке. Волосы сбились в кровавый колтун, запекшаяся корка крови и обожженная плоть, не разобрать, что где. Джим ощупывает дыру, случайно попадая непослушными пальцами внутрь, и думает - а ведь от выстрела в рот голову бы разнесло к чертовой матери, а?
Джиму это кажется смешным.
Джим смеется, и смех у него текучий и неприятный, как грязная вода в Темзе.
- Прекрати истерику, - говорит Себастьян, - не заставляй меня думать, что на крыше ты вынес себе действительно важную часть мозга.
- Заботливый, - удовлетворенно отмечает Джим. - Люблю, когда ты такой.
- Не паясничай.
У Джима во рту и в горле на ощупь как сухая трава, он не чувствует ни вкуса, ни запаха, но ему кажется, что его выпотрошили и набили заново соломой. Он бы не поручился, что этого не было.
- На каком индейском кладбище ты меня закопал, полковник?
Моран не меняется в лице - не понял, должно быть, он не любит массовую, как поветрие чумы, фантастику.
Моран не меняется в лице все это время, у него вообще невыразительная мимика, но он старается отвернуться - тебя не было четыре дня, сказал он, не добавив больше ничего. У Джима потребность в чужом восхищении в крови, он расцветает от света софитов, а теперь его колотит от ненависти к себе.
Четыре дня и открытое ранение, можешь забраться в морозильную камеру ногами вперед или зарыться в соль, но поможет ли.
Ты был гением перфомансов, милый принц, но что ж теперь.
Последствия смерти хуже самой смерти ровно настолько, насколько предвкушение праздника лучше самого праздника. В обратной последовательности.
Сам Джим не чувствует запаха - он вообще ничего не чувствует; от подступающей истерики сжимает горло, и иссохшие стебли тычутся в слизистую глотки. Он нашпигован изнутри, и конечности отказываются его слушаться, и глаза режет, и Джим Мориарти сейчас такой жалкий, что впору застрелиться - уже прилично, без последующих евангельских сцен от Иоанна, Джиму не идет белый.
Он сжимает веки - так плотно, пока не видит череду разноцветных пятен, красный-синий-зеленый, и чернота вокруг расплывается волнами, а безумную тьму из глаз Джима не вытравила даже смерть. А Шерлок умер по-настоящему, дурак, это оказалось так легко, это оказалось сплошным разочарованием, и Джиму останется только вторично умереть - уже от скуки.
Голоc полковника подозрительно похож на голос классического хорошего полицейского:
- Помочь успокоиться?
Джим так удивлен его тоном, что разлепляет веки. Ладонь Морана любовно поглаживает ствол беретты, жест интимный и вместе с этим почти родной в своей обыденности. Джим не отводит от его руки глаз.
- Спасибо за предложение, - говорит он, сглотнув (режущие стебли ушли куда-то внутрь, не грозя больше проткнуть небо и глотку).
- В следующий раз, - добавляет он, цепляясь взглядом за сухие темные пальцы с квадратными ногтями. Моран кивает.
Джим улыбается, как сдохший и вновь оживший кот.

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #enjoy

---

сказки о камнях

вообще наши фаноны уже так сплелись, что я так больше ни с кем не могу играть хд абсолютное единение, диффузия или что-то в этом роде, и если оторвать - то только с мясом. именно мормор, причем, не как пейринг, а одна личность с двумя составляющими.
я подумал о том, что не всегда так было ведь, это же результат многолетнего процесса. а до этого было что-то. не знаю. как магнитом тянуло, наверное, причем, не морана к джеймсу - а джеймса, у меня, в общем, это проскальзывало очень отчетливо на наших начальных играх. что джим морана чуть ли не боготворил. идеализировал уж точно.
если люди обретают некий статус в глазах мориарти - они тут же теряют в них же свой социальный. виденье джима избавлено напрочь от формальностей. это надо быть либо социопатом, как холмс, либо человеком, наделенным безграничными возможностями, в случае с мориарти - он не псих, как ебанашка-холмс, он безумен, и именно поэтому такими возможностями наделен. он просто видит человека. а все остальное воспринимается им как одежда, которую можно снять. стащить, стянуть - как угодно.
для него нет "британского правительства" - для него есть "снеговик".
для него нет "знаменитого детектива холмса" - для него есть просто шерлок.
шерлок, выходи гулять, я на качелях крыше.
и вот в глазах мориарти моран всегда был таким чем-то идеальным, чем-то, очень отдаленным от людей.
какой-то блестящий камень на дне родника, чтобы достать который, пришлось обжечь холодом руку, да так, чтобы онемели пальцы. еще ненароком и пораниться об этот камень. тяжелый камень. красивый камень. блестящий красивый камень. естественно, блестящий только для джима с его безумием, а для других - простой булыжник, поросший мхом.
но этот камень был идеально заточен, и у джима на ладонях - кровавые порезы в подтверждение этому.
знаешь, это даже не влюбленность какая-то была. это как некая эйфория обладания. как ребенку покупают игрушку, которую он очень сильно хотел, и он всюду таскает ее с собой - всюду, неважно, удобно ли ему, нужна ли она ему где-то там в поликлинике, он просто таскает ее, любит ее - и вот хоть ты тресни, он ее будет любить, врозслым ни за что не понять этого детского восторга и привязанности.
такая игрушка, которая и вещь, с одной стороны, и между тем - это вещь, которая может подчинить себе живую душу.
а моран для джима сперва был вещью. у джима вообще - либо тупые говорящие куклы, либо интересные кусочки слюды, диковенные косточки от птиц, и прежде чем они оживут для него, должно пройти очень-очень много времени. это процесс, который годами длится.
джим притащит к себе домой этот блестящий, острый камень, пока тащил его - чуть не надорвался. и вот он посадил его в кресло, и начал с ним говорить, и что-то ему показывать, и с чем-то с ним делиться.
привязанность, склонная к фетишизму. у джима вообще что ни привязанность - то фетишизм, и не более.
но вот он говорил с этим булыжником.
и как это в сказках бывает.
однажды булыжник ему ответил.
может, он и правда ему ответил, а, может, это джим окончательно съехал с катушек. естественно, в рамках нашей вселенной он именно ответил, этот булыжник. и вот стало их двое. ребенок, который говорит с камнями, и говорящий живой камень, которого больше никто не слышит.
а им и не надо кого-то другого.

©

сэр Арчибальд

 Caelibem

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #хэдканон, #пепел

---

10.01.2014 в 12:36

Пишет  Сидхётт:

голод от пальцев и до резцов, мог бы – застыл бы женою Лота, с кухни доносятся Летов, Цой, запах портвейна и бутербродов, тихий щелчок – ты включаешь газ, жалобно звякнет в шкафу посуда; стон – перебитая в кровь нога, хрип – недолеченная простуда; слив, тихий стук, телефон звенит, ну и кому там не спится ночью?

чую сквозь стены и сквозь гранит, так выжидала бы стая.
волчья.

мне говорят, что тебе везло, мог бы – прогрыз бы им к черту вены; дым с твоей кожи, с твоих волос – как этот запах впитался в стены; кто этот запах несет в толпе и почему им не надышаться. кажется, мне остается спеть песню «привет, у меня нет шансов». знак принимаю к себе на грудь. знак и отчаянье. и усталость. так нас берут и вминают в грунт, мало что с возрастом в нас осталось.

голод – от пальцев и до резцов.
мог бы – застыл бы женою Лота,
но, выполняя свою работу,
будь терпелив и держи лицо.

@темы: #random

---

«Ты никогда не видел Киллорглина»

авторы:  Caelibem, giarossin
пейринг: ебать, как я люблю МорМор
категория: слэш
жанр: харт/комфорт
рейтинг: пере-r
текст и композиция саундтрека: on.fb.me/1dwyJc6

вкусить тактильного хэдканона;

В августе 2011 толпой всецело правят публицисты. Заголовки прессы пестрят махинациями, та высекает искры из строк, бросает их в толпу — и люди загораются, как серные головки спичек, понатыканных в асфальт на Хай-Роуд. Джим любил жечь спички, умел задавать верные вопросы, но в липкой августовской жаре запах серы оборачивался головной болью, и та перерастала в мигрень.

Их ветхий загородный дом был похож на тот, в котором некогда под Дублином Джеймс похоронил собственное детство. Здесь не было слышно Лондона и того, как вспыхивают на площадях беспокойные серные головы. Джим бродил по комнатам, пустым просторным залам, вся мебель здесь была отодвинута к стенам и накрыта холщовой тканью. Дом казался нежилым. Утром машина выползала по гравию, и Джим ехал в город слушать бесперебойные вопли, монотонные диалоги, дышать серой, чей запах поднимался к застекленным офисным аквариумам.

Джеймс выпивает стакан воды, сидя в зале совещания. Он не работник банка и не потенциальный инвестор: как и всегда, он находится здесь на правах нужного кому-то человека.

Дым лезет в приоткрытые ставни, кто-то заглядывает в зал.

— Там пожар внизу, — говорит этот кто-то, и Джим бы улыбнулся, но его слишком мутит от вони. Клиенты уходят, Мориарти уходит тоже. Они — вниз, к митингующим, Джим — наверх, к ближайшему сортиру, чтобы, склонившись над унитазом, выблевать из себя всю осевшую в нем копоть.

Весь Лондон — сырые торфяники и непролазные болота, в коих увязают ботинки. От каждого нового концерта под ногами скапливаются тонны размываемой ливнем золы. Спички собираются на площадях у аббатства, кормят голубей в скверах — голуби всегда есть там, где полно падали. Джим пробивается сквозь толпу, закутавшись в плащ, он не смотрит и идет, прикрыв глаза. Вокруг орут люди, пихают локти, чьи-то потные ладони толкают в спину, пока он не оказывается у обочины, и ощущение налипшей человеческой мерзости накрывает его с головой.


Когда вечером с первого этажа доносится щелчок входной двери, Джим с размаху впечатывает кулак в тяжелую боксерскую грушу. Майка на нем мокрая насквозь, ко лбу прилипли упавшие черные пряди, он выдохся, у него ломит кости, и жар накатывает волнами, мешая нормально дышать.

Он слышит шаги на лестнице, и в нем срывает какой-то внутренний клапан. Бинты сбились, костяшки изодраны в кровь, а он все никак не может остановиться. Ему хочется, чтобы из этой чертовой груши на пол высыпался весь песок, хочется подорвать к дьяволу все эти митинги на мостовых и прохаживаться меж обгорелых изувеченных трупов. Ему осточертело чувствовать гарь показательных гнилых выступлений, шутовской кавалькады, растянувшейся в года интермедии — ему хочется видеть настоящую бойню и настоящую смерть, и осознание того, что он вправе это сделать, что вот она — его свобода, ютится на кончике пальца, парой простых слов прячется под языком — слишком красочно и живо.

Последний удар разносится эхом и затихает в момент, когда Моран появляется в дверях. Джим обнимает грушу, измученный, озлобленный и бледный, свет настольной лампы отражается блеском на вспотевшей коже и в черных выжирающих глазах.

— Ты рано, — замечает он, и голос у него сиплый. Это дежурное. Джим знает многое, но порой он совсем не знает, что сказать, когда Себастьян молчит и ставит у порога сумку.

Рано или поздно — не имеет значения. Важно лишь то, что он ждёт.

Моран видит это каждый раз, переступая порог очередного дома или поделённой на двоих квартиры. Ему стоит лишь обвести взглядом обстановку, машинально впитав всё до последней трещинки, от случайно опрокинутой табуретки и перекошенного зеркала до небрежно валяющейся одежды на сидениях и спинках. Почти всегда темно, почти всегда ощутимо напряжение в пространстве, никогда не уходящее бесследно.

Главным действующим лицом всегда остаётся Джим. Полковник останавливается, закрыв дверь, вглядывается в тускло освещенное лицо. В отсутствии декораций отчётливо, как вспухшая вена, проступает болезненная, агрессивная усталость. Моран думает о том, что ему чертовски хотелось бы увидеть сейчас перед собой что-либо ещё, кроме плотной выжирающей пустоты. Что угодно, независимо от оттенка.

Он делает шаг вперёд, опускает ладони на предплечья Джима и несильно сжимает, заставляя того отцепиться от груши. Острые лопатки упираются в грудь. Правая ладонь перемещается выше, большой палец сдавливает до характерного хруста верхние шейные позвонки, заставляя тем самым запрокинуть голову; остальные ложатся на открытую шею. Все движения Себастьяна просты и не акцентированы на самой сути, ему известно, что Джим ни за что не дастся в руки, чтобы целенаправленно сбежать от слабости. От сухого края футболки едва ощутимо бьет током.

Касания давным-давно входят в разряд порядка вещей.

Воспринимай это как приветствие, Джим, как очередную смену фона, как возможность игры на контрастах.

Моран слышит беснующийся пульс под рукой, чувствует грудной клеткой учащенное тихое дыхание. Они стоят так, застыв, примерно минуту. Прикосновения — как насильственное спокойствие, не давят, но и не позволят дернуться ни на миллиметр. Уже не позволят.

Нужно время. Совсем немного времени, которое может исчезнуть с единственным неаккуратным движением. Моран ощущает, как под пальцами рвано дергается кадык, когда Джим, наконец, сглатывает. Он отстраняется, более не касаясь его спины, широкая кисть скользит от шеи выше и замирает на влажном тёмном затылке. Вся тяжесть больной головы, опущенной назад, скапливается под грубоватой от мозолей кожей, стекает в сухую крепкую ладонь. Моран ждёт ещё несколько тягучих секунд, ожидая, в какую сторону Джима бросит.

Тот стоит с опущенными веками, напряженные глаза не могут успокоиться под ними, ищут в темноте необходимый фокус, ресницы подрагивают, и консультант дышит, шумно, размеренно, приоткрыв обветренные сухие губы.

— Хватит.

Но не отстраняется. Он замирает, будто погрузившись в холодную воду, хотя руки полковника горячие — они горячее, чем раскаленная кожа Джеймса. Утихает шум в голове. Мориарти смачивает губы языком и делает последний грудной выдох.

— Хватит, — с раздражением повторяет он, и сам делает шаг в сторону, сбрасывая руку. У Джима от усталости слипаются глаза. Тени легли на лицо неживым болезненным оттенком. Консультант поправляет на руках бинты — и снова бьет. Не в грушу. Себастьян с готовностью блокирует удар. Это выводит из себя, и Джеймс бьет еще раз. Затем сильнее. Затем — чаще.

Пусть дерется. Пусть ударит в ответ.

Поток злости разбивается о снайпера, как штормовые волны об утес. Изначально направленная лишь на выход, энергия постепенно и неосознанно берет целью Себастьяна. Джим бьет так, словно хочет его уничтожить, каждый новый удар — на износ. Джим переходит границы дозволенного, когда тренировочный бой перестает быть таковым из-за вложенной в него силы. Джим бьет, не жалея и не думая о последствиях, и любой поставленный блок доводит его до бешенства, до глухого рычания, вырванного с очередным замахом из груди. Пик изнеможения.

Кулак, увитый грязным от крови бинтом, вслед за очередным отчаянным ударом соскальзывает с ладони Морана, колени подкашиваются. Себастьян крепко обхватывает Джеймса, прижимает к себе, не давая более замахнуться или вырваться. Спокойное, крепкое до нехватки дыхания объятие больше похоже на силки.

Джим рвется из его рук до тех пор, пока не сдают силы, и передержанные в напряжении мышцы не становятся ватными, пока все тело не отказывается подчиняться. Он шипит злобное ядовитое «пусти», извивается, пытаясь ударить, высвободить руку, сделать новый замах — бесполезно.

От чувства беспомощности Джеймса захлестывает отчаяние, и он вцепляется зубами в рубашку Себастьяна, глуша в ней надрывный загнанный вопль. Он уже сам не замечает, как ткань на плече снайпера становится мокрой и горячей от слез, перезревшему, изрубленному внутри него миру больше некуда вылить чернь, кроме как через эти вынужденные слезы. Джиму хочется орать во весь голос до сорванных связок, до боли в груди и иссохшего горла, но плачет он почти бесшумно — быть может, потому что слишком устал. Может, потому, что все вокруг и без того немо, и он боится даже не услышать эха в ответ.

Моран понимает Джима насквозь, но есть вещи, которые ему принимать не хочется. Которые он готов изменить, искоренить или переадресовать в другую плоскость. Он ощущает стук чужого загнанного сердца в собственной грудной клетке. Горячее, сорванное дыхание в изгиб шеи. Схватывает каждый мелкий аспект. Со стороны кому угодно показалось бы, что куда проще всё это сломать окончательно и склеить потом с нуля, чем бережно ловить отслаивающиеся частицы и возвращать на место.

Кому угодно, но не Морану.

Себастьян тянется к столу и гасит ненужную лампу. В темноте не остается больше ничего, кроме поделенных на двоих обостренных ощущений. Он подворачивает край футболки, гладит сухой ладонью поясницу, неторопливо забирается вдоль позвоночника выше. Рука надавливает между лопаток и замирает. Моран оглаживает висок, проводит пальцами по шее вверх, плавно массирует затылок. Он не удивился бы, увидев кровь на кончиках своих пальцев.

Он коротко прижимается жесткими губами ко лбу Джима, закрывая глаза. Считает его пульс, слушая гул крови под кожей. Его спокойствие становится мощной формой экзорцизма.

— Ненавижу этот город, — цедит Джим сквозь зубы. — Этот город…

Этот город остается безымянным — с высеченным именем в сознании, как на камне надгробной плиты. Джим ни разу не представлял себе собственной могилы, но он был уверен — он точно знал — что будет она именно здесь, на окраине ненавистной столицы.

— Мы умрем, а он будет стоять, — влажным шепотом продолжает он, глядя в темноту воспаленными от соли глазами. — Еще долго. Вечно. Гниющее, пропащее место. Он пьет их всех — они не видят. Не замечают. Живут и будут жить, пока костьми под него не лягут. И меня пьет. Не могу… Не могу больше… Не могу.

Моран ждет. Стоит, не шевелясь, лишь крепче прижимает ладонь к темной голове, не расцепляя челюстей, не раскрывая глаз. Он ждет, пока Мориарти не исчерпает себя досуха. Плотная ткань душит в себе остатки болезненной влаги. Морану же кажется, что та впитывается под его кожу. Как каждая из эмоций Джима, это обязано перегореть. Как и каждой из эмоций Джима, этому необходимо внимание.

Себастьян понимает, насколько сильно нужно злиться на собственную слабость, чтобы возвести её в степень ненависти.

— Этот город, — глубокий голос широким мазком перекрывает шепот, — будет стоять, сколько ты захочешь. А после он будет каким угодно — но не прежним.

Пора это прекращать.

Амплитуда колебаний в теле под руками полковника становится опасно тихой. Заливать в Джима равновесие приходится насильно. Несмотря на то, что он больше не отбивается.

Моран помогает ему стащить майку, откидывает влажную тряпку в пыльную темноту. Отходит с ним в сторону, заставляя сесть на жесткую раскладную койку, под которой валяется несколько бутылок и оружие, разминает его плечи, выпрямляет их назад с характерным хрустом. Вытягивает одну руку так, чтобы сбиваемый усталостью консультант мог упереться лбом в изгиб локтя. Плавные, щадящие движения сменяются быстро и естественно.

Раскаленная кожа остывает слишком медленно. Опустившись вниз по хребту, Моран сильно надавливает на позвонки поясницы, растирает другой ладонью и прижимается губами к шее сзади. Сердце Джима глухо пульсирует под его ладонью. Уже лучше, думает Себастьян, опускаясь на пол. Куда лучше. Он садится, тянет на себя Джима, устраивая его между своих колен. Нащупывает под свисающим затертым пледом полупустую емкость, делает глоток коньяка и дает бутылку Джиму.

— Пей.

Мориарти морщится: ему не хочется жечь алкоголем горло. Слюна мерзко скапливается под языком, когда в нос ударяет терпкий запах из открытой бутылки, он бьет по нервам, как настойка нашатыря. Но все же Джим протягивает руку — собственные движения кажутся ему заторможенными и рваными, — берется за стекло с мутной янтарной жидкостью. Он пьет залпом, высоко запрокинув голову, коньяк стекает в желудок, выедает гортань, и Джиму становится почти хорошо. Коньяк быстро бьет в голову. Джим откидывается назад, кладет затылок Себастьяну на плечо, от пищевода по телу разносится горячая нега, оседая на местах, по которым недавно прошлись руки офицера. Тепло копится у Джеймса под кожей. От слез слиплись ресницы, Джим видит влагу перед своими глазами, и его лицо вновь искажается в уродливой гримасе.

— Нет, — он упрямо мотает головой, сутулясь и отползая от Морана к иному концу кровати, чтоб прислониться лопатками к стене. Он не поясняет, что именно «нет». Просто надрывно дышит, зажимая мокрые глаза большим и указательным пальцем.

Нет.

Этот город не станет другим. Джим чувствует, как стачивает об него собственные зубы. Лондон сам его поглощает, утягивая куда-то вниз, увидеть бы, что там, в непроглядной черной мгле, под водами Темзы. Джим знает, Лондон его не отпустит: где бы консультант ни был — он обречен на возвращение и долгую мучительную смерть, изживание себя по крупицам.

В мире больше нет таких городов.

В жизни Джеймса слишком много того, чего больше нигде нельзя найти.

Блестящие ртутные глаза исподлобья смотрят на Себастьяна. Мориарти вскидывает руку, молча. Ему нужно коснуться, ему слишком тяжело. Джим опускает веки и облегченно выдыхает, когда чувствует под ладонью жесткое предплечье полковника. Джиму как никогда необходимо ощущение реальности. У Себастьяна сильное твердое тело, от которого веет жаром — равномерным глубоким теплом. Он притягивает его к себе, прижимаясь к коже широко раскрытым ртом, шумно выталкивает воздух из легких. Ему хочется заполнить сознание иной сущностью, и он впивается в Себастьяна зубами и ногтями, полностью опустошая мысли. Моран перехватывает движения Джима, продолжая их. Проводит ладонями от поясницы по бедрам, подтягивая вплотную и прижимая его колени к своим бокам. Он крепко держит его в своих руках, позволяя кусать шею, терпит боль, когда тот смыкает зубы на коже до крови. Терпит его короткую дрожь, когда тот отпускает себя окончательно. Моран знает, что может перекрыть собой всю его уязвимость. Они слишком глубоко уже вросли друг другу под кожу, чтобы суметь потерять равновесие.

Вплетаясь пальцами в вихры на темном затылке, Себастьян оттягивает голову Джима и ловит ртом горячее дыхание. Он жестко, долго целует его, медленно ласкает язык, сдерживая его жадность, но не подавляя. Непрерывные расслабленные поглаживания перетекают со спины и боков к паху. Моран расстегивает молнию, просовывая руку под белье, плотно охватывает ладонью полутвердый член. Мягко проходится по влажной головке и принимается размеренно двигать кистью, всякий раз чуть дольше сжимая у основания.

Джеймс сползает на пол, в пыльном закутке между кроватью и тумбой крайне тесно, и он отталкивается рукой от стены, чуть придвигаясь туда, где больше пространства, где можно свободно прогнуться в пояснице, выдохнуть сквозь сжатые зубы, запрокинув голову и подставив шею влажным губам. От паха идет нарастающая сладкая истома, Джим просто отпускает себя, замирает, крепко ухватившись за полковника, прикрывает глаза, заставляя восприятие втиснуться в рамки одного момента. Просто чувствует, концентрируясь на движениях ласкающей его руки, сильнее сжимает пальцы, сминая ими чужую рубашку. Он быстро сбивается в дыхании, ловит ртом воздух, напряжение в мышцах спадает, переходя в ритмичные импульсы, проносящиеся по нервам с каждым новым ударом сердца. Его тело, его сознание становятся послушны и совершенно открыты, и Джим зависает на какой-то кромке между настоящим и бездной, что сжирает его изнутри, окунается в вязкое и глухое, где слышно лишь тихое размеренное дыхание Себастьяна. Он чувствует его кожей, совсем близко, у виска, открывает глаза — и видит раскачивающийся над ними серый потолок.

Возбуждение нарастает, вливается в вены, начинает бить в мышцы короткими спазмами, переходящими в дрожь. Джиму становится мало, лежать спокойно — слишком тяжело, он неосознанно вскидывает бедра, стремясь продлить ласку, чуть ускорить темп, глухо и хрипло стонет, зажмуриваясь на пару секунд, упираясь в пол затылком и обнажая зубы.

Морану кажется, что он чувствует каждый нерв в теле Мориарти. И от этого тела не добиться большей расслабленности, чем оно уже допустило себе рядом с ним.

Он упирается локтем в пол у виска консультанта, сглаживает со лба короткие слипшиеся пряди и накрывает губами приоткрытый рот, проводя своим языком по его, втягивает в глубокий поцелуй. Движения ладонью становятся напористей, большой палец с плавным нажимом ласкает головку, стирая капли смазки. Себастьян проводит возбуждение Джима к красной пометке на шкале и оставляет на самотек под присмотром. Он стягивает его штаны ниже, гладит горячие бедра и колени, разводит их, потирает влажными пальцами анус, медленно проникает внутрь, едва ощутимо сгибая фаланги, вытаскивает пальцы и входит глубже. Затем обхватывает лопатки и поясницу Джима, прижимая к себе ближе, и переворачивается с ним на спину. Позволяет гению сейчас вести в любую сторону.

Жар, растревоженный руками полковника, несется по венам, Джим ставит ладони по обе стороны от его головы, пульс стучит под висками, бьется в жилке на шее, с каждым новым ударом отдает напряжением в пах. Консультант внимательно вглядывается в лицо напротив: полумрак практически не оставляет в его чертах ничего человечного. У Морана колкие холодные глаза с хищным разрезом, губы плотно сжаты, он долго выдыхает через нос, и вдох его более глубокий, чем в момент, когда палец покоится на курке винтовки. Джим замирает. Слушает большое тигриное сердце.

Моран учил его ожиданию, Джим не умел и не любил ждать, но сейчас он сам замедляет момент, качается на тихих щелчках между секундами, а затем откидывается назад, зная, что крепкие руки подхватят его под бока, делает движение бедрами, хрипло стонет, когда член полковника медленно входит в него. Он запрокидывает голову, опускает веки, полностью отпуская себя. Комната кажется бесконечным пространством, все звуки сливаются в монотонный плещущий гул, алкоголь ударяет в голову, и мир перед Джеймсом начинает расплываться. Он движется плавно, со сбитым замедленным ритмом, хватает ртом воздух, сжимая пальцы на чужих предплечьях.

Легкие, полупьяные движения оплетают тело и разум слабой наркотической эйфорией.

Моран смотрит на Джима из-под полуприкрытых век, мерно дыша, держит его, проводит ладонями по коже вслед изгибам. Моран думает, что Джим особенно красив, когда отдается чему-то всецело. По-другому у него не получается.

От таза по мышцам вверх течет горячая волна. Себастьян не сдерживает глубокого тихого стона. Джим хрипло дышит, двигает бедрами так, что твердый пол под спиной Морана начинает плавиться, сжимается вокруг его члена, сам выбирает, когда, плавно качнувшись, насадиться до конца, а когда — раздразнить мелкими толчками под другим углом. Интенсивное возбуждение балансирует на зыбкой точке. Как растянутая грань между сном и пробуждением.

Джиму идут ссадины на коленях. Иногда Себастьяну так сложно удержаться от того, чтобы не начать по-звериному их зализывать. Есть что-то языческое в их ежедневных негласных ритуалах, завязанных на всём, что взаимо-. На крови. И на всём, что никогда не произносится вслух.

Моран приподнимает бедра консультанта и садится, проводя по его хребту вверх, к шее. Он вжимает его лопатками в край матраса, придвигается ближе и одним глубоким движением входит полностью. Начинает двигаться внутри жестче, крепко держа под ягодицы и разбавляя собственным контролем вязкую поволоку ирреальности.

Джеймсу неудобно, ткань болезненно трется о лопатки, с каждым новым толчком от напряжения сводит в паху — и консультант задыхается, тратя последний остаток кислорода на протяжный, едва слышимый стон. Желание кончить становится почти нестерпимым. Он кладет затылок на матрас, жадно ловит воздух пересохшими губами, фрикции алчны, часты и глубоки, кожа полковника раскалена, как передержанная в огне сталь. Джим ловит себя на мысли, что хотел бы раствориться — сейчас, в мгновении, в держащих его руках. На пару секунд перестать быть. Избавиться от собственного тела и истерии, запертой в больном мозгу.

Это происходит, когда в очередном движении его выталкивает из себя, перед глазами проносится яркая вспышка, оседающая под веками, и Джим срывается на короткий полузадушенный крик, выгибается до хруста позвонков, сжавшись в нескольких сильных спазмах, скалится в пустой мрак комнаты.

Его утягивает в глухое и жаркое, удерживает там до тех пор, пока реальность не начинает всплывать.

Она возвращается постепенно, приходит вместе с чужим пульсом и приятной тяжестью чужого тела; Моран чудом удерживает себя на весу. Посторгазменная нега растекается по телам обоих. Мориарти вцепляется в полковника крепче, прижимается щекой к затылку, вынуждая полностью опуститься на себя. Он старается не ослаблять хватку, все никак не может заставить себя отпустить, но спустя пару минут его пальцы разжимаются сами, Джим абсолютно вымотан, неоновые блики далекого Лондона застревают в оконных стеклах и расплываются перед глазами. Ночь разбивает тишину моросящим дождем.

— Уедем завтра, — говорит он, когда Себастьян затаскивает его на кровать. — Под Дублин. В Киллорглин. Ты бывал там, Моран?.. Ты не был. Не был. Ты никогда не видел Киллорглина. Там все иначе. Мы уедем и никогда не вернемся. Ты поедешь со мной?

@темы: #чёрные демоны, белые демоны, #сублимативное, #пепел